И это уже не трагифарс, а трагедия!
Но моя тема не интернет, а далекие сталинские времена, когда фарс присутствовал постоянно.
В главном, так называемом отчетном, докладе на XIX съезде партии, последнем при жизни Сталина, порученном Маленкову, очень много говорилось… о литературе. Однако, пока Георгий Максимилианович заливался соловьем, некоторые особо вредные интеллигенты вытащили из каких-то своих домашних загашников советскую Литературную энциклопедию 1930-х и обнаружили, что докладчик слово в слово повторяет размещенную там статью. Симптоматично, что эта самая Энциклопедия была запрещена и предана анафеме, а ее авторы расстреляны как враги народа — но именно их цитировал Маленков…
Потеха!
Но, пожалуй, еще смешнее, что фейковое поветрие затронуло не только таких высокопоставленных особ, как Маленков и его референты (не верится, что сам Георгий Максимилианович полез в запрещенную Литературную энциклопедию), но и рядовых граждан Страны Советов.
Так, муж моей ифлийской подруги Раи О. уверял, что через год-два хлеб в СССР Сталин сделает бесплатным — сколько хочешь, столько и бери с прилавка.
А муж другой хорошей моей знакомой — между прочим член-корреспондент Академии педагогических наук — прогнозировал, что тогда же, когда появится бесплатный хлеб, вся без исключения молодежь, даже парни и девушки в самых глухих деревнях, будут оканчивать десятилетку в обязательном порядке.
Масса «смешного» происходило и, так сказать, непосредственно в писательских рядах. Новые «инженеры человеческих душ» выясняли отношения не так, как старые — скажем, как Белинский с Гоголем, не с помощью писем, полемических статей и тому подобного, — а совсем иначе. К примеру, драматург Суров… отдубасил прозаика Бубеннова.
«Смешные» казусы случались также на ниве высокой социалистической морали. К примеру, один из тогдашних идеологов партии Александров открыл вместе с профессором Еголиным, бывшим деканом литературного факультета ИФЛИ, публичный дом для руководителей высшего звена…
Очень много «веселого» наблюдали и рядовые граждане. Борясь с проникновением иностранщины не только в науку и идеологию, но и в повседневную жизнь людей, партийные чинуши ринулись все переименовывать на русский лад. Дошло дело и до еды, так сказать, до хлеба насущного. Приведу примеры: французскую булку было велено называть городской, салат оливье — столичным, бефстроганов — мясом по-строгановски, котлеты деволяй переименовали в котлеты по-киевски, консоме — в куриный бульон, пудинги — в запеканки, профитроли — в шарики из заварного теста с начинкой, круассаны — в рогалики. Прованскому маслу дважды меняли название: сперва оно стало просто растительным, а потом его переименовали в оливковое. Жульены стали называть грибами в кокотницах, сыр камамбер стал закусочным, а турецкие хлебцы — просто хлебцами печеными.
Обхохочешься, особенно, если вспомнить, что в романе Льва Толстого «Анна Каренина» барин Стива Облонский, заказывая в ресторане обед для себя и для своего гостя Левина, называл все кушанья по-русски, а лакей-официант повторял эти названия по-французски. Выходит, что аристократ Облонский был патриотом, а человек из народа, лакей, — западником. Чудеса!
Помню еще, что ленинградское кафе «Норд» сменило название на «Север». Помню также, что лозунги перед самой смертью Сталина переименовали в призывы и, как писал Эренбург, «одна газета утверждала, что дворцы Версаля — подражание дворцам, построенным Петром Великим».
В воздухе все время, как говорится, пахло керосином. Нутром чувствовалось, что Сталин опять задумал уж совсем нечто грандиозное — нечто, подобное поджогу Рейхстага нацистами в 1933 году или даже Варфоломеевской ночи (в 1572 году правоверные французские католики поставили кресты на домах, где жили отступники от «истинной веры» — гугеноты, — чтобы ночью их всех поубивать).
У Сталина речь шла, очевидно, не об инаковерующих и не об инакомыслящих. Считалось, что всех инакомыслящих энкавэдэшники уничтожили уже в 1930-е, в годы Большого террора. Речь шла о целом народе, правда, о малом — о евреях.
Некоторые малые народы уже пали жертвой Сталина — их депортировали, то есть нагими и босыми выгнали из жилищ и отправили в труднодоступные, необжитые районы на неслыханные лишения и гибель. Я говорю о чеченцах, крымских татарах, ингушах, карачаевцах, калмыках, балкарцах, турках-месхетинцах…
Но, во-первых, никто из этих народов не был так ассимилирован, как евреи. За тридцать лет со времени Октябрьской революции создалось множество смешанных браков, подросли рожденные в них дети. Во-вторых, Ленин и сотоварищи объявили антисемитизм и притеснения евреев в царской России вопиющим злом, боролись с антисемитизмом, искореняли его — а от Ленина еще никто не отрекся: мы по-прежнему жили под знаменем Ленина — Сталина. И, в-третьих, весь мир как раз в ту пору возмущался Холокостом — истреблением шести миллионов евреев в нацистской Германии. Холокост и нацизм воспринимались в одной связке.
Исходя из всего этого еврейские, а также многие русские интеллигенты, как «глупый пингвин, робко пряча тело жирное в утесах» (это я цитирую «Песнь о буревестнике», сочиненную первым пролетарским писателем Максимом Горьким), все еще не верили или делали вид, что не верят, будто наш Вождь и Учитель решился на новый Холокост.
Семьдесят лет прошли, а я до сих пор не знаю, правда ли, что люди не верили или они притворялись, будто не верят… Ведь по всей стране уже шли самые настоящие еврейские погромы, которые сопровождались активной черносотенной пропагандой. Конечно, пропаганда шла не в печати, не по радио и не по телевизору, телевизоры тогда мало кто имел… То была, как говорили в нацистской Германии, Flüsterpropaganda, что в переводе означает «пропаганда шепотом», или скорее устная пропаганда — но велась она во весь голос.
Начну все же не с пропаганды, а с погромов.
Один из них я пережила. Он произошел в 1949 году в Москве, на Пушкинской площади, в одном из зданий Страстного монастыря, разрушенного и частично снесенного советской властью, — во Всесоюзном радиокомитете. Возглавлял в ту пору этот Радиокомитет С. Г. Лапин — человек, как его многие в XXI веке вспоминают, — умный и деловой, процветавший до самой своей смерти в 1990 году.
Естественно, перед погромом прошло «установочное» партийное собрание. Но поскольку я в партии никогда не состояла, то и узнала об этом собрании много лет спустя из книги Раисы Лерт «На том стою».
В этой книге честнейшая коммунистка, моя коллега по ТАССу в годы войны, а в 1949-м, как и я, сотрудница Радиокомитета Р. Лерт, возмущалась предпогромной речью Лапина. Мол, тот, получив соответствующие установки, буквально спятил, стал хаять все нерусское, дошел до того, что назвал итальянских зодчих, которые помогали строить Московский Кремль, чуть ли не проходимцами.
Из книги Лерт выходит, что, будь Лапин посмелее, то погром можно было бы, если и не предотвратить, то хотя бы сделать более пристойным, что ли. Непонятно только, каким образом? Может быть, пощадить евреев с большим партийным стажем?
Коммунистка Раиса Борисовна Лерт, особо не возмущаясь, жила в те годы, когда уничтожалось русское крестьянство. Пережила она в годы Большого террора и расстрел бывшего мужа — русского дворянина, но так же, как и она, пламенного большевика (Лерт не тронули, ибо они с мужем до этого развелись). Раиса Борисовна, разумеется, не поверила, что ее бывший супруг — враг народа. Видимо, списала его казнь на перегибы — было тогда в ходу такое подлое словцо… Повторяю: все это она стерпела — а вот еврейский погром заставил ее прозреть и обвинить Лапина… в трусости.
Но бог с ней, с Раей Лерт, умной, талантливой и нищей, как церковная мышь. Приплела я ее, можно сказать, ни к селу ни к городу — и все потому, что рука отказывается писать о погроме, жертвой которого стала и я сама, и Рая Лерт. А писать надо.
Из литературы мы знаем, как проходили еврейские погромы в царской России. Пьяные погромщики врывались в жилища, где обитала беднота, все крушили, ломали, корежили. Избивали евреев, которые попадались им под руку. Не щадили ни стариков, ни малых детей — иногда убивали. По улицам еврейских местечек летел пух из распоротых перин. Слышались плач и стенания несчастных жертв — и мат, гогот и пьяные крики погромщиков. Ужасное зрелище.
Ну а вот как проходил погром в Советской России в 1949-м в Радиокомитете, в самом центре Москвы. Еще никто о нем внятно не рассказал — я первая.
Человек приходит, как всегда, на работу, поднимается по лестнице в свой отдел, здоровается с сослуживцами, садится на свое место. Но тут кто-то из самых храбрых сотрудников отдела говорит ему: мол, зайдите к секретарше. Человек идет. И секретарша, глядя куда-то в пол или в потолок, протягивает ему всего-навсего лист бумаги с напечатанным на машинке коротким текстом. Человек сразу видит, что под текстом очень много фамилий, находит среди них свою. Снова обращается к тексту, в котором черным по белому сказано, что все перечисленные в списке лица уволены. С этого самого дня и часа. Причина не указана. Но человек сам понимает почему: ведь он еврей или полуеврей… Человек молча возвращается в комнату к своему письменному столу, собирает какие-то листки, вынимает из ящика блокноты, любимую ручку, принесенную из дома, складывает все это и забирает с собой. В комнате в это время стоит гробовая тишина.
Человек выходит из комнаты, идет по плохо освещенному коридору, спускается по старой, еще с монастырских времен, лестнице с выщербленными ступеньками.
А вот и выход. У двери стоит охранник. Человек вынимает постоянный пропуск-книжечку и протягивает его охраннику. Тот открывает книжечку и сверяет лицо человека с фотокарточкой, наклеенной в пропуске. Потом шарит глазами по списку, точно такому же, какой лежал у секретарши, и не отдает человеку пропуска, как давал его несколько лет подряд каждое утро и каждый вечер.