[19] на венецианском диалекте Сан Зан Дегола. Я вспомнил, что нахожусь в нескольких шагах от Городского Музея. Почему бы мне не зайти туда, чтобы переждать ливень? Если дождь затянется, vaporetto[20], делающий остановку на Фондако деи Турки, где находится Музей, довезет меня прямо до площади Сан-Марко.
Вся старая Венеция оживает в залах этого музея. Когда-то я провел много часов, рассматривая тысячи предметов, совокупность которых дает верное представление о старинных венецианских нравах: эстампы, оружие, ткани, костюмы, мебель, книжные переплеты. Но в этот раз, окинув беглым взглядом главную галерею, где среди трофеев и знамен помещен портрет Морозини Пелопонесского, я с внезапной поспешностью направился прямо к витрине, где не раз любовался когда-то маленьким бюстом венецианского патриция, о таинственном бегстве которого мне накануне рассказал Прентиналья. Я подошел к ней с большим любопытством. Место, где стоял бюст, было пусто, но все предметы, окружавшие бюст, были там по-прежнему. Те же, как и тогда, фаянсовые вазы из Бассано и Новы, те же чашки белого фарфора, украшенные миниатюрными пейзажами с позолотой. Отсутствовал лишь один таинственный патриций с загадочной улыбкой. В чьи руки попал он? И почему похититель среди стольких ценных предметов, наполняющих музей, выбрал именно этот? Что могло побудить к такому своеобразному воровству?
Ибо, конечно, здесь имело место воровство, и Прентиналья напрасно пытался меня мистифицировать своими сказками. Но какие же были для этого у него мотивы? Я слегка досадовал на него за нелепую болтовню. Он считал меня очень легковерным, но я совершенно не был расположен позволить смутить себя подобной чепухой. Воровство показалось моему другу Прентиналье слишком простым объяснением, и он заменил его другим, которое было приятнее его воображению. Но это воровство, даже просто как воровство, было любопытным, ибо побуждения, в которых скрывалось какое-то определенное желание, оставались непонятными. Не прибегнул ли к такому средству какой-нибудь пылкий коллекционер, чтобы завладеть этим занимательным произведением? Но какое отношение могло все это иметь к сверхъестественным происшествиям, которые, по словам Прентинальи, разыгрывались в Венеции и к которым я относился весьма недоверчиво?
Размышления мои были прерваны раздавшимся подле меня кашлем сторожа. Долгое мое пребывание перед витриной привлекло его внимание. Без сомнения, на обязанности этого человека лежало наблюдение за посетителями, а мой вид должен был показаться ему подозрительным. Как бы от избытка усердия он не вздумал меня задержать! Это скомпрометировало бы меня в глазах синьоры Вераны, к которой я должен был завтра отправиться; таким образом коварный венецианский дворянин сыграл бы со мной злую шутку. Но я ничего не сделал, чтобы заслужить его недоброжелательство. А то что он вообще был коварен, он достаточно доказал уже своим таинственным исчезновением, и не было надобности еще в других деяниях.
Подобные мысли забавляли меня, в то время как я пешком возвращался в свой отель. Я продолжал думать о том же и вечером, после обеда, сидя в кафе Флориан.
Я находился там не один, несмотря на то, что со мной «под китайцем» не было никого из товарищей прежних дней, ни Прентинальи, ни Сперлинга, ни Гогенберга. Помимо воли, я привел туда с собой моего неведомого венецианца. Я явственно видел его тонкое, насмешливое лицо и задавал ему вопросы, полные любопытства. Что делал он в жизни такого, что запечатлелось этой улыбкой, снисходительной и меланхоличной? По покрою своего платья и форме парика, он был современником Венеции XVIII века и несомненно знал все ее наслаждения, всю сладость и утонченность ее жизни. Он, без сомнения, много любил и был любимым. О чем думал он, гуляя под этими самыми аркадами Прокураций, в треуголке и бауте, с лицом, скрытым маской из белого картона? И от всего, что он делал, от всего, чем он был, остался только этот хрупкий бюст с насмешливыми глазами и тонким ртом, загадочный бюст, которому факт его исчезновения, во всяком случае необычайного, придавал еще больше загадочности.
На этот раз синьора Верана оказалась дома, ибо на мой звонок ответило лязганье цепочки у замка большого портала. Приоткрылась щелка, и я толкнул дверь. Я оказался на узком дворе. В глубине, под аркой, начиналась широкая каменная лестница. Направо — другая дверь, довольно низкая и расписанная той же бледно-зеленой краской, как и ставни mezzanino. Вскоре я услышал за дверью тяжелые и заглушенные шаги. Немного погодя, чья-то рука подняла засов, и я очутился лицом к лицу с синьорой Вераной. Это была женщина лет шестидесяти, низенькая, коренастая, одетая в черное, с квадратным лицом, глубоко сидящими глазами, желтой кожей и седыми волосами. С виду подозрительная и молчаливая, она рассматривала меня с любопытством, лишенным доброжелательства. Однако, при имени Прентинальи ее лицо озарилось подобием улыбки, и она сделала нечто в роде реверанса, не лишенного достоинства. После этого началась беседа. Синьора слушала меня, опустив глаза. Когда я с грехом пополам закончил речь, — так как мой венецианский язык далеко не безупречен, — сеньора Верана снова улыбнулась. Очевидно, я теперь оказался ей более симпатичным, чем в первую минуту, и она почти участливо сказала в ответ:
— Синьор Прентиналья сказал верно: mezzanino сдается. Но предупредил ли он вас, что в комнатах долго никто не жил и что вам придется быть там в совершенном одиночестве, так как нет сообщения с другими частями дворца?
Mezzanino в самом деле, как сказала синьора Верана, представлял совершенно изолированное помещение. Входом в него служила зеленая дверь, на пороге которой мы беседовали. Лестница, замеченная мной в глубине узкого дворика, вела в другие этажи. В один из этих этажей должна была переселиться синьора Верана, если бы сдала mezzanino, в котором она временно занимала одну комнату. При этом она не отказалась бы, в случае если я поселюсь у нее, принять на себя уборку и присмотр за моими комнатами, несмотря на все неудобства, связанные с такими обязанностями.
Все эти не слишком благоприятные обстоятельства, изложенные синьорой Вераной, нисколько меня не смутили. Напротив, отсутствие соседей и одиночество мне пришлись по душе, как и весь заброшенный вид этого разрушающегося странного дома. И все же я задавал себе вопрос: почему из всех помещений в Венеции, сдающихся в наем, Прентиналья указал именно на это, как на самое для меня подходящее? Большинство запущенных дворцов, расположенных в народных кварталах города, ничего не сохранили из своей старинной обстановки. Антикварии уже побывали в них. Палаццо Альтиненго постигла та же участь, что бы там ни писал в своем письме ко мне синьор Прентиналья. Более того, внешний вид дворца и положение его не представляли ничего особенно живописного. И, однако, я не сомневался в том, что у Прентинальи были свои причины, чтобы направить меня к синьоре Веране. Во всяком случае, следовало осмотреть mezzanino.
Синьора Верана согласилась удовлетворить мое желание. Не без вежливости она извинилась, что ей придется идти впереди меня, чтобы показать дорогу. За дверью оказалась довольно темная лестница; под ногами я ощутил, как стерты ее ступени. Поднимаясь, я заметил, что стены покрыты селитрой. Палаццо Альтиненго должен был быть очень сырым. И это еще в хорошее время года! Что же будет зимой? Я уже хотел обратить на это внимание синьоры Вераны, когда она остановилась перед запертой дверью.
С некоторым удивлением и легкой надеждой я рассматривал, стоя у порога, эту дверь, ибо она была действительно прекрасна — из цельного дерева, узловатого, чудесно отполированного и в жилках, украшенная медной оправой. Пока синьора Верана возилась с испорченным засовом, я заметил что-то блестящее среди коричневых и черных плит пола. Между маленьких мраморных кубиков, его составлявших, был вкраплен кусочек перламутра. Эта странность меня заинтересовала. Я вспомнил моего Прентиналью и начал понимать, почему он счел палаццо Альтиненго достойным посещения и посоветовал мне нанять у синьоры Вераны в отдаленном и пустынном квартале Кармини этот mezzanino, где у порога вставлен маленький кружок перламутра, подобно мушке на лице какого-нибудь венецианца белых времен.
Вестибюль, куда мы вошли, оказался довольно обширным. Стены были приятно украшены лепными арабесками и вязью, серыми на розовом фоне. На потолке такая же лепка окаймляла медальоны, сюжеты которых трудно было разобрать в полутьме. Все это, само собой разумеется, имело вид крайне ветхий. Краска на стенах облупилась, и лепка потрескалась, но все вместе дышало прелестью изящества и увядания, составляющей очарование старых венецианских жилищ, оскудевших и меланхоличных. Из вестибюля несколько дверей того же узловатого в жилках дерева вели в разные части помещения. Синьора Верана открывала дверь в просторную комнату, столь же темную, где я тем не менее сразу заметил великолепный камин старинного зеленого мрамора. Я рассмотрел его лучше, когда синьора распахнула ставни окон, выходивших на канал святой Маргериты. Кроме этого камина, в комнате не было ничего замечательного, Клочья обоев свисали со стен. По правде сказать, она была совершенно неприспособлена для жилья, и я уже начал опасаться, что мне не придется поселиться в палаццо Альтиненго. Поэтому я уже с меньшим интересом последовал за синьорой Вераной в соседнюю комнату. Эта вторая комната, несравненно лучше сохранившаяся, чем предыдущая, была любопытна и своеобразно отделана. Правда, потолок дал много трещин, а панно, утратив ткань, заполнявшую их когда-то, были затем закрашены, но эти опустошенные панно были окружены лепными гирляндами и увенчаны медальонами с мифологическими фигурами весьма тонкой работы. На мозаичном полу развертывалась гирлянда плодов и цветов, выходившая из четырех рогов изобилия, изображенных в четырех углах комнаты. Все вместе проявляло очаровательный вкус и создавало очаровательную гармонию красок. К сожалению, я не видел никакой возможности воспользоваться этим, и мне показалось самым разумным унести отсюда приятное воспоминание и искать другое место, где бы поселить своих пенатов, чем в этом mezzanino причудливого, но слишком неудобного палаццо Альтиненго. Я уже хотел сообщить об этом синьоре Веране, но она исчезла, и я услышал стук растворяемых ставней в следующей комнате, куда она проникла раньше меня и на пороге которой я внезапно остановился в восхищении. О, теперь я вполне понял моего друга Прентиналью!