когда мы почти каждый вечер собирались «под китайцем» в этом же самом кафе Флориан с Отто Гогенбергом и лордом Робертом Сперлингом. Это воспоминание дало мне средство прервать вопросы Прентинальи. Помнит ли он, как в последний мой приезд, весной, мы все, Гогенберг, Сперлинг, он и я, сошлись, чтобы обменяться новостями? В те времена Гогенберг и Сперлинг были оба влюблены в тень Катарины Корнаро, кипрской королевы, и оспаривали друг у друга ее благосклонность. По счастью, ссора их кончилась примирением в погребке Джакомуцци.
Напоминание о нашем маленьком флориановском кружке заставило Прентиналью рассмеяться.
— Как не помнить, милый друг, как не помнить! Бедный Гогенберг! Кончилось тем, что семьи потеряла терпение и отозвала его в свой богемский замок. Они перестали высылать ему деньги. Пришлось продать маленький дворец, отпустить доброго Карло и старика Пьерино, отказаться от ложи в театре Фениче и удалиться в этот чертов замок, полный подземных ходов и тайников, о которых он рассказывал нам такие чудесные истории. Бедный Гогенберг, — как он должен скучать там, стараясь за кружкой пива забыть равнодушие неумолимой кипрской королевы! А Сперлинг, напротив, окончательно поселился в Венеции. Он даже купил, вскоре после вашего отъезда, Каза дельи Спирити[10] и великолепно ее реставрировал. Да вы сами увидите, дорогой мой!
Каза дельи Спирити — дворец, расположенный около Сант-Альвизо, в той части лагуны, где она носит название «Мертвой лагуны» и где прилив почти не замечается. Это большое четырехугольное здание, давно необитаемое, потому что, говорят, его посещают духи.
— А как Сперлинг уживается с духами?
При этом вопросе Прентиналья внезапно принял встревоженный вид. Он задумчиво потер переносицу. Часто серьезность бывала у Прентинальи притворством, с помощью которого он подготовлял какой-либо комический эффект, но на этот раз он и в самом деле казался серьезным. Он подозрительно осмотрелся кругом, чтобы удостовериться, не наблюдает ли кто за нами. В этот поздний час кафе Флориан было пусто, но Прентиналья все же понизил голос.
— Дорогой мой, я не знаю, как Сперлинг уживается с духами, но вам не следовало бы шутить над этим, потому что здесь происходят вещи необычайные. Клянусь честью Прентинальи, можно подумать, что вернулись времена, когда добрый Карло Гоцци жаловался на проделки духов, не дававших ему покоя. Есть над чем подумать даже самым большим скептикам.
Он казался совсем серьезным, но я не доверял ему, зная его любовь к мистификациям.
— Расскажите же, Прентиналья, в чем дело.
Он снова посмотрел вокруг, словно желая удостовериться, что ничье нескромное ухо не подслушивает нас. Было ли это действительно предосторожностью или просто приемом, чтобы подстрекнуть мое любопытство? Наконец, он решился и, еще более понизив голос, заговорил с конфиденциальным видом:
— Вы знаете, я не очень люблю говорить о некоторых вещах с неверующими, но я вам слишком много уже сказал, чтобы остановиться. Да, здесь происходят вещи необычайные. Вы сами сможете судить. Вы не торопитесь возвращаться в отель?
Я качнул головой отрицательно. Он продолжал:
— Вы знаете Таддео Тальвенти, директора Городского Музея? Это человек холодный, молчаливый, робкий и совершенно лишенный воображения — есть такие люди в Италии. Три дня тому назад он позвал меня, чтобы посоветоваться по поводу затруднительного случая. Вы, конечно, помните в зале IV, той самой, где висит персидский ковер, подаренный Венецианской республике Шахом Аббасом, витрину с небольшим бюстом из мягкой пасты? Очаровательный маленький бюст восемнадцатого века, такой выразительный, такой живой!
Прентиналья подчеркнул слово живой.
Я его, действительно, хорошо помнил. Я часто любовался этим чудесным произведением, поражавшим меня своей тонкой артистичностью. Лицо бюста, изображавшего, несомненно, какого-нибудь венецианского патриция, неотразимо привлекало внимание. Оно было длинное, худое, аристократическое, с большим носом и чувственным ртом. Все в нем выдавало человека, жадного к наслаждениям и влюбчивого. Он без сомнения страстно любил роскошь, яства, цветы, женщин. Но кроме того в этом лице было выражение ненасытного любопытства. Что вызывало любопытство этого венецианского вельможи, тайны сердца или тайны Республики? Сколько утонченности в этих внимательных и пылких чертах! Какова была его жизнь? Каковы его приключения? Как его звали? Не раз спрашивал я Прентиналью о происхождении этого бюста. Прентиналья справлялся у директора музея, — я помню это хорошо, — но не мог получить нужных сведений. Никто не знал, когда бюст вошел в состав коллекций. Листок о его поступлении несомненно затерялся. В каталоге нельзя было найти никаких указаний. Все, что о нем можно было сказать, это то, что он уже давно стоял в витрине. Что касается личности оригинала, об этом тоже ничего не было известно. Незнакомца это, видимо, забавляло, о чем свидетельствовала его загадочная и тонкая улыбка. Все эти подробности пришли мне на память во время разговора с Прентинальей.
— Да, да, мой друг, я помню этот бюст. Это одно из тех лиц, на которых прекрасно можно прочесть старое венецианское лукавство, такое обходительное и осторожное, а также любовь к жизни изящной и исполненной страстей… Но что же с этим бюстом случилось?
Прентиналья пристально посмотрел, поднял свои густые брови и наклонился ко мне.
— А случилось то, что он ушел.
— Ушел!
Тиберио Прентиналья кивнул утвердительно.
— Да, ушел… Вот уже неделя, как он исчез, и все поиски безрезультатны. Таддео Тальвенти позвал меня и рассказал мне всю эту историю. Согласитесь, что все это очень странно. Витрина осталась запечатанной, замок не тронут. Никаких следов взлома, ничего решительно, и тем не менее бюста больше нет…
Прентиналья замолчал и посмотрел на меня, словно для того, чтобы оценить эффект, произведенный его сообщением. Затем он продолжал:
— Вот видите, дорогой мой, не говорил ли я вам, что у нас происходят вещи сверхъестественные, непостижимые, недоступные разуму, совсем как во времена Карло Гоцци, рассказавшего в своих мемуарах о том, какие штуки с ним разыгрывали тайные силы. И не пытайтесь меня уверить, что происшествие с бюстом вещь самая обыкновенная, что в один прекрасный день все объяснится само собой… Нет, расследование ведется очень тщательно, но до сих пор оно не дало никаких результатов. Уверяю вас, что Таддео Тальвенти очень щедр на этот раз…
Я внимательно посмотрел на Прентиналью. Действительно, история, которую он рассказал мне, была странной; но насколько она близка к истине? Не прибавил ли он чего от себя? Не хотел ли он меня мистифицировать? Но нет, сейчас он не был похож на человека, который шутит. Вдруг он снял шляпу и несколько раз провел ладонью по лбу. Пока он молчал и казался погруженным в размышления, я посмотрел на часы. Было два часа ночи. Я вдруг почувствовал, что падаю от усталости. Ощущение беспокойства, которое я испытывал во время своей послеобеденной прогулки, снова охватило меня. Наконец, Прентиналья нарушил молчание, резко постучав по столу, чтобы разбудить слугу, дремавшего в соседнем зале. И пока тот складывал монеты на металлическое блюдце, предназначенное для этой цели, Прентиналья сказал мне:
— Идемте, дорогой мой, пора уж. Завтра утром мне предстоит ехать в Рим. Там я встречусь с лордом Сперлингом, чтобы совершить с ним вместе поездку по Сицилии. Какое счастье, что я вас сегодня встретил! Только к чему, черт возьми, я рассказал вам все эти диковины? Впрочем, вы ведь не суеверны…
Говоря это, Прентиналья смотрел на меня с вниманием, почти стеснявшим меня. Хотел ли он проверить, какое впечатление его рассказ произвел на меня? Без сомнения, мое лицо отражало состояние, в котором я находился, потому что он схватил меня за руку.
— И сумасшедший же этот Прентиналья! Забыв, что вы, мой бедный друг, сделали двадцать четыре часа по железной дороге, он удерживает вас здесь для пустой болтовни! Настоящий палач! Я провожу вас до отеля. Где вы остановились?
— В отеле «Виктория». Но я покину его, как только найду что-нибудь подходящее.
И, пока мы огибали угол Фреццарии, я на ходу рассказал Прентиналье о неудаче с Каза Триджани и о плане, который пришел мне в голову. Он слушал меня, волоча за собой палку по плитам тротуара. Так мы дошли до двери моего отеля.
— Несколько комнат… в спокойном квартале… Да, я понимаю, чего вы хотите, и, пожалуй, мог бы вам это устроить. Какая, однако, досада, что мой отъезд мешает мне побыть с вами, чтобы помочь. Все-таки завтра утром я пришлю адрес, а также указания, где можно достать мебель. Через несколько недель я возвращусь, и мы встретимся «под китайцем». Сперлинг будет очень рад узнать, что вы здесь. Пока, дорогой друг, спокойной ночи. Не поддавайтесь дурному настроению, и да будет наша Венеция к вам благосклонна!
Была ли то усталость от путешествия, или некоторая нервность, вызванная впечатлениями первого вечера в Венеции, но только я спал очень плохо, сном тяжелым и прерывистым, и проснулся утром как раз за мгновенье до того, как в дверь ко мне постучали.
Швейцар подал мне письмо. Я узнал фантастический почерк Тиберио Прентинальи и его печать на конверте. Печатью служил вделанный в кольцо сердолик с выгравированными на нем кабалистическими знаками. Камень, очевидно, принадлежал некогда одному из любителей оккультивных знаний, которых было много в Венеции XVIII века. Эта ценная вещь прекрасно подходила к замашкам мага, которые любил себе присваивать синьор Прентиналья; это было также одной из граней его многостороннего существа. Но в настоящую минуту меня больше всего интересовало его превосходное знание Венеции, благодаря которому, — в этом я не сомневался, — мне удастся получить желаемое помещение.
С этой мыслью я сломал магический воск печати. Прентиналья писал мне:
«Мой дорогой, дорогой друг.