Приведу только один пример сталинских шуток из статьи В. Макаренко.
В 13-м томе сочинений Сталина трижды встречается и вызывает взрыв смеха глагол «надавить». Далее Макаренко цитирует: «Неудивительно, что у съезда создалось определенное впечатление: пока не нажмешь на этих людей, ничего от них не добьешься… (общий смех, продолжительные аплодисменты)». А вот и повтор: «Что же тут удивительного, если съезд попытался надавить как следует на этих товарищей, чтобы добиться от них выполнения их обязательств» (общий смех, аплодисменты. Общий смех всего зала).
И так далее в том же духе…
Может, и не стоило так подробно анализировать хамские шутки Сталина, но, как справедливо отмечает Макаренко, они фактически определяли весь стиль советской пропаганды.
К примеру, тогдашние враги Советского Союза, западные военные, «обычно изображались с толстым пузом, тонкими ножками, крохотной головкой под громадной фуражкой и орденским иконостасом на груди. Капиталисты немногим отличались от генералов: ножки у них были еще короче, сбоку громадный мешок с деньгами и сигара в зубах»….
Существовал и весьма примитивный и грубый штамп для изображения внутренних врагов советской власти — бюрократов, лодырей, прогульщиков. И тут все было на уровне сталинских шуток. Это утверждения В. Макаренко.
Под конец поделюсь и своим наблюдением над сталинским юмором. Грубо, по-хамски Сталин шутил только тогда, когда перед ним была своя, послушная, хорошо вымуштрованная и до смерти запуганная аудитория. В частности, он так шутил на съездах своей партии. А вот на Ялтинской конференции, конференции «Большой тройки», где Сталин выступал в обществе Черчилля и Рузвельта, советский Вождь не произнес ни единого грубого, хамского слова — видимо, по поговорке: «Молодец среди овец, а как встретит молодца, и сам овца»…
И еще меня поражала грубость и одновременно убогость сталинского языка. К примеру, в «Кратком курсе» он повторял: «Они (враги, правые или левые оппозиционеры) прятались в кустах». Так и надлежало отвечать на экзаменах — «прятались в кустах». Или слова «наплевизм» и «недобитки» — их Сталин повсюду вставлял в свои «труды».
Случай в «Ленинке»
Я уже не раз писала, что несколько поколений при советской власти боялись вести дневники, писать письма родственникам, делиться своими мыслями даже с хорошими знакомыми, а главное, говорить на политические темы или рассказывать политические анекдоты.
Добавлю к этому, что от этих поколений почти не осталось и фольклора, всяких былей-небылиц, которые переходят из уст в уста.
Однако нет правил без исключений. Вот я и хочу поведать как раз об одном таком случае — мифе, фантастическом сюжете, возникшем в Москве в самый пик сталинского террора.
В 1930-е в знаменитой Ленинской (Румянцевской) библиотеке, прибежище многих людей из «бывших», служила весьма образованная, владеющая несколькими иностранными языками старушка. Таких старушек называли почему-то «божьими одуванчиками». Фамилия у этого «божьего одуванчика» была не слишком одиозная — не Оболенская, не Голицына и не Юсупова или Волконская, а какая-то вроде бы иностранная. Возможно, фамилия покойного мужа.
Старушка была тихая, чистенькая, чрезвычайно интеллигентная и трудолюбивая. Ее никто не трогал, но и она никаких претензий не предъявляла. Корпела себе над фолиантами в огромном книжном хранилище, а в обеденный перерыв разогревала на спиртовке кашку, которую приносила из дома в баночке.
Как вдруг в 1936-м, в год первого показательного процесса над Зиновьевым-Каменевым… старушка сообщила, что хочет уйти в отпуск аж на целых два месяца — приплюсует к очередному своему отпуску дни, которые не «догуляла» в предыдущие отпуска, а недостающие возьмет за свой счет.
В отделе кадров старушку будто бы спросили, зачем ей такой длинный отпуск. На что та ответила: мол, собирается в Англию, навестить родственницу, с которой долгие годы не виделась.
А теперь напомним, что в 1930-е советским гражданам съездить за границу было так же невозможно, как слетать на Марс или на Юпитер. Советские граждане за границу не ездили, их туда посылали, если они были разведчиками или в крайнем случае дипломатами.
Немудрено, что в отделе кадров Ленинки поднялся переполох. Главный кадровик немедленно подключил «первый отдел» (гэбэшников), а те сразу обратились куда следует, то есть на Лубянку. И о чудо! После некоторого замешательства Лубянка приказала, чтобы старушке дали отпуск и снабдили соответствующими документами для отъезда — а сами молчали бы в тряпочку. Тем не менее история «божьего одуванчика» как-то просочилась за пределы Ленинки, и ее стали обсуждать тогдашние ильфпетровские «пикейные жилеты». Пытались понять, почему старуха не сбежала от большевиков уже в 1920-е. Гадали — почему надумала смыться именно в 1936 году? И почему ее выпустили (наподобие того, как много десятилетий спустя будут выпускать евреев на ПМЖ — постоянное место жительства — в Израиль).
Самое удивительное, что старуха и впрямь отбыла — не на Соловки, а в Лондон. И народ в Ленинке вздохнул с облегчением. Почему с облегчением? Да потому, что при советской власти находиться рядом с такими непредсказуемыми старушенциями было очень опасно. Ее отпустят, а вас посадят за связь с ней — врагом народа. Только уборщица Фрося сокрушалась: пропадет болезная. Кто же нынче уезжает в такую даль? Уже за 40 верст от Москвы не найдешь белого хлеба.
Но вот прошли два месяца, и наш «одуванчик» — тут как тут. Прилетела обратно и снова пришла в Ленинку, посвежела и приоделась, но по-прежнему тиха и безропотна. На вопрос, где была, старушка ответила, что провела отпуск у своей кузины Виктории-Марии, герцогини Йоркской, принцессы Уэльской, вдовы британского короля Георга V.
Эту байку-загадку охотно рассказывали в довоенной Москве — и, как ни странно, без всяких комментариев. Даже не пытались заглянуть в загадочную душу старушки, объяснить, почему она вернулась обратно в Совдепию, имея таких родственников в Англии.
А между тем ларчик открывался просто. У «божьего одуванчика» были совсем другие взгляды на жизнь, совсем другая шкала ценностей и, как говорили в старину, совсем другие «запросы», нежели у большинства сотрудников Ленинки.
Старушка считала, что сидеть в Пашковом доме (Ленинке), в самом красивом доме Москвы, овеянном легендами, да еще напротив Кремля почетно и престижно. И не просто сидеть, а еще и трудиться в мире книг, в прекрасном книгохранилище — стало быть, ежеминутно прикасаться и приобщаться к великим творениям человеческого духа.
И, наверное, по мнению старушки, есть кашку на воде вместо обеда в ее возрасте даже полезно. А что касается обычной для совков обуви из кожзаменителя, то носить ее хотя и неприятно, но не зазорно.
И, видимо, старуха очень гордилась тем, что она такая эмансипированная, ни от кого не зависит — не должна ничего просить у богатой родни в Букингемском дворце.
Я перевожу книжечки
С конца 1950-х моей основной работой стали переводы художественной литературы, хотя я всегда хотела быть журналисткой.
Однако прежде, чем рассказывать о себе-переводчице, скажу хоть немного о том времени, когда переводы с иностранных языков начали выходить неслыханными тиражами и расхватываться даже людьми, которые сроду ничего не читали после школы.
Этим годам предшествовали восемь лет — с мая 1945 года, когда капитулировала нацистская Германия, до марта 1953-го, года смерти Сталина. Время это получило теперь свое название: «Поздний сталинизм», появившегося благодаря издательству НЛО, где была опубликована работа Е. Добренко под таким заголовком.
В те роковые — не побоюсь этого слова — годы клетка, в которую нас посадили, все сжималась и сжималась. Если еще в 1930-е моя мама могла регулярно переписываться с родной матерью и братом, находившимися за границей, то в 1945–1953 годах это стало невозможно. За границу ездили тогда только дипломаты, да и то с эскортом гэбэшников. И еще туда засылали разведчиков-шпионов из того же ведомства на Лубянке (тогда на площади Дзержинского).
С «тлетворным влиянием Запада» в СССР боролись в то время денно и нощно. Даже еду и ту переименовывали на российский лад — жюльен было велено называть грибами в кокотницах, а французские булочки — городскими… Слова «иностранщина» и — таинственный — «космополитизм» употребляли исключительно как бранные.
Из-за этого космополитизма, из-за связей с зарубежными учеными, гробили целые отрасли науки — биологию, медицину — якобы на том основании, что наши биологи могут выдать неведомо какие секреты Западу… На место талантливых людей сажали неграмотных пройдох, а самих ученых-новаторов бросали в тюрьмы — в лучшем случае, выгоняли из лабораторий. Математику только чудом удалось спасти от разгрома: великий Капица сумел на пальцах объяснить Берии, что без математики нельзя создать атомную бомбу.
В искусстве тоже творилось черт знает что.
На всякий случай запретили выпускать больше одного фильма в год. Видимо, боялись, что не заметят в них крамолы, если фильмов будет много. Во МХАТе, на занавесе которого была чеховская Чайка, шла пьеса хулигана и пьяницы Сурова «Зеленая улица». Другого бездаря и черносотенца Софронова с его «Стряпухой замужем» ставили в театре имени Вахтангова — как известно в 1920-х годах смелого новатора в искусстве.
С переводами западной литературы тоже «разобрались» по-сталински. Не тронули, скрепя сердце, только западных классиков. А действующих писателей ведущих западных держав разрешили перелагать «на язык родных осин» только одного — максимум двух. В США это был Драйзер, а из молодых — коммунист Говард Фаст и какой-то никому не ведомый Мальц. Но и Фаста, как еврея, скоро запретили. Из всей английской литературы для перевода избрали Олдриджа — малоизвестного прокоммунистического литератора. Да еще Герберта Уэллса, друга Горького и наследника его последней любовницы-жены баронессы Будберг.