На следующей день после этой прогулки по лагуне, в палаццо Альтиненго была доставлена мебель, посланная Зотарелли. Я отправился в палаццо заранее, чтобы лично принять ее и подумать, как ее расставить. В ожидании я, облокотясь о подоконник, смотрел в окно. День был очень ясный и мягкий, и в воздухе не оставалось следа от вчерашнего тумана. Я не ощущал более прежнего недомогания. Вообще, не пора ли мне было привыкнуть к этим колебаниям между глубоким упадком сил и состоянием относительного здоровья? Мне не следовало забывать, что я, если и не больной, то в лучшем случае выздоравливающий, которому для окончательного восстановления сил не хватало той острой жажды жизни, которая всегда следует за тяжким телесным недугом и в подобных обстоятельствах является могущественной помощью. Все, что я мог надеяться получить от Венеции, это — общее приятие жизни и успокоение в ее монотонной меланхоличности. Чтобы доставить это умиротворение без радости и спокойствие без счастья, палаццо Альтиненго предлагал мне свое одиночество и тишину. Я почувствовал по тому влечению, которое у меня сразу явилось к нему, что он примет меня гостеприимно, что он в некотором роде предназначен мне судьбою. Быть может, впоследствии, если это влечение превратится в прочную привязанность, я решусь поселиться в нем окончательно. Пока же этот дом будет для меня лишь временным, посланным судьбою пристанищем.
Около двух часов дня я увидел большую барку с мебелью от Зотарелли. Пузатая и тяжелая, она пристала к лестнице Фондамента. Зотарелли посылал мне двух людей, чтобы выгрузить вещи. Один из них подал мне письмо, в котором антикварий извинялся, что не явился лично. Он желал мне счастливо жить в новом жилище, но это пожелание показалось мне выраженным не без оттенка иронии. Положительно, у милейшего Зотарелли было «что-то на душе» против палаццо Альтиненго. Я спрятал письмо и стал распоряжаться выгрузкой. Должен заметить, что эти люди работали весьма торопливо, против обычая венецианцев. Им, видимо, хотелось окончить дело поскорее. Расставляя вещи по комнатам, согласно моим указаниям, они бросали по сторонам тревожные взгляды. Окончив работу и сунув деньги в карман, они стремительно сбежали с лестницы, прыгнули в барку, и я тотчас же услышал, как она под сильными взмахами весел стала удаляться по воде канала.
Вот как я расположился в трех комнатах mezzanino, в которых можно было обитать. В комнате с камином зеленого мрамора я поместил туалет; в другой с мифологическими медальонами, — кровать за высокими ширмами о десяти створках, затянутыми старой венецианской бумагой, которая от времени приобрела сходство с чудесной старинной материей. Большой шкаф, стол и несколько кресел восполняли обстановку, вместе с пузатым комодом, расписанным цветами и плодами, который весьма подходил к мозаике пола. Для лепного зала, где больше всего надо было позаботиться о том, чтобы ничем не заслонить стенных украшений, я выбрал у Зотарелли один из трех больших лаковых столов, которых так много изготовляли в Венеции в XVIII веке. На желтом фоне его были изображены черным с золотом китайцы и пагоды. Диван и четыре удобных кресла в стиле рококо составили то, на чем можно было сидеть. Это и все. Для освещения — четыре больших стоячих канделябра из Бассано и несколько висячих канделябров из дымчатого муранского стекла, помещенные мною над каждым из маленьких лепных и фаянсовых панно, окружавших панно больших размеров, причудливая и очаровательная красота которых была главным украшением этого странного места, где Китай из Карнавала смешивался с Венецией эпохи масок… Что же касается камина, то он и сам по себе был достаточно хорош, со своим желтым мрамором и зеркалами в золотых рамах стиля рококо.
Синьора Верана молча присутствовала при моем водворении. Как только я поселился, я внес ей плату за три месяца вперед, и ее усердие, по-видимому, от этого увеличилось настолько, что она предложила разложить в шкафу и комоде содержимое моих сундуков. В то время, как она этим занималась, я рассматривал ее с большим вниманием, чем делал это раньше. Положительно, синьора Верана была довольно занятной особой, с ее коренастой фигурой, желтым квадратным лицом и глубоко сидящими глазами, взор которых, когда устремлялся на вас, был столь острым, что, казалось, проходил через вас насквозь, словно вы не существуете и не являетесь преградой для этого пронизывающего взгляда. Да, синьора Верана была своеобразным существом. В ней были заметны черты более высокой среды, чем та, к которой она, по-видимому, сейчас принадлежала. Что пришлось ей пережить прежде, чем притти к тому, чтобы сдавать чужеземцу несколько запущенных комнат старого расшатанного палаццо, соглашаясь на роль служанки? Правда, она уже раньше была в подобной должности при лорде Сперлинге, как мне сообщил о том Зотарелли. Я готов был задать ей вопрос по этому поводу, но удержался. Главным достоинством в синьоре Верана была ее молчаливость. Но есть такие молчальницы, которые, если поощрить их, быстро становятся злейшими болтуньями. А синьоре, в силу будущего положения ее, предстояло соприкасаться со всеми сторонами моей каждодневной жизни. Поэтому безмолвие ее было слишком для меня драгоценно, чтобы я стал давать ей какой бы то ни было повод его нарушить. Итак, я удержался на этот раз, дав себе клятву и впредь не задавать ей никаких вопросов. Я ограничился тем, что еще раз условился с синьорой Верана относительно ее предстоящих обязанностей. Она должна была прибирать мое помещение, держать в порядке белье и подавать мне по утрам шоколад. Что касается завтрака и обеда, я предполагал ходить в ресторан. Маленькая trattoria[26], которую я обнаружил по соседству, позволяла мне не ходить на площадь Сан-Марко в те дни, когда такая прогулка показалась бы мне слишком далекой. В случае же, если бы мне захотелось вовсе не выходить из дому, синьора Верана сможет приготовить мне необходимое: яйца, домашний хлеб, стакан кьянти[27]. После того, как мы обо всем окончательно уговорились, синьора Верана вставила во все канделябры свечи, указала, где хранятся запасные, окинула все в последний раз взглядом и удалилась.
Я остался один в своем новом жилище, и эта долгожданная минута была мне приятна. Притягательная сила, привлекшая меня к этому старому палаццо Альтиненго, продолжала оказывать на меня действие, несмотря на затаенные неодобрительные намеки Зотарелли. Но я не обманывал себя относительно трудности жизни в подобном обиталище. Я отлично понимал, что оно будет некомфортабельным и неудобным, в особенности когда настанет зима. Отопить венецианский палаццо вообще нелегко, и тот, в котором я поселился, обещал мне хорошую стужу. Окна закрывались не плотно, и старые двери узловатого дерева позволяли свободно гулять сквознякам. В довершение всего, крайняя ветхость строения грозила сыростью, против которой нельзя было найти средства; с этим приходилось примириться заранее. Я даже учитывал возможность того, что мой mezzanino совершенно погрузится в канал. Сваи были, без сомнения, в весьма плохом состоянии, и некоторый уклон полов, выпяченные места в стенах и трещины в потолках являлись тревожными предвестниками. Я все же полагался на бдительность венецианского городского управления. Венеция — единственный город в мире, где можно встретить столько покосившихся, запущенных, готовых обрушиться домов, которые каким-то чудом сохраняют равновесие. Это чудо давно уже спасало палаццо Альтиненго и, я надеялся, долго еще будет его спасать, под зорким, хоть и мало заметным наблюдением городских стражей. А впрочем, не все ль равно? И относился к такой опасности с большим безразличием. Что составляла она для того, кто стал равнодушен к жизни, ища в ней лишь покоя и забвенья?..
С этой точки зрения, не нашел ли я в палаццо Альтиненго того, что отвечало моей потребности в одиночестве и безмолвии? Не приехал ли я сюда в поисках уединения и тишины? Правда, я обещал моим врачам выполнять некоторые их предписания и чередовать отдых с легкими телесными упражнениями, но я уже чувствовал, что мне будет трудно следовать их наставлениям. Припадки внезапного недомогания, которые я несколько раз испытывал со дня приезда, отнюдь не располагали меня к движению и прогулкам, а все окружающее убранство, как я предвидел, будет склонять меня к сидячему образу жизни и смутной мечтательности, в которой часы быстро проносятся, не давя своими грузными крылами, отягощенными сожалением и воспоминанием.
И я не без удовольствия воображал медленно текущие дни и вечера, проводимые в лепном зале с хитрыми арабесками и химерическими китайцами, в то время как жаркое осеннее пламя камина и огонь свечей озаряют дрожащими отсветами фигуры и пагоды фаянсовых панно, освещают изгибы стенной декорации и завитки украшений в стиле рококо, заставляют тихо сиять загадочные кусочки перламутра, которые непонятная прихоть вкрапила в мозаику пола.
Раздумывая об этом, я дождался часа, когда зажигают свечи. Мне было любопытно увидеть эффект такого освещения на фаянсе и лепке; и должен сознаться, что увиденное превзошло мои ожидания. Будучи освещен, лепной зал оказался еще более изумительным. Все наполнилось атмосферой золота, несравненной по нежности. Каждая фигура, каждая частица украшений, каждый завиток, каждая раковинка казались пропитанными этим лучистым сиянием. Лишь одно большое зеркало в раме желтого мрамора противоставляло свою словно металлическую поверхность, холодную и странно упорную… Оно стояло передо мной как дверь в другой мир и, словно во сне наяву, показывало, в обратной перспективе, тот же лепной зал с теми же арабесками и фигурами, но перенесенный в даль веков, в недоступную и таинственно темную глубину.
Первые две недели пребывания моего в палаццо Альтиненго протекли без происшествий, достойных внимания. По утрам синьора Верана подавала мне первый завтрак. Он состоял из мастерски сваренного шоколада, поджаренных ломтиков хлеба, густо помазанных маслом, и нескольких веточек черного винограда, называемого fragola