Главная книга
Мы с Д. Е. начали писать нашу Главную книгу тогда, когда уже казалось, можно не думать о простом выживании; настала пора думать о том, чтобы сделать что-то стоящее, интересное для себя и для других. «Стоящее» — это было словечко тех лет.
Д. Е., мой муж, к тому времени уже написал и защитил кандидатскую диссертацию на тему «Заговор 20 июля 1944 г.», где речь шла о заговоре немецкой генеральской верхушки против Гитлера за девять месяцев до капитуляции Германии.
Кучка героев, пытавшихся спасти свою страну от национал-социализма и закончить проигранную войну, была повсюду предана анафеме — в Германии понятно за что: в национал-социалистической тоталитарной стране покушение на вождя могло восприниматься народом только как удар в спину ножом, как величайшее предательство.
В Советском Союзе устами умнейшего Эренбурга героев тоже заклеймили: они, видите ли, хотели спасти страну, вступив в преступный сговор с Западом, и вырвать у нас, у СССР, тотальную победу.
Однако это было далеко не так. Никто, в том числе и пресловутый Запад, не смог бы сесть за стол переговоров с Гитлером в 1944 году без победоносного Советского Союза, без Сталина. Но штампы, возникшие еще до войны, мешали и в 1944 году.
Только муж смог преодолеть их — вступился за честь смельчаков, погибших ужасной смертью. И вступился не где-нибудь в демократической стране, а в сталинской России! Сколько умных ходов надо было изобрести в трактовке Заговора, чтобы работа стала «проходной».
Д. Е. эти ходы придумал. Книга вышла в свет, и ее перевели на немецкий, и издали в обеих Германиях. В ГДР сделали на ее основе кинофильм. Муж завоевал сердца многих замечательных немцев. Десятилетия спустя и я сблизилась с друзьями друзей заговорщиков, с их вдовами и почитателями.
Естественно, что в годы оттепели мужу тем более хотелось сделать что-нибудь, дабы заявить о себе, и он повторял в разговорах с сослуживцами, с друзьями, с русскими и немцами: «Я напишу…» — или, намного чаще: «Я пишу историю немецкого фашизма», — не ударяя при этом палец о палец.
Желание писать о германском фашизме было и у меня. Эдакая чисто маниловская идея: как хорошо было бы…
Но вот судьба подкинула нам замечательный подарок, не столько судьба, сколько западногерманский писатель Генрих Бёлль, очень полюбившийся у нас в CCCP. Бёлль еще не приезжал в Советский Союз, но уже знал, что Д. Мельников из Москвы хочет написать историю фашизма, а его жена Люся Мельникова — вернее, Lusja Melnikow (для немцев в обеих Германиях я всегда была фрау Люся Мельникова, такого баловства, как две фамилии в одной семье, они не признавали!) — переводит его повести и романы.
И вот однажды я получила почтовое извещение на это странное имя. Официально я именовалась Людмила Борисовна Черная — такого персонажа, как Люся Мельникова, у нас в стране не существовало. Почему я, а не Д. Е.? Видимо, в целях конспирации. Ведь Д. Е. работал в престижном журнале, представлял, как казалось на Западе, «влиятельные круги советского общества».
В сталинские времена даже одна перевранная буква в имени, отчестве или фамилии привела бы к непредсказуемым последствиям вплоть до ареста: «Почему вы дали неверные сведения о себе? Хотите обмануть, скрыть свои темные (шпионские) дела?»
Итак, пришло извещение…
Но прежде я должна описать антураж, декорацию, интерьер, в котором все это разыгрывалось, — без декорации не будет понятно, что жизнь наша была полна контрастов. С одной стороны, Генрих Бёлль, немецкий писатель, в будущем лауреат Нобелевской премии, с другой, наша коммуналка — обиталище мое, мужа и детей, Алика и Аси.
Находилась она в не очень престижном районе, хотя в центре. Окраины Москвы еще не были застроены. Называлось это место Цветной бульвар. Чахлый бульвар и впрямь разделял довольно широкую улицу. Перед ним впритык шли две рельсовые колеи — трамвай ездил в обе стороны. Налево — к Трубной, направо — к Самотеке. Трамвай звонил, машины гудели. Напротив нашего дома, через бульвар, был цирк, столь любимый москвичами, и Центральный рынок. Рядом с цирком и рынком дома выглядели и поновее, и покрасивей. А на нашей стороне бульвара стоял ряд одноэтажных и двухэтажных похилившихся лачуг. Дом наш уже тогда выглядел отвратительно: обшарпанный, с рядами маленьких окошек, часть которых выходила в переулок (названия не помню), а часть — во двор, где не росло ни травинки, ни деревца. В переулке находилась… лесопилка, и сельский визг пил вливался в городскую какофонию.
Но внешний вид дома был куда прекраснее, нежели его внутренность — огромная квартира, где мы обитали. Позвонив со двора, вы поднимались по довольно широкой, но месяцами немытой лестнице на площадку, по обе стороны которой тянулась наша коммуналка. Налево был большой холл, а может, зал или просто передняя с паркетным полом, от которой отходили пять дверей — за четырьмя из них жило по семье. Одна семья имела две двери, как ни странно, не рядом, а через переднюю-холл. По другую сторону лестничной площадки было огромное, полукруглое, как мне сейчас кажется, помещение: очень высокий зал, грязный, с закопченным потолком. Зал служил кухней, в нем стояли восемь или девять столиков-тумбочек и несколько газовых плит. В конце этой кухни была маленькая раковина с медным краном — там умывались все жители квартиры. Налево в стене была еще одна дверь. За ней тоже жила семья — муж с женой. А рядом находилась небольшая выгородка, нечто вроде объемного шкафа — в ХХ веке такие шкафы именовались «шкафами-купе» — в этом шкафу-купе помещалась уборная. И сосед, проживавший вплотную к выгородке, писал в заявлениях, что их «заливает фекальная жидкость», и просил дать им с женой более приспособленные для жилья «квадратные метры».
На лестничной площадке была еще одна комната, где обитали согбенная старуха-мать и дочь, здоровенная бабища. Всего в коммуналке на Цветном бульваре проживали, видимо, шесть семей. Нас, к примеру, было пятеро: Д. Е., я, Алик, Ася и домработница Шура. Но, даже если считать, что в среднем семья на Цветном не превышала троих человек, получается, что одной раковиной и крохотной уборной пользовались 18 персон.
Телефон был один на всех, назывался «общий». Висел он в холле сразу за нашей дверью.
Мы перегородили на три части большую комнату, предварительно сбив с потолка лепнину, — перегородили, благо окон было навалом. Сперва шла у нас столовая, из которой одна дверь выходила в Аликину комнату, в которой спала еще домработница Шура и висел дачный рукомойник со шкафчиком под ним, где стояло ведро. Посылать Алика умываться на кухню мы не рисковали. Вторая комната, выходившая из столовой, предназначалась для нас. Там помещались две кровати — железные каркасы, сделанные, видимо, на военном заводе. На каркасах лежали матрасы, а на матрасах — красивое покрывало, присланное моей сослуживице из США. Кроме кроватей, в комнате еще был массивный письменный стол. Но через год нашего проживания на Цветном из костно-туберкулезного санатория выписали тринадцатилетнюю Асю, и мы отдали ей свою спальню-кабинет, а сами стали спать в проходной столовой на раскладывающемся диване.
Напротив перегороженного зала — в своих «апартаментах», как сказано выше, — жила супружеская пара с девочкой лет двенадцати-тринадцати. И вот муж, средних лет господин, перед сном любил попарить ноги — именно попарить, а не помыть. Парка ног была долгой. И эту ежедневную оздоровительно-лечебную процедуру отец семейства желал проводить не у себя в комнате, а в холле напротив нашей двери. Супруг выходил на люди с большим тазом и табуреткой. Мадам водружала на полу рядом с табуреткой кипящий чайник и кувшин с холодной водой. Супруг засучивал брюки и опускал ноги в таз, предварительно закурив папиросу «Беломор» для полного кайфа!
В довершение всего скажу, что наша тогдашняя коммуналка в прошлом была, по слухам, публичным домом, принадлежащим некоему греку. А сама улица, где этот дом находился, — улицей красных фонарей.
После революции 1917 года дома терпимости уничтожили, и этот злачный район стал обычным районом в центре города.
Таков был быт коммунальной квартиры на Цветном бульваре… Утром — очередь в шаткий сортирчик, вечером — чужие ноги в тазу напротив двери.
Зачем я так подробно описываю все это, прервав рассказ о нашей Главной книге? Я ведь уже сказала: хочу оттенить необычность подарка судьбы.
Итак, в один воистину прекрасный день на мое имя (Люся Мельникова) и на адрес коммуналки пришло извещение о почтовой посылке из капстраны. Прошу прощения, но в ту далекую пору все страны делились на «кап» и на «соц», то есть на капиталистические и социалистические.
Ошеломленная, я сперва начала обдумывать варианты отказа: все-таки опасно получать посылки из капстраны. Конечно, Сталин уже умер, а Берию казнили. Извещение пришло не с Лубянки, а из нашего почтового отделения. Все же лучше отказаться. Но как отказаться? Под каким предлогом? Я не Люся Мельникова… Но начнется дознание — и т. д. и т. п.
В общем, проклиная все на свете, мы с мужем пошли в соответствующее почтовое отделение. К нашему изумлению, нас встретили очень радостно, не потребовали ни паспорта, ни другого документа. Попросили только поскорее забрать посылку. А посылка оказалась двумя тяжеленными ящиками, набитыми немецкими книгами, — по-видимому, почта не чаяла, как от них избавиться.
Всего значения бесценного Дара мы тогда не поняли. А ведь писатель прислал нам все, или почти все, труды по немецкому фашизму, изданные в Западной Европе и в США. И все на немецком, то есть американские, английские и французские исследования были в переводах на немецкий. Эта библиотека стала на долгие десятилетия нашей гордостью. Лишь в 1990-е наиболее серьезные книги вышли в России на русском языке. Но мы-то получили и смогли прочесть эти труды уже в конце 1950-х!
Боже мой! Каких историков там только не было: Буллак, Ширер, Фест, Хойне, Каллов… Словом, целая библиотека по национал-социализму.