[28] оттого, что вкусом он довольно сильно напоминает землянику. Что касается второго завтрака и обеда, то я ходил в какой-нибудь из многочисленных ресторанов Венеции. Я бывал поочередно в «Vapore», «Cappoleo Nero», «Citta di Firenze», «Antico Cavaletto» и даже в «Bella Venezia», где мне нравился темный зал с панелью в пол-стены, пахнущий вином и рассолом. Я довольно исправно заходил к Флориану выпить чашку черного кофе и посидеть «под китайцем». Но что был теперь этот «китаец» в сравнении с великолепными мандаринами и нежными принцессами, украшавшими собою фаянсовые панно моего золотого лепного зала?
Хотя погода была хорошая, я не чувствовал большого влечения к прогулкам. Недомогание, мучившее меня первое время по приезде, более не возобновлялось, сменившись чувством общей усталости, какой-то томной вялостью всего организма, порою раздражающей, но обычно скорее приятной. Подобным же было и мое нравственное состояние. Пережитые страдания все еще занимали мои мысли, но боль от них стала глуше, оттого ли, что время их смягчило, или что они утратили почву от перемены места; а может быть, то состояние физического и душевного истощения, в которое они меня привели, отняло у меня силу питать их. Мне казалось, что моя прежняя жизнь начала отходить от меня. Я чувствовал, что становлюсь как бы чуждым самому себе, и мне случалось, в долгие дни одиночества в лепном зале, порою почти забывать о событиях личной жизни, приведших меня сюда. Такое однообразное, уединенное существование удовлетворяло меня, и у меня не являлось никакого желания изменить его, никакой потребности в обществе. Один или два кратких визита к Зотарелли да несколько беглых разговоров с синьорой Вераной, — этим и ограничились все мои сношения с людьми за две недели. Что же касается моего друга Прентинальи, то я и не вспомнил бы о нем, если бы удивительная история, рассказанная им в кафе Флориан, не приходила мне не раз на мысль.
Да, не раз, чтоб не сказать часто. Но упорство, с каким возникал в моей памяти случай с исчезновением бюста, представлялось мне вполне естественным. Мое существование, свободное за последнее время от каких-либо событий, располагало меня к размышлениям на одну какую-нибудь тему, и я охотно избрал из них именно эту, которая давала легкую пищу моей мечтательности. Поэтому я и не прилагал никаких усилий к тому, чтобы эта поистине «прентинальевская» история занимала меньше места в моем воображении. Возможно, однако, что если бы я внимательно подумал, я бы удивился степени интереса, вызванного во мне проделкой, которой милейший Прентиналья, не знаю почему, желал придать фантастическое освещение. Впрочем, и это нетрудно было объяснить. В тот вечер, когда Прентиналья у Флориана рассказал мне о якобы чудесном исчезновении бюста из Городского музея, я находился в состоянии особенной, повышенной чувствительности. Усталость от путешествия, своеобразное ощущение, вызванное тем, что вновь увидел Венецию, недомогание и душевное стеснение, испытанные в первые же часы пребывания здесь — все благоприятствовало тому, что слова Прентинальи сохранились в моей памяти, запечатлевшись в ней более ярко и глубоко, чем этого заслуживали. К тому же и форма рассказа помогла ему лучше запомниться. Каковы бы ни были побуждения, руководившие Прентинальей, — любовь ли к таинственным вещам или страсть мистифицировать, — я должен сознаться, что он достиг своей цели. Со дня переселения в палаццо Альтиненго, странствующий бюст стал все чаще и чаще являться предметом моих рассеянных мечтаний в часы, которые я проводил в лепном зале, сидя в кресле стиля рококо, облокотясь на лаковый столик, блуждая взором от арабесок стен к высокому зеркалу в раме желтого мрамора, отражавшему в странном отдалении пышное и меланхолическое убранство комнат, в котором оживала прелесть Венеции былых времен, прелесть ее интимной фантазии.
Первое время, когда я еще только начал предаваться этому странному занятию, мысль мою занимали более всего подробности исчезновения бюста. Я делал всевозможные предположения, чтобы объяснить, как можно было осуществить подобную проделку. Некоторые из них, весьма сложные, не были бы недостойны наших лучших детективных романов. Но я тщательно исключал из них всякий фантастический элемент, ибо, как уже говорил, я был весьма мало склонен допустить вмешательство сверхъестественных сил, на участие которых в этом деле намекал милейший Прентиналья. Я не придавал веры такой чепухе и предпочитал доискиваться, с помощью какой хитрости ловкому вору удалось завладеть этим произведением, которое всегда восхищало меня как мастерством своим, так и чертами лица оригинала, столь живыми и характерными. И вот, постепенно само лицо это вытеснило в моих мыслях приключение, постигшее ее изображение. Кто был он, этот безыменный венецианец? Как протекла его жизнь? Эти вопросы задавал я себе еще тогда, когда, бывало, любовался в витрине музея насмешливым, чувственным и тонким выражением лица незнакомца; теперь же, с некоторых пор, я возвращался к ним с большей настойчивостью и более страстным любопытством. И чем чаще я вопрошал себя, тем определеннее возникало во мне странное явление, которое я сейчас постараюсь описать.
Когда у Флориана мой друг Тиберио Прентиналья упомянул об исчезновении бюста, предо мной со всей отчетливостью встал точный образ этого бюста. Мне представились его ироническое и умное лицо, очертание носа, рта и всей головы, выражение глаз. Но образ, который во мне возникал, не превосходил своей отчетливостью тех, которые у человека, одаренного хорошей памятью, вполне естественно появляются после того, как он несколько раз со вниманием и интересом что-нибудь рассматривал. По правде говоря, не менее двадцати портретов или бюстов из разных музеев столь же явственно сохранились в моем воспоминании, как и этот венецианский патриций, таинственный побег которого заставлял меня вспоминать его черты.
Но теперь я должен был убедиться, что нечто изменилось: именно, первоначальный образ незнакомца из Городского музея начал подвергаться удивительному искажению.
Впрочем, слово «искажение» — не совсем точно, и не передает того, что я хочу сказать. Образ, являвшийся мне, не столько «исказился», сколько «преобразился», и в этом новом состоянии был так ясен, что едва ли сам мастер бюста мог достичь подобного реализма. Лицо незнакомца представлялось мне с совершенной отчетливостью, с поразительной убедительностью, и при этом, что всего замечательнее, так как если бы я смотрел на него сквозь увеличительное стекло, доводившее его размеры до натуральной величины.
Но это явление было не единственным, которое мне пришлось отметить. К нему присоединилось другое, не менее меня смутившее: бюст, вырастая, восполнялся различными частями тела! То у него появлялись руки, то он удлинялся до пояса или еще ниже. Иногда он оказывался даже на ногах. Явление это происходило не всякий раз, но все же достаточно часто. Предо мной был не просто бюст, но почти цельный образ человека.
Я говорю «почти цельный», потому что, по необъяснимой причуде, он никогда не показывал себя полностью. Ни разу не предстал он мне цельной фигурой, но зато являвшиеся мне отдельные части ее всегда были видны удивительно отчетливо. Если незнакомец стоял на ногах, ему непременно недоставало одной руки или обеих. Иной раз видна была лишь одна рука или одна нога. Эта особенность, которая должна была показаться очень странной, не вызывала во мне большого удивления, — настолько привык я к такой игре зрительных образов. Все же, я должен был бы над нею задуматься, ибо она указывала на ненормальное состояние моих чувств и на расстройство нервной системы. Если б я обратил на это внимание, то пришел бы к выводу, что образ жизни, который я вел в палаццо Альтиненго, не был для меня подходящим, и что мне следовало бы лучше выполнять указания врачей. Необходимо было бы, послушавшись их советов, чередовать с предписанным отдыхом легкие телесные упражнения, а не проводить все свои часы бездеятельно, в смутных мечтаниях, как я поступал. Но я уже вошел во вкус такой жизни и все реже покидал лепной зал, где случай дал моему воображению компаньона, оживлявшего мое одиночество.
Однажды под вечер, когда начали сгущаться сумерки, я обнаружил с некоторой досадой, что синьора Верана забыла поставить новые свечи в зале, и что, в довершение, запас их, всегда находившийся под рукой, кончился. Как я уже говорил, не было никакого сообщения между моим помещением и комнатой, занимаемой Вераной в одном из верхних этажей дворца. От меня не было проведено к ней звонка; кроме того, она могла не оказаться дома. Часто, в различное время дня, я видел из окна, как она выходит или возвращается, закутанная в длинное манто, с невероятной шляпой на голове. В этом смешном наряде, с корзинкой в руках, наклонив голову и согнув спину, она скользила вдоль стен, похожая на гадальщицу или маникюршу, идущую на работу. Возможно было, что и на этот раз моя домоправительница за чем-нибудь отлучилась, ибо должны же были быть у нее свои дела и знакомства. Ей, конечно, нужно было чем-нибудь вознаградить себя за неизменное молчание в моем присутствии и утолить свою потребность в словесных излияниях, составляющих обычное развлечение старых венецианок; остановившись на площади, на уличном перекрестке, на мосту, они погружаются в оживленную таинственную беседу, прервать которую не в состоянии ни локти гуляющих, ни толчея прохожих.
В данных обстоятельствах единственным и самым простым исходом, остававшимся мне, было пойти самому купить свечей в ближайшей лавке. Нужная мне лавка находилась совсем неподалеку, напротив церкви Сан Панталеоне. Я прошел в свою комнату, чтоб взять шляпу и пальто, ибо был уже конец октября и становилось заметно холоднее. Еще за день до этого я просил синьору Верану купить несколько полен и сложить их в одной из нежилых комнат. Теперь, когда обнаружилась небрежность синьоры Вераны относительно свечей, мне пришло в голову, что она могла не более внимательно отнестись и к моей просьбе о дровах, и потому я решил сейчас же проверить ее. Итак, я направился через вестибюль в ту часть mezzanino, где поручил ей сложить дрова, предназначенные для отопления занимаемых мною комнат.