Но пойду дальше.
Начался новый этап под названием: «Главная книга запрещена на 14 лет»…
Собственно, если быть честной, непосредственными виновниками запрета стали мы сами. Бес гордыни нас обуял. Кое-кто из наших друзей прочел «Преступника…», и нас хвалили. Среди таковых был Борис Слуцкий, мнением которого мы очень дорожили и который сказал мужу примерно следующее: «Если книга выйдет, вы окажетесь на переднем крае… Вас накроет огонь из всех орудий…»
А кому не хотелось тогда оказаться на переднем крае? «Орудий» не так уж и страшились, застой всем осточертел.
И муж повторял на все лады:
— Я с радостью брошу им на стол свой партбилет.
Итак, мы с мужем возгордились. И результатом этого стал мой звонок Владимиру Яковлевичу Лакшину в «Новый мир». Критик Лакшин считался в ту пору любимцем Твардовского. Среди интеллигенции он приобрел неслыханную популярность. Его статей ждали, их читали взахлеб.
Естественно, метод Лакшина не сильно отличался от нашего, и он, анализируя литературные произведения XX века, играл на аллюзиях и подтексте… Человек этот для меня до сих пор загадка. Но обращаться в «Новом мире» к кому-то другому было бы, наверное, бесполезно — разве что к самому Твардовскому. Однако Твардовский был для меня (и по сию пору остается) богом — только сопровождая Бёлля, я осмеливалась беспокоить его, да и то очень стеснялась и угрызалась.
К сожалению, о «Новом мире» тех лет, да и о самом Твардовском новые поколения мало что знают. А между тем, если будет когда-нибудь счастливая, богатая, процветающая Россия, то первым надо воздвигнуть в ней памятник предтече этой России — Александру Трифоновичу Твардовскому. И как-нибудь изобразить рядом с ним его детище «Новый мир» в бледно-голубой, прямо-таки голубиной, обложке.
Помню, в западногерманском журнале в 1960-е я как-то увидела портрет Твардовского с подписью: «А. Твардовский, напечатавший А. Солженицына» — и сразу стало тревожно на душе… Как бы западные журналисты-советологи, перепутав по обыкновению все на свете, не внедрили в сознание людей, что Твардовский стал Твардовским, опубликовав «Один день Ивана Денисовича». Твардовский потому и опубликовал Солженицына, что он был Твардовским. Ни один редактор в Советском Союзе не рискнул бы ради — пусть гениального — рассказа бывшего зэка забыть вдолбленный ему с малолетства страх, бросить на кон свою личную славу, судьбу, собственную и близких, наконец, свой журнал для того, чтобы дать людям прочесть жгучую правду о сталинских лагерях.
Впрочем, что там западные советологи!..
Сколько вспоминают сейчас вечера в Политехническом музее, когда задиристые молодые люди — долговязый Евтушенко и хрупкий на вид Вознесенский — декламировали свои стихи, вызывая восторг сотен таких же молодых людей.
А когда Твардовский был в возрасте этих мальчиков, его «Теркина» читали миллионы, целые фронты. Он еще студентом стал классиком: «Страну Муравию» учили в школах…
Часто вспоминают, как в слепых машинописных копиях читали «Раковый корпус» и «В круге первом». А как читали в таких же бледных копиях «Теркина на том свете» — забыли? Представить себе социалистический рай как царство мертвечины — это только Твардовский мог.
И только Твардовский мог из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день бороться за каждую повесть, рассказ, статью своих авторов. Ведь «только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой» — это, если не ошибаюсь, Гете сказал.
Многие люди хвастаются сейчас тем, что не делали подлостей, не подписывали разгромных писем. Но кто им эти письма предлагал подписать? И чего стоила их подпись? А вот подпись Твардовского дорогого стоила — ну и где же она?
И еще хочется сказать славным, милым, способным журналистам: «Ну не рассуждайте вы о том, чего не знаете! Ведь еще живы до недавнего времени старушки и старички, которые эти лихие времена пережили. И вот, если бы почтенный известинец 1990-х с шевелюрой, в которой ни одного седого волоса, обратился бы к кому-нибудь из „предков“, он не стал бы утверждать в своей статье к сорокалетию напечатания „Одного дня Ивана Денисовича“, что этой публикации могла помочь внутренняя рецензия К. И. Чуковского. Полно вам, г-н Архангельский! Для власть имущих в Советской России Чуковский был автор „Мойдодыра“ и „Тараканища“ — словом, кем-то вроде „Деда Мороза“. Никаким политическим весом он, увы, не обладал. Упаси Бог, бросить тень на одного из персонажей Серебряного века. Счастье, что он мог спокойно гулять по Переделкино, в особо невыносимые времена писать о поэте и издателе „Современника“ Николае Некрасове. Чуковский остался глубоко порядочным человеком — какое-то время на его даче отсиживался Солженицын, что уже было поступком. Но напечатать Солженицына было не в его силах, даже помочь напечатать не в его силах…»
Итак, я отвезла рукопись Лакшину.
Как он к ней отнесся?
Довольно сдержанно. Не сказал, скоро ли прочтет. Не позвонил, когда прочел. Но таков был фирменный стиль «Нового мира», и Лакшина в частности.
Здесь я прервусь.
Сейчас вижу, не обязательно было рассказывать о местонахождении «Политиздата» — но не описать располоения «Нового мира» было бы непростительным грехом. Хотя бы потому, что в тех новомирских комнатах побывали все истинные и мнимые знаменитости 1960–1970-х — от Солженицына до Чингиза Айтматова, от Домбровского до Давыдова, от К. Федина до И. Грековой, от «деревенщика» Белова до Бека, от Бёлля до Василя Быкова, от Евгении Гинзбург до Роя Медведева…
На моей памяти журнал перевели из старинного особняка на углу Малой Дмитровки и Пушкинской (Страстной) площади в Путинковский переулок — попросту говоря, на задворки кинотеатра «Россия». Сама «Россия» выросла на останках снесенного Страстного монастыря. Но снесли не все. Два монастырских строения вроде бы уцелели — их-то и осваивали разные учреждения культуры. Помню, когда «Новый мир» вселился в дом на Путинках, говорили, что часть окон там заложены кирпичом, ибо упираются в стену кинотеатра. В темных комнатах новомирцы, конечно, не сидели.
Дом был, если не ошибаюсь, четырехэтажный, старый, неказистый. Собственно редакция помещалась на первом и втором этажах.
Клочок земли, где находилось новомирское здание на Путинках, всегда казался мне островом, хотя и обитаемым. Скорее островком. И причины на то были веские. Два дома, оставшиеся от монастыря, со всех сторон омывались мощным потоком городского транспорта (самый центр города). Никаких тротуаров — мостов к домам не было. Чтобы попасть в узкое пространство между зданиями и войти в скромный подъезд журнала, надо было несколько раз перейти через улицу и через площадь… Остров, да и только. А «Новый мир» — кораблик, причаливший к островку…
Сейчас очень модно слово «непростое». Говорят: «непростое время», как будто бывает простое время, «непростая жизнь», и т. д. и т. п. Так вот редакция «Нового мира» была отчаянно «непростая». Там каждый был личностью, опять же «непростой». И размещались эти личности так: на первом этаже экстремалы-демократы, на втором — просто демократы, готовые идти на разумные компромиссы.
Неофициальным центром первого этажа была комната отдела прозы, где сидела Анна Самойловна Берзер, известная всей литературной Москве как Ася Берзер. С ней в паре выступала Инна Борисова. Кpoмe того, на первом этаже находился влиятельный отдел литературной критики — Калерия (Лера) Озерова и Галя Кайранская. Там же помещался и отдел публицистики (Лидия Ивановна Лернер, Брайнин, позже Буртин). Члены редколлегии по прозе — Виноградов, а до него Герасимов — имели кабинеты тоже на первом этаже.
Неофициальный центр и его главу Асю Берзер кое-кто из литературной братии считал мотором, движущей силой всего журнала. Ася Берзер была человеком столь же самоотверженным и безупречным, сколь и трудным, на свою беду она уродилась максималисткой. У нее не было ни мужа, ни детей — вся ее личная жизнь сосредоточилась на работе, ее фанатичная преданность профессии редактора была трогательной. Но, как я понимаю, и редколлегии, и Твардовскому с ней было нелегко. Слово «лояльность» отсутствовало в лексиконе Берзер.
На втором этаже находился отдел поэзии с великим дипломатом Софой Карагановой и отдел зарубежной литературы с квалифицированной и приятной Ириной Архангельской. Но главное, на втором этаже были кабинеты верных паладинов Твардовского, членов редколлегии Кондратовича[12], Хитрова, Лакшина. Там же был и кабинет самого Александра Трифоновича Твардовского и где-то поблизости закуток, где обреталась неизменно преданная помощница Твардовского, его секретарша Софья Ханаановна.
Первый этаж враждовал со вторым. Второй этаж дружил между собой и относился с легким трепетом к первому: все ж таки фундаменталисты, фанатики — неизвестно, что еще выкинут.
Но при всем при том раздираемый противоречиями, а иногда и склоками, атакуемый со всех сторон врагами утлый кораблик под названием «Новый мир» отрывался от островка в Путинках и отважно плыл по свинцовому штормовому морю. Плыл, не меняя курса, хотя команда и знала в глубине души, что корабль обречен…
Теперь меня больше всего поражает, что в годы «Нового мира» Твардовского буквально все сотрудники редакции казались крупными личностями, несгибаемыми, принципиальными борцами. Но, как только Твардовского не стало, не стало и этих крупных личностей…
Пожалуй, только рядовая Ася Берзер осталась Асей Берзер — хотя именно она больше всех враждовала с Александром Трифоновичем.
Но вернемся к «Гитлеру»… Итак, «Гитлер» в «Новом мире».
Довольно долго мы с мужем ждали реакции Лакшина, потом я позвонила ему сама. Первый разговор на тему «Гитлер» запомнился, хотя за дословную точность не ручаюсь.
— Да, я прочел, — сказал Лакшин. — Интересно. И вызывает много мыслей.
Это было сказано в несколько вопросительной форме. Дескать, вы-то сами знаете, что нам подсунули?
Я ответила в том духе, что, дескать, знаю — не такая уж дурочка. На этом разговор закончился.