Тогда меня особенно потрясли два обстоятельства: во-первых, элегантность, нарядность присланных книг. Белые суперобложки, красивые переплеты, отличная бумага, отличный шрифт. Даже на ощупь они отличались от наших тогдашних, напечатанных обычно на газетной бумаге, плохо сброшюрованных книжиц со слепыми фотографиями и с мутными или выцветшими рисунками на обложках. Во-вторых — и это поразило больше всего, — мы с мужем не могли понять, как книги дошли до нас, до почтового отделения на Цветном бульваре. Ведь вся без исключения печатная продукция, посланная в СССР из зарубежья, подвергалась жесточайшей цензуре. Разумеется, книги о фашизме, то есть политическая литература, считались особо крамольными — на них неминуемо поставили бы «шестигранник», своего рода каинову печать, даже если адресатами были бы издательство, журнал или газета, не имевшие своего спецхрана. Кроме того, на тему фашизма в 1950-х было наложено табу — не существовало такой темы в советском государстве.
Что же случилось тогда, то есть в хрущевскую эру, в нашей дорогой державе, с нашим дорогим тоталитарным строем, с нашей тотальной цензурой?
Причина в том, что после смерти вождя-людоеда произошел серьезный сбой в системе.
В марте «людоед» отдал концы, а уже в начале апреля освободили «врачей-убийц» — евреев и примкнувших к ним академика Виноградова, личного врача Сталина, и Егорова с Василенко. Дальше — больше. Убрали Лаврентия Берия. Втихую. Немного позже задвинули в небытие самых-пресамых верных соратников вождя: Молотова, Маленкова, Кагановича плюс Шепилов. А потом ХХ съезд — это и впрямь потрясение основ. Главное же — Архипелаг ГУЛАГ, еще не названный так Солженицыным, уже предстал во всей красе. Правда, Сталин еще лежал в мавзолее. Но, во-первых, быть там ему оставалось недолго — всего до ХХII съезда, то есть до 1961 года. А во-вторых, все же большая разница между тем, стоит вождь на мавзолее или в виде трупа лежит внутри мавзолея…
Словом, сплошная фантасмагория. Вроде бы после ХХ съезда пошли на попятную. Стопроцентные сталинисты подняли голову, но все-таки кое-кого сомнения одолели, и закачало страну туда-сюда, вправо-влево, вперед-назад. В нашем случае два ящика прекрасных книг из ФРГ дошли целехонькие до коммуналки на Цветном бульваре. И самое интересное, что уже через два месяца или через год их могли бы завернуть и отправить в спецхран, куда мне доступа не было. Тоталитарный строй, по-моему, не знает ни непрерывно-поступательного, ни явно-попятного движения. Он передвигается, наподобие кенгуру, скачками. Недаром целый период в жизни коммунистического Китая вошел в историю под названием «большой скачок»!
Итак, Д. Е. и я получили бесценный дар, библиотеку по фашизму, и тем самым основу для Главной книги. Подаренная Бёллем, она стала в нашей жизни чеховским ружьем: до поры до времени «висела на стене», просто лежала, готовясь «выстрелить» в последнем акте.
И все же, кроме библиотеки, была еще одна предпосылка, без которой мы не смогли бы написать своей Главной книги. Назову эту предпосылку «верностью профессии». Термин придумала не я, а поэт Межиров. Как-то в столовой Дома творчества в Переделкине я вслух удивилась, до чего хорошо стала писать одна молодая в ту пору поэтесса. А Межиров сказал: «Удивляться нечего. Она пишет все время. Сохраняет верность профессии».
Вот и мы с мужем при любых обстоятельствах сохраняли верность профессии — писали, писали, писали.
Попробую рассказать, как это было. Придется дать задний ход, вернуться назад из второй половины 1950-х, уже после смерти Сталина, в первые послевоенные сталинские годы. Из какой-никакой оттепели в жуткие морозы.
Война — как ни дико это прозвучит для нынешних пацифистов — дала нам, молодым, очень много. Муж сумел проявить свои недюжинные способности, делал нужное, ответственное дело. В двадцать четыре года стал начальником ведущей редакции — мозговым центром огромного коллектива ТАСС. Да и я несколько лет после войны работала плодотворно как журналистка-международница. Печаталась в «Известиях» — авторитетнейшей тогда газете.
Кроме того, наше поколение многое поняло — мы мечтали не только о мире, об освещенных городах, мы еще мечтали о новой жизни.
А нас отбросили назад в тоталитарную тьму. И как больно отбросили…
Но об этих восьми годах разочарований отдельно. Почему о восьми? Да потому, что в мае 1945-го кончилась война, а Сталин умер только в марте 1953-го. Стало быть, целых восемь лет он возвращал нас в исходную позицию, в рабство, в недомыслие.
Каждый выживал как мог в эти роковые восемь лет!
Мы, как сказано выше, писали… Муж — книги, я — статьи, очерки. Иногда под чужими именами. И вместе издали две книги под своими именами.
Так мы заключили договор с «Воениздатом». Договор, конечно, заключал муж. Я, в ту пору уже безработная, панически боялась всяких официальных инстанций.
Кто пережил это время в Москве, помнит, в какой истерической обстановке мы существовали. Каждый день приносил что-то новое. Дело врачей. Безудержная антисемитская кампания сверху. Да и низы подтягивались.
Перепуганы насмерть были все — не только евреи, но и русские… Участковых врачей-евреек, которых знали лет по двадцать, не пускали в дом.
Мне кажется, в Москве в 1951–1952 годах могло произойти нечто вроде «хрустальной ночи». Непонятно было только, как организовать погром — еврейских магазинов не было, еврейских банков тоже. Какие витрины разбивать? Какие ценности грабить?
Во всяком случае товарищ Сталин, который был и Великим Вождем, и Великим Политиком, и Великим Архитектором, и Великим Историком-Лингвистом, стал еще и Великим Антисемитом-Ксенофобом.
И вот в этой обстановке мы задумали писать книгу «Гитлеровские генералы готовятся к реваншу». Речь в ней шла о попытках «вечно вчерашних» (так звали неонацистов в Германии) пересмотреть итоги Второй мировой войны, повернуть страну вспять и возродить кое-какие идеологические бредни гитлеровцев.
«Вечно вчерашние» и впрямь водились в Западной Германии (ГДР, естественно, трогать нельзя было). И в немалом количестве. Правда, их действия на фоне экономического и морального подъема в стране не стоило рассматривать всерьез как угрозу миру. Но ни муж, ни тем более я не думали об этом.
Я не верила даже в то, что «вечно вчерашние» и впрямь готовятся к реваншу, то есть к новой мировой (атомной) войне. Но писала об этом с превеликим удовольствием! Вообще, будучи беспартийной гражданкой, я больше думала о себе и о своей семье, нежели об идеалах социализма и о великой державе СССР. Каюсь!
Итак, в самые космополитические времена я каждый божий день радостно ходила в «Воениздат» и доводила наших «Генералов» до кондиции.
Редакция, которую я регулярно посещала, была небольшая и, по-моему, состояла сплошь из симпатичных людей. Я сравнивала этих воениздатовцев с моими начальниками в газете Южно-Уральского военного округа в Чкалове (Оренбурге), где работала в годы войны, и удивлялась их добродушию и терпимости. Ко мне эти политработники в погонах относились просто хорошо, даже с сочувствием. Что в полной мере я сумела оценить чуть позже…
Наш редактор — его фамилию не помню — был, кажется, в чине капитана. Работали мы дружно. Единственное, что меня в нем удивляло, — это его странное восприятие вполне очевидных фактов.
Вот он молча читает рукопись, вдруг поднимает голову, смотрит на меня и изрекает:
— Рейнланд-Пфальц? Не может быть.
Или:
— Северное море? Не может быть.
И мы долго взираем друг на друга.
— Почему не может быть? — спрашиваю я.
— Не может быть, — повторяет редактор. — Не может быть.
В Пфальце его, видимо, поразило само сочетание букв «Пф», непривычное для русского языка и распространенное в немецком. А Северное море было, по его мнению, не характерно для Германии… Север — это мы, Советский Союз, Северный Ледовитый океан. Ледовое побоище. Северный полюс.
Так и вспоминаю себя — тощую, плохо одетую молодую женщину, — сидящую напротив толстенького, добродушного человечка, вспоминаю, как отчаянно пытаюсь внушить своему визави, что Рейнланд-Пфальц и Северное море — немецкая реальность, а не морок, не обман, не призрак…
Книга уже ушла в типографию, была набрана, как вдруг меня вызвали снова на Кировскую (Мясницкую) в дом Ле Корбюзье, где помещался «Воениздат», и сообщили, что набор рассыпан. Книга запрещена… И никто не сказал: «Не может быть…» Все понимали, что это «может быть». Может быть. При этом ни один человек из издательства не злорадствовал… Все казались огорченными.
Но история с «Генералами» имела хеппи-энд. Сталин скоро умер. И муж обратился уж не знаю куда… Книгу опять набрали, и она вышла в свет.
Теперь, задним числом, вижу, что у нас с Д. Е. существовало четкое разделение труда: я работала с редактором, а до этого сводила его и мои писания в один текст, а он общался с внешним миром, вплоть до ЦК. В какой-то степени я всегда была его «негром», а он моим «плантатором». Очень не любил, когда я работала с кем-то другим.
Книги «Гитлеровские генералы готовятся к реваншу» у меня нет, но я отчетливо помню, как она выглядела: не очень заметная, в картонном переплете, сером с черным. После выхода в свет я ее не читала, я вообще никогда не читала в напечатанном виде ни своих книг, ни своих переводов — слишком зачитывала их в процессе работы.
Последняя наша с мужем книга перед Главной, в отличие от предыдущих (их у меня нет), стоит на полке у меня в спальне и называется «Двуликий адмирал» с подзаголовком «Глава фашистской разведки Канарис и его хозяева». Она вышла в 1965 году в «Политиздате». Редактор И. Динерштейн (о нем речь еще пойдет). Сдана в набор 19.3.65 года. Подписана в печать 4.5.65 года. А тираж 160 000 экземпляров. Сейчас трудно себе представить такой тираж для ничем не примечательной научно-популярной книги…
Задумана она была мужем. Его привлекала та аура, которая окружала разведчиков и шпионов международного класса. «Бондиада» родилась задолго до того, как на экранах появился супергерой Джеймс Бонд, агент 007.