[8]. Я заказал пунш-алькермес. Прежде, чем мне его подали, оба собеседника встали и вышли. Старик с красным носом приветствовал их рукой. Вскоре лакей принес заказанный мною пунш, напиток розового цвета, ароматичный и в то же время безвкусный. Я медленно сделал несколько глотков, и раздражение мое улеглось, сменившись приятным самочувствием. Положительно, я хорошо сделал, что зашел в это старое и дорогое моему сердцу кафе Флориан и сел под китайцем, там, где когда-то провел столько вечеров. Я слегка повернулся к изображению на фреске. Китаец смотрел на меня с насмешливым добродушием; он, казалось, был доволен тем, что я навестил его, прежде, чем вернуться в отель, где я решил пробыть как можно меньше времени. С утра же я примусь искать другое жилище взамен Каза Триджани. Мне припомнилось множество семейных пансионов: пансион Доменико Сан-Грегорио, пансион Чимароза на Кампо Сан-Витале и еще некоторые. Но найду ли я там тот же спокойный образ жизни, как в Каза Триджани? Быть может, мне придется страдать от докучных соседей? А почему бы не снять мне несколько комнат в каком-нибудь старом дворце? Я бы обставил их скромно и жил бы, пользуясь полной свободой. Мое пребывание будет достаточно продолжительным, чтобы оправдать хлопоты по устройству жилища. Эта мысль мне понравилась. Если случай поможет, я найду какое-нибудь живописное обиталище в одном из уединенных кварталов, где Венеция еще очаровательнее от того, что более верна себе. Быть может, там, в тишине и спокойствии, я обрету, наконец, сладость существования…
Пока я раздумывал об этом, красноносый старик исчез. Прохожие около Прокураций становились все реже и реже. Время от времени один из них останавливался на мгновение, заглядывал в кафе и удалялся, напевая или постукивая тростью по гулкому тротуару. Я смотрел на них рассеянно, когда внезапно внимание мое было привлечено высоким силуэтом, который встал перед окном, размахивая руками. Мгновенье спустя, чуть не опрокинув полой своего плаща пустой стакан, оставленный человеком с красным носом, мой приятель Тиберио Прентиналья уже сидел рядом со мной на бархатном диване и восклицал, сжимая мне руки:
— В Венеции! В Венеции! И не предупредив меня о приезде, меня, своего милого Прентиналью! В Венеции! И давно уже?
Если я называю синьора Тиберио Прентиналью своим другом, то потому, что он завладел этим именем с такой настойчивостью и уверенностью, что мне оставалось лишь подчиниться его сердечному расположению, столь решительному и деспотическому. Сказать по правде, я знал Прентиналью уже несколько лет, но это знакомство, присвоившее ему титул «друга», возникло менее по моей охоте, чем по воле этого замечательного существа. Я подчинился неизбежному, — ибо для человека, более или менее регулярно появляющегося в Венеции, знакомство с Прентинальей неотвратимо. Прентиналья ведет себя так, что избежать этого совершенно невозможно. Для него вопрос чести — чтобы ни один иностранец не ускользнул от его дружеского расположения, которое, однако, он умеет сделать весьма приятным. Другом Прентинальи становишься прежде всего потому, что он этого хочет, а затем остаешься им уже по собственному желанию. И вообще, Прентиналья — человек, без которого в Венеции обойтись немыслимо.
Тиберио Прентиналья — долговязый малый, худой и неуклюжий, истый венецианец времен Светлейшей Республики, времен Гоцци и Казановы. Он одет в просторное платье, закутан в плащ, на голове фетровая шляпа. Лицо длинное и желтое, с большим носом, господствующим над ртом, тонким и извилистым, зараз болтливым и умеющим хранить тайны, с двумя тесно посаженными глазами, бегающими и живыми. Он пользуется своим лицом как маской. Благодаря этому, он походит на тип из итальянской комедии, с выражением лица живым, хитрым и таинственным. В нем чувствуется гибкость и тонкость, и, хотя он любит прикидываться пылким собеседником, его обдуманное красноречие полно умной расчетливости. При всем том он кажется слегка неуравновешенным, чудаковатым, чуть-чуть сумасшедшим. Персонаж комедии или фантастического рассказа, он словно создан из сочетания нескольких обличий. В его характере немало черт противоречивых, но они связаны тончайшими нитями.
Прентиналья в одно и то же время суевер и безбожник, фантазер и практик. Можно было бы продолжить перечень противоположностей в его характере. В итоге, он — занимательное существо, о котором можно много спорить, но вывод будет всегда один: никто лучше его не знает Венецию в ее прошлом и настоящем, в ее искусстве и ее живописности, в ее старинных и современных нравах, в каждом ее камне, в самом неуловимом ее отблеске. Добавим еще — и со всеми ее обитателями, — ибо никто и ничто не ускользает от его внимания и любопытства. Как только вы вступили в Венецию, вы уже по праву принадлежите Прентиналье, и вам не приходится раскаиваться, так как он неистощим в средствах, всегда готов вам служить проводником и посредником, показать город и ввести в общество, руководить прогулками и устраивать желаемые встречи, а также дать сведения, в которых явится надобность. Он — живая хроника Венеции, услужливый посредник как в приобретении картины, так и в покупке зонтика. Он знает вдоль и поперек все и вся. Венецианец из венецианцев, он живет в Венеции, и живет ею в полнейшем смысле слова, притом самым честным образом. У него сто профессий и ни одной определенной. Он — исполнитель тысячи планов, остроумных или нелепых, какие могут возникнуть только в Венеции. По преимуществу он занимается продажей недвижимости, но может также служить экспертом по картинам и предметам искусства. Он устраивает дворцы для богатых иностранцев. Его операции простираются и на «твердую почву», у него есть дела в Местре, в Фузино, в Доло, в Мира, в Стра, в Падуе, в Тревизо. Это дает ему возможность жить в маленьком изящном палаццо, обставленном по венециански, где он готов продать все, что вы только у него попросите, — и тем не менее он любит свои вещи, потому что мой друг Прентиналья — человек со вкусом и знаниями. Я вспоминаю наши совместные посещения Архива и Академии, где он меня совершенно очаровал верностью и точностью своих знаний. Он сделал Городскому Музею несколько ценных приношений, одно из которых — удивительный театр марионеток, представляющий персонажей итальянской комедии и Карнавала.
Сам он — одна из таких кукол, притом из числа наиболее забавных. Его можно было бы вообразить в labaro e baula[9] с белой маской, в парике и треуголке. Он не лишен ума, а при случае возмещает его красноречием. Он оживляется и приходит в возбуждение, затем погружается в долгое молчание, как будто оборвалась нитка, приводившая его в движение… О чем он думает в эти минуты? Какая-нибудь коммерческая комбинация? Любовная интрига? Замышляет ли какую-нибудь новую мистификацию (он любитель их, это тоже черта его характера), или обдумывает одну из тех фантастических историй, которые так любит рассказывать, под конец сам пугаясь, — ибо, как я уже говорил, он суеверен? Он верит в дьявола, в призраки, в выходцев с того света, в «духов», как верил в них добрый Карло Гоцци, о котором им написано исследование, не лишенное эрудиции. Он хвастается знанием Кабалы и утверждает, что ему известны все тайны гномов и саламандр. Он даже думает, что способен построить «пирамиду», как это делал Казанова для сенатора Бригадино и его друзей. Быть может, Тиберио Прентиналья и впрямь немного колдун, но во всяком случае он услужливый малый и приятный чудак, который, чтобы разрешить все трудности существования, проявляет немало фантазии и виртуозности.
Таков человек, который сел рядом со мной под «китайцем» Флориана. Если я позволил себе столь подробно остановиться на нем, то вовсе не потому, что ему придется часто появляться в моем рассказе. Мы встретимся с ним лишь в эпилоге этих происшествий, в которых он не скажу, чтобы был замешан, но все же принял некоторое участие в их завязке. Впрочем, если он и олицетворил собой лишь слепой случай, то уже и это оправдывает достаточно подробно начертанный мной портрет старого сотоварища моей венецианской жизни, вновь обретенного в этот вечер.
Возвращаясь к его внезапному появлению в кафе Флориан, скажу, что оно показалось мне как нельзя более кстати, чтобы выручить меня из затруднения. Прентиналья, конечно, немедленно даст мне несколько адресов, и я смогу найти подходящее для себя помещение; но я предвидел, что прежде, чем удастся завести об этом речь, мне придется дать ответ на некоторые предварительные вопросы. Прентиналья уже повторял тот, который задал мне в первую минуту встречи:
— В Венеции! Давно?
— Сегодня приехал.
Этот ответ должен был успокоить Прентиналью в двух отношениях: подтвердив неизменность моих чувств к нему и безукоризненность его бдительности. Если бы я уже пробыл в Венеции несколько дней, не встретившись с ним и не постаравшись дать знать о себе, — этим я оскорбил бы его дружбу и нанес обиду его любопытству. Заметьте, впрочем, что за время моего трехлетнего отсутствия он ни разу не справлялся обо мне. Для Прентинальи вы существуете только в Венеции. Стоит вам уехать — и вы перестаете существовать; вы воскресаете, когда возвращаетесь. Я вернулся — и воскрес. Он засвидетельствовал это вздохом облегчения и удовлетворенности.
— В добрый час. Надолго, надеюсь?
Я ответил неопределенным жестом. Из всех моих забот мне хотелось рассказать Прентиналье лишь об одной. В самом деле, к чему посвящать его в остальные? Зачем знать ему о моем страдании? Чем мог он помочь в моем горе? При всей его изобретательности и остроумии, что мог он придумать, чтобы освободить меня от самого себя? Какое заклинание могла дать ему его кабала, чтобы разрушить злые чары, державшие меня в плену? Все, что он мог для меня сделать, это — отыскать нужное мне убежище, где я мечтал в воображении вновь обрести мое ничем не омраченное венецианское прошлое, в котором занимал некоторое место и сам он, олицетворявший сейчас те приятные и живописные часы,