бельс — единственный из ближнего круга Гитлера не пытался бежать на Запад. Хотя, казалось бы, у него были наибольшие шансы выжить, ведь он числился всего-навсего министром пропаганды и просвещения. В годы войны в ТАСС я прочла книгу американца Курта Риса, известного разведчика, который, размышляя о послевоенной судьбе Третьего рейха, написал, что уж Геббельс-то наверняка поселится в Штатах и будет издавать там свои мемуары. Но Геббельс надеялся не на милость Запада, а на милость Сталина. Он был самый левый штрассеровец, без пяти минут коммунист. И он желал связаться лично со Сталиным и выдать ему труп Гитлера. Естественно, Сталин на это не пошел. Геббельс перехитрил самого себя — но именно он срежиссировал нелепый спектакль в бункере.
Многое мы осознали и в структуре гитлеровского государства — вернее, догадались… по аналогии.
По достоинству оценили аппаратчика Бормана, которого западные исследователи считали и считают второстепенным персонажем. Мы же в Бормане видели гитлеровского преемника, стопроцентного чинушу.
«Преступник номер 1» был нашим любимым детищем. Но жизнь этой книги сложилась убийственно трудно.
Впрочем, биография любимого детища начиналась точно так же, как биография всех книг в послесталинском Советском Союзе, исключая, быть может, книги политических или литературных сановников, то есть номенклатуры.
Перепечатанная на машинке в трех экземплярах и тщательно вычитанная рукопись была уложена в три весьма непрезентабельные канцелярские папки и завязана тесемками, дабы драгоценные листы не рассыпались еще до того, как их оприходуют в соответствующем издательстве, с коим был заключен договор.
Мы с мужем подписали договор с «Политиздатом», уже выпустившим «Двуликого адмирала» (Канариса), — заметим, с «Политиздатом» при ЦК КПСС. Вот кому мы собирались всучить свое крамольное дитя…
Издательство это помещалось в центре Москвы, на Миусской площади — тихой, солидной и относительно безлюдной, в середине которой радовали глаз милый скверик и довольно уродливый памятник Фадееву. В скверике гуляли молодые мамы с колясками.
Относительное безлюдье этого уголка Москвы объяснялось тем, что там разместились только серьезные, духоподъемные учреждения: ничего пошлого вроде магазинов, палаток или, упаси бог, кафе, забегаловок и увеселительных заведений там не было. Следственно, простой народ не шастал туда-сюда. Правда, там находилось и огромное, оставшееся еще с дореволюционных времен, здание Химического института им. Менделеева, но веселых стаек студентов я почему-то не помню.
Мне Миусская площадь представлялась сугубо партийной. Кроме «Политиздата» там был еще комплекс зданий, принадлежавших вначале ВПШ (Высшей партийной школе), а потом, после ее закрытия в 1978 году, Академии общественных наук при ЦК КПСС — так сказать, цитадели советской партийной науки. История ее прямо для романа. Дело в том, что одно или два шикарных здания воздвиг в начале ХХ века Шанявский, генерал царской армии, и разместил там свой частный университет. В нем работала либеральная русская профессура. «Вольный университет» был единственным частным заведением такого типа в России, остальные все числились «императорскими». Естественно, при советской власти университет закрыли, здания присвоили, достроили — и создали храм партийной науки. Однако в разгар нашей шелково-бархатно-либеральной революции, а именно в августе 1991 года, в храм вселился один из ее Робеспьеров — Юрий Афанасьев и основал там Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ). Шестидесятники ХХ века сменили шестидесятников ХIХ века.
Еще на Миусской располагалось Министерство среднего машиностроения — то есть при развитом социализме «наше все», как Пушкин, поскольку оно ведало атомными делами. Не считая разве только самого загадочного — среднего машиностроения.
И наконец, на Миуссах, ближе к улице Горького, ныне опять Тверской, в переулочке, рядом с недовзорванными остатками недоразобранного собора Александра Невского, был возведен чудо-дом, где, как мне сказали, среди другой партийной элиты проживали и Борис Ельцин, и Геннадий Зюганов… Небось, и собачек вместе выводили гулять в Миусский сквер, к памятнику Фадеева.
«Политиздат» 1960-х я помню плохо. Но в 1980-е я там опять часто бывала (вышли две книги). И тогда четырехэтажное здание издательства имело вид перманентной стройплощадки. Внутри шел нескончаемый ремонт. Сотрудники переезжали из комнаты в комнату, ибо то и дело в помещениях перекладывался паркет — дом «Политиздата» был старинный, в нем прежде помещался не то кадетский корпус, не то еще что-то царское и военное.
В остальном все выглядело, как и должно было выглядеть при советской власти, то есть достаточно казенно и уныло. Жемчужиной издательства был буфет в подвале. В годы обострения дефицита там можно было недорого и прилично поесть.
Рукопись «Преступника» приняли и зарегистрировали. Началось ее «прохождение».
«Прохождение» было у всех трудов одинаковое, опять же не считая трудов VIP-персон, то есть номенклатурщиков. Читал и проверял редактор, потом согласовывал свою правку с автором, далее перечитывал и отсылал в Главную редакцию, там труд снова читали. Постепенно рукопись обрастала подписями — старшего редактора, начальника отдела, главного редактора. Продолжалось это очень долго — иногда много месяцев. Никто не торопился…
Нашим старшим редактором был Исаак Соломонович Динерштейн — фигура вполне типичная для тех лет. Он был однокашник мужа по историческому факультету МГУ, заведению почитаемому. В отличие от мужа, в котором всегда чувствовалась какая-то некондиционность, как у «Теркина на том свете», Динерштейн был кондиционный, образцовый член КПСС. Я же и вовсе была беспартийная дама-литератор. Меня Динерштейн всерьез не воспринимал. Ежели возникали какие-то принципиальные вопросы, в спор со мной не вступал, говорил: «Ладно. Я позвоню Меламиду. С ним и будем решать…»
Конечно, Динерштейн прекрасно понимал, о чем книга, и избрал единственно правильную тактику. Читая книгу взахлеб, чуть ли не вслух в мое отсутствие (это я потом узнала), при мне делал вид, будто это самая обычная и привычная работа, бичующая германский фашизм и его фюрера Адольфа Гитлера.
В эту игру мы с ним играли очень увлеченно. Но и он, и я понимали, что «Преступник» таит угрозу не только для авторов, но и для издательства, и даже лично для редактора. И Динерштейн всячески пытался эту угрозу отвести. Не вдаваясь в принципиальные положения, хотел спасти книгу цитатами из классиков марксизма, сакральными словами: империализм, монополистический капитал, милитаризм, агрессия, а также ругательствами. Словом, делал то же, что и мы сами.
Помню только одну деталь! К имени «Гитлер» и к слову «фюрер», которые, естественно, в монографии о Гитлере встречались на каждом шагу, прибавлял эпитет «бесноватый». И так каждый раз.
— Исаак Соломонович, — жалобно говорила я, — он уже был «бесноватый» двумя строками выше…
— Не спорьте. Пишите «бесноватый».
— В этой главе он сорок раз «бесноватый».
— Хоть сто сорок раз. Вы, видимо, не понимаете всей важности темы. Хотите угробить книгу? Пожалуйста. Но я, редактор, не желаю терпеть вашей политической слепоты.
И так продолжалось, наверное, месяц. Сидя в довольно большой комнате, где стояли штук пять письменных столов, мы с Динерштейном добродушно препирались, не держа друг на друга зла. Я до сих пор не поминаю лихом этого нашего, ныне давно покойного, редактора. Оба мы в силу своего разумения хотели как лучше. Я думала: «Черт с ним, пусть будет „бесноватый“ на каждой строчки, лишь бы не забодали книгу». Он думал: «Может, с „бесноватым“ книга как-нибудь проскочит…»
Интересно, что никто в редакции, как я сейчас понимаю, не верил, что «Гитлер» «проскочит». И все смотрели на меня сочувственно-жалостливо, почти как в «Воениздате», когда набор «Генералов» рассыпали.
Особенно трогательным показался мне один из заключительных эпизодов политиздатовской эпопеи.
Работа с Динерштейном закончилась. Прошло какое-то время, все было тихо. Конечно, каждая книга, даже самая невинная, «проходила» для авторов в обстановке секретности: написавшие ее не должны были знать, где она (в какой инстанции), что с ней, каковы перспективы… Поэтому так неожиданно прозвучал звонок из издательства.
— Приезжайте скорее. Книгу подписали в набор, и вы можете получить гонорар… Сегодня день выплаты. Приезжайте. Будем ждать.
К тому времени я уже перевела много книг и считала, что хорошо разбираюсь в издательской кухне. Поскольку на дворе стояли не 1937–1938 и не 1949–1953 годы, иными словами, не годы Больших московских «посадок», когда за авторами могли прийти каждую ночь, то я несколько удивилась настоятельному совету незамедлительно ехать за гонораром.
По натуре я из числа «куч»: расшевелить меня трудно — сперва я долго раскачиваюсь и только потом совершаю какие-то, даже самые тривиальные, поступки.
И я начала торговаться, но потом все же поехала — получила деньги и за себя, и за мужа. Кроме материальной выгоды, было и моральное удовлетворение: секретарша, младшие редакторы и девочки из бухгалтерии встретили меня как триумфатора. И рассказали, что один экземпляр рукописи (без правки Динерштейна) они дают читать сотрудникам на дом, чтобы их родные и близкие тоже просветились. Продемонстрировали даже длинный список очередников на прочтение «Преступника». Против многих фамилий стояли крестики — стало быть, уже прочли и получили удовольствие. Никогда не забуду, с каким удовольствием эти политиздатовцы вручали мне деньги и желали, чтобы книга вышла.
С того дня я запомнила: простые люди, не изображающие из себя «пламенных революционеров-демократов», бывают куда доброжелательней, нежели эти самые рев. демократы.
Помню, с каким чувством превосходства разговаривали с нами, требуя рукопись для прочтения, тот же Рой Медведев или бывший сокурсник-историк Д. Е., М. Гефтер (он, кстати, исключал мужа из ВЛКСМ, будучи ортодоксальным комсомольским вожаком).