К нам в Москве Вицлебен не приходил — не до нас было. Однако когда мы приезжали в ГДР, то первым делом звонили ему. То же самое делала и я, если, хотя и изредка, приезжала одна. И добряк Вицлебен приглашал меня или нас с Д. Е. в кафе, а еще чаще — в Потсдам, посидеть у него в живописном садике. Его домик принадлежал ансамблю парка Сан-Суси, где находится королевский дворец Фридриха Великого — так называемый прусский Версаль. Помню, что, когда я входила в этот домик к Вицлебену, у меня дух захватывало от красоты его убранства. На стенах висели старинные гравюры, а на каминной полке стояли средневековые оловянные тарелки. Однажды Вицлебен пригласил нас не то на второй этаж, не то в мезонин своего жилища и познакомил с женой — венгерской графиней. Супруги рассказали нам с мужем, что они боятся и каминов, и печек — словом, открытого огня, а центральное отопление нарушит ауру этого дома — произведения искусства. В результате они обогревали все помещение с помощью электричества. Не помню, чем они нас угощали, но помню, что Д. Е. потребовал, чтобы жена Вицлебена предоставила ему электроприбор, на котором он вскипятил бы чай по способу Похлебкина[11].
Естественно, большой белый чайник, который графиня Вицлебен дала моему мужу, Д. Е. тут же расколотил. Хорошо, что она успокоила меня, сказав, что чайник был самым обычным, купленным в магазине, в отличие от всей остальной старинной посуды, на которой нас угощали Вицлебены.
Как только ГДР, где был Потсдам, воссоединили с Западной Германией, Вицлебенов тут же выселили из Потсдама, по слухам, обвинив чуть ли не в том, что они варварски использовали маленький домик-шедевр, принадлежавший ансамблю дворца Фридриха Великого. Для нас с Д. Е. Вицлебен был навеки потерян, и никаких возможностей узнать о его дальнейшей судьбе у нас не было. Очень грустно.
В ФРГ, куда начали пускать советских граждан только при Горбачеве, у нас было еще больше знакомых, чем в ГДР. Там нас привечали старушки с графскими титулами — вдовы участников заговора против Гитлера, о которых Д. Е. написал свою кандидатскую диссертацию в далекие послевоенные времена.
Главным нашим другом там стала Евангелическая академия — довольно непонятное для нас, совков, заведение. Члены этой академии — протестанты — не признавали обрядность. Проповеди произносились зимой с кафедр, вокруг которых бегали малые дети, а летом — просто на свежем воздухе, где прихожане то приходили, то уходили и где также резвились ребятишки. На этих молитвенных собраниях присутствовал самый разный люд — от молодых поэтов, мелких служащих и студентов с крашенными во все цвета радуги шевелюрами до коммивояжеров в солидных костюмах. Часто свои коллоквиумы Академия собирала в деревнях и приглашала нас с Д. Е. В деревнях жили и ее пастыри. С одной такой пасторской семьей я подружилась. Название деревни, где они обитали в скромном коттедже, не помню. Помню только, что этот коттедж находился рядом с бывшим помещичьим домом с мраморной лестницей. В том доме жили… старушки, по-нашему, престарелые. Старушки порхали по всей лужайке перед роскошным своим домом, но на моления не ходили. Зато устроили рядом буфет, где продавали пирожные. Туда не ходили мы с Д. Е., ибо немецкие пирожные предельно невкусные — они из сладкого творога, которого я терпеть не могу (творожники умеет делать только моя помощница Лена).
Как сказано, благодаря коллоквиумам, в деревнях мы познакомились с уймой народа — и с очень симпатичными людьми, и с довольно глупыми любителями всяких сборищ. Один из постоянных посетителей этих собраний прожил две недели у нас в России, а мы у него — тоже две недели в Майнце. Он был коммивояжер.
Был у нас и знакомый парень из ФРГ, которого бросила… русская жена. Видимо, эта дамочка считала, что все иностранцы — люди богатые. А этот бедолага был скорее бедняк… Жил на 4-м этаже без лифта.
Появился у меня в ФРГ и поклонник-инженер. К сожалению, он был «зеленый» и потому не мог приехать в Россию. Ведь пешком или на велосипеде до Москвы из ФРГ не доберешься, а лететь на самолете или ехать в поезде означало для него «губить природу»…
Больше всего поражало меня в ФРГ огромное количество людей, которые занимались благотворительностью: в частности, женщины из знатных семей, которые сами жили чрезвычайно скромно. На целые месяцы, бросив своих мужей, они уезжали в неблагополучные страны Африки.
В общем, бывая в Западной Германии, я с трудом могла уразуметь, как это те же немцы с огнем и мечом прошли по всей Европе, жгли и насиловали, разоряли и калечили несчастных европейцев и погубили бы мою родину, если бы не наша доблестная армия и весь наш народ…
Кроме поездок в Германию, мы посетили и Англию, где Д. Е. прочитал лекцию в Оксфорде, а я провела семинар, и, увы, только однажды съездили к сыну по его приглашению. Правда, Алик приезжал к нам в Москву и в конце 1980-х, и в начале 1990-х довольно часто. Он не очень-то верил в то, что жизнь у нас сильно преобразуется. Его пугало и явное обнищание людей, и количество грабежей и убийств на улицах Москвы. И он со вздохом вспоминал, что Москва когда-то была довольно спокойным городом: люди не боялись жуликов, страх был только перед КГБ.
Жизнь Алика постепенно налаживалась. Он был весьма знаменит в Европе (судя по печати, работы К&М пользовались успехом во всех европейских странах). Выставки следовали одна за другой.
Семья Алика совсем недавно переехала из Израиля в Америку, а до того Алик и Комар жили в США, как плейбои-холостяки.
Однако поездка в США оказалась чрезвычайно кратковременной. В отличие от других пап и мам, которые жили у своих детей месяцами, мы пробыли там совсем недолго.
Я вообще была бы всем довольна, если бы не болезнь Д. Е.
Бытовых трудностей в Москве мы не испытывали. Больной Д. Е. жил гораздо обеспеченней, чем здоровый профессор престижного института. Его прикрепили к столовой АН, которая обслуживала видных советских академиков. Находилась столовая недалеко от нас, на Ленинском проспекте, обеды можно было брать домой, и они были, по-моему, не намного хуже кремлевских. Д. Е. был идеальным больным — не ныл, не жаловался, не капризничал. Когда я пять недель лежала в клинике им. Склифосовского, приходил ко мне, бедняжка, каждый день — и, несмотря на то что самостоятельно получал эти самые обеды в академической столовой, был вечно голоден: не умел их разогреть. С наслаждением съедал лежавший у меня на больничной тумбочке черный хлеб, посыпанный сахарным песком, и страшно умилялся этой трапезе. У Склифосовского кормили отвратительно, но принести мне хотя бы ломтик белого хлеба не догадался не только Д. Е., но и все мои тогдашние друзья, исправно меня посещавшие.
… Д. Е. умер у меня на руках в Красновидове 1 января 1993 года. Сказал мне тихо: «Я умираю», — и закрыл глаза. Пробыв с ним неотлучно до этого долгие годы, заботясь о нем по мере сил и возможностей, я считала, что делаю ему добро, продлевая его жизнь. Так ли это было на самом деле, теперь не знаю. В первый год после его смерти я считала, что поступала безупречно правильно. На самом деле он действительно не мог оставаться без меня ни часа, но так ли уж это было хорошо для него, не знаю. Ведь и я отнюдь не ангел — и ворчала, и рычала, как было положено по моему характеру, вела себя далеко не безукоризненно. Тем не менее в первые дни после его смерти написала:
Нас разлучила смерть
Кто и когда выдумал эту дурацкую формулу насчет того, что история, жизнь движутся по спирали? По спирали куда-то вверх? Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин? Или Гегель? Мы во всяком случае зубрили это всю сознательную жизнь. Какая такая спираль? Может, история и вовсе падает вниз — и не спиралью, а стрелой? Вниз, к земле, в преисподнюю!
Жизнь мужа и моя жизнь, как и каждая человеческая жизнь, двигалась по кругу. И притом не по кругу, проведенному циркулем, а по кругу, нарисованному чей-то пьяной, дрожащей рукой… Но вот круг завершился у мужа. Завершается и у меня.
В конце то же, что и в начале: беспомощность, желание опереться на чье-то плечо. И все большее одиночество: одиночество в чужой жизни, среди взрослых дядей и тетей других поколений.
Старые и немощные, мы вернулись на круги своя, к той огромной любви, которая озарила нашу юность! Было такое время в начале нашей совместной жизни, когда муж каждый божий день приходил за мной на работу и ждал меня, чтобы вместе идти домой. А я как безумная отбивалась от словоохотливых начальников, от вопросов сослуживцев и сбегала вниз. И мы, держась за руки, шли по улицам. И говорили, говорили, словно век не виделись. И целовались в самых неположенных местах: на лестницах в Радиокомитете, где я работала; на бульварных скамейках, что тогда считалось верхом неприличия.
Жизнь с Д. Е. мы прожили разную, а иногда и порознь. У мужа было много увлечений, романов. И горечь от этого у меня осталась почти до конца. Да, он мог быть поумнее, а я — потерпимее.
Но под конец эта неразрывная связанность, нераздельность, что ли, наших судеб вернулась. И масса мелочей тоже — я вдруг стала для него самая красивая, самая талантливая. И он начал ревновать меня, но уже не к мужчинам, а к каждому часу, который я проводила без него. Уходя на работу (чисто символическую), он уже через час звонил и говорил: «Я соскучился по тебе». Ну а для меня он опять стал самым интересным человеком на земле. Со всеми остальными мне было скучно, не о чем говорить. И я хотела, чтобы он прочел все те книги, которые прочла я (хотя знала, как ему мучительно трудно читать), и не спал — смотрел бы телевизор. А он злился, что я не слушаю иностранное радио — «голоса».
И опять Алик, ненаглядный Алик — девять-десять часов лету, редкие звонки — стал центром нашей жизни… И опять мы принялись украшать наш дом, наше последнее прибежище, наше гнездо. И обживать две тесные комнатушки в Красновидове — на даче. Да, так было. И я могу с полным правом применить к себе фразу: «Только смерть смогла нас разлучить!»