[36]. Поэтому лекарь частенько приглашал его разделить с ним обильное угощение — крепко посоленное холодное мясо или птицу, которые он заказывал себе на дом из ближайшего трактира.
В беседе мистер Сламбер мало чем блистал, если только разговор не сворачивал на один особенный предмет — старинные способы освещения. Бесхитростный и добродушный мистер Сламбер становился несравненным лириком, говоря о свечах, коптилках и лампах Карселя. Вот почему в тусклых глазах отставного педеля Бакстер-Браун стал чуть ли не богом в тот день, когда приобрел у мелочного торговца с Чипсайда длинную высокую лампу из толстого синего стекла, снабженную водяной линзой на медной консоли и излучавшую влажно-зеленый свет.
— Клянусь вам, что это Кантерпрук! — воскликнул Сламбер, вне себя от восторга.
— Кантерпрук?
— Так звали знаменитого мастера-жестянщика, — гордо отвечал мистер Сламбер, — он жил в Боро[37] около 1790 года и завоевал громкую и заслуженную славу изготовлением таких вот ламп.
Бакстер-Брауну нечего было на это сказать, и с тех пор при каждом визите бывшего педеля лампа Кантерпрука радовала его бесхитростное и мягкое сердце своим нежно-опаловым лунным светом.
Как-то ночью Бакстер-Брауна разбудили некие таинственные волны, предупреждающие нас об опасности.
Уже много лет он не решался спать в полной темноте и оставлял гореть у изголовья маленький ночник с поплавком; его невзрачный желтый огонек тщетно сражался с безмолвными полчищами теней.
Этот крошечный язычок пламени и высветил перед глазами проснувшегося Бакстер-Брауна чью-то фигуру, угрожающе притаившуюся в темноте и готовую напасть; в его лучах бледно сверкнуло длинное лезвие ножа.
Бакстер-Браун увидел, как поднялся зловеще озаренный нож и из мрака, предвкушая его скорую агонию, выступило чье-то лицо, закрытое черной повязкой.
Он почувствовал, что погиб, но тут случилось нечто непонятное.
Нож выпал и, трепеща, вонзился в деревянный пол; из-под маски раздался короткий хрип, а вслед за ним — икающий стон боли и отчаяния, и грозная фигура осела на пол.
Одним прыжком лекарь подскочил к ночному налетчику, сорвал с него черную маску, и вдруг раздался жалобный голос умирающего:
— Простите меня… Я хотел взять Кантерпрука…
Грабитель, умерший сразу вслед за своим жалким признанием, был не кто иной, как злополучный мистер Сламбер.
Лекарь уже стал было гадать, каким чудом приключился этот сердечный приступ, сваливший замертво его бывшего приятеля и спасший жизнь ему самому, как вдруг он увидел Полли.
Она висела в воздухе в футе над ночником, испуская вровень со своей головкой, помеченной тремя крестиками, дымные колечки. Колечки были красивые, толстые и пухленькие, словно сами довольные своей безупречно округлой формой.
Бакстер-Браун сдавленно крикнул и протянул руку к трубке; движение оказалось неловким, он загасил слабый огонек в ночной лампе. Когда он вновь ее зажег, трубки больше не было, зато вся комната пропахла скверным табачным зельем.
Ему не составило труда спасти репутацию мистера Сламбера: спрятав его маску и нож, он оттащил труп за сто шагов от своего дома, на скамейку в сквере.
Эдди Бронкс была бы хороша собой, даже очень хороша, если бы базедова болезнь не придавала ее бледно-голубым глазам несколько пугающее выражение.
Бакстер-Браун познакомился с нею у корнхиллского аптекаря Литлвуда, которому обещал передать свою лабораторию и рецепты мазей.
Эдди любила поболтать с ними обоими, будучи сама, как она говорила не без гордости, «профессионалом».
Действительно, она служила младшей медицинской сестрой в больнице «Нью-чарити».
Бакстер-Браун никогда не обращал особого внимания на женщин, но образ Эдди Бронкс вскоре начал его неотвязно преследовать.
«При следующей встрече попрошу ее стать моей женой», — не раз говорил он себе.
Следующая встреча, а за ней и многие другие, проходила, а предложение все никак не могло сорваться с уст доктора, и вся беседа сводилась к обсуждению пилюль Литлвуда, способов лечения базедовой болезни и необычных случаев заболеваний, которые встречались доктору в его практике.
Однажды осенним вечером Бакстер-Браун застал Литлвуда бессильно опершимся на прилавок; губа у него дрожала, руки были ледяные.
— Вы знаете, — простонал он, — здесь только что была бедняжка Бронкс в ужасном состоянии. Ее уволили из больницы после ссоры с начальницей. Говорит, что хочет наложить на себя руки… Нет-нет, Браун, я разбираюсь в таких вещах… Не забывайте, что ее болезнь предрасполагает к неврастении. Она направилась в сторону водозабора.
Литлвуд сильно хромал на одну ногу и не мог пуститься вслед за отчаявшейся девушкой.
Бакстер-Браун как сумасшедший помчался по длинной темной улице; задыхаясь, с неистово колотящимся сердцем, он остановился лишь тогда, когда перед ним заблестела под луной широкая гладь водопроводных резервуаров.
— Эдди! Эдди! — отчаянно кричал он.
Он увидел, как она перегнулась через хлипкое ограждение, клоня голову к притягательно темной воде.
— Дорогая моя… я как раз хотел…
Так в столь необычном месте и в еще более необычных обстоятельствах он признался в своей любви и сделал предложение руки и сердца.
Эдди Бронкс побрела за ним, вся обессиленная и в слезах.
Он развел гудящий огонь в камине своей гостиной, зажег все лампы, даже лунообразную лампу Кантерпрука, и дрожащими руками приготовил две порции грога.
— Завтра же, дорогая, я займусь разрешением на брак.
Она не слушала, запрокинув лицо к потолку, и базедова болезнь внезапно подчеркнула выражение острой тоски в ее глазах.
— Что у вас здесь такое, доктор Браун? — спросила она, вздыхая.
— У меня? А что…
Она упала в одно из глубоких кресел, стоявших по бокам камина.
— Простите… голова кружится… тошнит… О, пожалуйста, доктор, не надо курить!
Бакстер-Браун уронил на пол только что приготовленный стакан грога.
— Но я же и не курю, дорогая!
Эдди Бронкс вскочила на ноги.
— Там, в углу… там человек в шлеме… он прячется… я вижу под столом его ноги… о, они словно змеи.
Вдруг она завопила:
— Он идет сюда… зажигает трубку от лампы! Господи Иисусе!
Она так и рванулась к двери; Бакстер-Браун хотел ее удержать, но она оттолкнула его со страшной силой.
Он пошатнулся, потерял равновесие и врезался головой в то самое кресло, где она только что сидела.
Поднявшись, он услышал, как хлопнула входная дверь, и успел только метнуться к окну.
В ясном лунном свете он увидел, как девушка бежит по безлюдной улице; он было высунулся, стал окликать ее, умолять вернуться, как вдруг различил чью-то зловещую, устрашающе грозную тень, которая беззвучно двигалась за ней следом по блестящему под луной тротуару.
На следующий день труп Эдди Бронкс извлекли из резервуара № 2 Камдентаунского водозабора.
На следующий год после этой трагической кончины Бакстер-Браун умер.
Он уже некоторое время страдал астмой и как следует не лечился.
Литлвуд часто навещал его; ему мы и обязаны рассказом о последних минутах доктора.
«Он поступил крайне неблагоразумно, и это его погубило, — поведал аптекарь. — Его коллега доктор Рессендил предписал ему домашний и даже постельный режим, а ему вздумалось куда-то пойти.
Дождь лил как из ведра, и вернулся он домой промокшим до костей.
Я сурово отчитал его и заставил немедленно лечь в постель.
— Что за безумие ходить сейчас по улицам! — ругал я его. — Не пойму, зачем вы в такую погоду решились выйти из дому.
— Я избавился от очень тяжкого груза, — ответил он.
Я измерил ему температуру: чуть ли не сорок градусов, — и понял, что он бредит.
Он начал говорить что-то невразумительное, в частности, о каком-то зеркале.
— Мне следовало это понять за столько лет… В нем таилась Она… Она…
Он все громче выкрикивал это слово Она, и мне пришлось несколько раз повторить, чтобы он замолчал и лежал спокойно.
К утру он немного притих, и я решил, что он засыпает, тем более что и температура снизилась.
Сочтя, что тоже могу передохнуть, я устроился в кресле и вскоре задремал.
Внезапно меня разбудили его крики.
Сидя на кровати, он тяжело дышал, грудь вздымалась, как кузнечный мех, и — вот что странно — никогда я не замечал, чтобы он употреблял табак, а тут он весь был окутан плотным облаком трубочного дыма.
— А! так вот оно что… вот оно что… теперь я знаю… и я знаю, какая она… Ах, тварь, она украла у меня трубку!
Он рухнул и остался лежать неподвижно; его больше не было в живых.
Но, падая, он сделал странное движение рукой, словно ловил что-то в воздухе. А когда рука вновь опустилась, он держал в ней толстую вересковую трубку с тремя крестиками на головке.
Трубку так и не сумели вынуть из окоченевшей руки, и его, кажется, прямо с ней и похоронили».
РУКА ГЕЦА ФОН БЕРЛИХИНГЕНА
Перевод с французского А. Григорьева
Мы жили тогда в Генте, на улице Хэм, в старом доме, таком громадном, что я боялся заблудиться во время тайных прогулок по запретным для меня этажам.
Дом этот существует до сих пор, но в нем царят тишина и забвение, ибо больше некому наполнить его жизнью и любовью.
Тут прожило два поколения моряков и путешественников, а так как порт близок, по дому беспрерывно гуляли усиленные гулким эхом подвалов призывы пароходных сирен и глухие шумы безрадостной улицы Хэм.
Наша старая служанка Элоди, которая составила свой собственный календарь святых дел семейных торжеств и обедов, буквально канонизировала некоторых наших друзей и посетителей, и среди них самым почитаемым был, конечно, мой дорогой дядюшка Франс Петер Квансюис.
Этот знаменитый остроумный человек не был моим настоящим дядюшкой, он был дальним родственником моей матери; однако, когда мы звали его дядюшкой, часть его славы как бы падала и на нас.