Ныне Ремарк считается у нас второстепенным писателем — вернее, писателем для мещан, для обывателя, исключая, разумеется, книгу «На западном фронте без перемен». Я категорически не согласна с такой оценкой ремарковского творчества… Для меня Ремарк, создавший самый главный, самый знаменитый антивоенный роман «На западном фронте без перемен» и написавший «Триумфальную арку», «Тени в раю», «Ночь в Лиссабоне» и т. д., — одна и та же личность, один писатель, исследующий несчастную судьбу человека в годы мировых войн и вселенских социальных катаклизмов, а также тему вынужденной эмиграции. Стало быть, тему людей-изгнанников, потерявших родину.
Но если Ремарка у нас все же переводили, пусть со скрипом, то многих больших писателей, к примеру, Фолкнера и Фитцджеральда, упорно не желали публиковать.
Назову навскидку несколько знаменитых романов, которые так и не вышли в СССР тогда, когда их жаждали прочесть. Роман Хемингуэя о гражданской войне в Испании «По ком звонит колокол», замечательно переведенный Евг. Калашниковой, много лет не публиковали, по слухам, из-за того, что этому препятствовала Долорес Ибаррури — испанская коммунистка, одна из наших ставленниц. Мотив Ибаррури — Хемингуэй показал в романе жестокость главы французской компартии Андре Марти.
Далее: не стали переводить знаменитый американский роман Маргарет Митчелл, послуживший основой для не менее знаменитого многочасового сериала «Унесенные ветром». Вышел роман аж в 1936 году, а перевели его на русский в 1982-м, спустя 46 лет — можно сказать, через полвека!
И наконец, решительно все в СССР знали в годы оттепели, что существует такой английский писатель — Джордж Оруэлл и что он написал книги-памфлеты под названием «Скотный двор» и «1984», в которых показано убожество и бесчеловечность социалистической системы… Но, разумеется, эти антиутопии при советской власти были строго запрещены…
Не сомневаюсь, что список следовало бы продолжить… Много лет не переводили у нас и позднего Томаса Манна — немецкого классика. С огромным опозданием перевели роман Гюнтера Грасса «Жестяной барабан» — видимо, самое значительное немецкое произведение второй половины ХХ века…
Вот вам и лучшая в мире советская школа перевода!
Тут мне могут возразить, что школа перевода, сиречь переводчики, при столь свирепой цензуре была не виновата.
Но, согласитесь, все-таки странно, что не переводчики при советской власти выбирали себе книги для перевода, а ждали, когда их выберут другие.
Странно, по-моему, и то, что переводчикам было строго запрещено вносить в свои переводы какую-либо личную ноту. Словно переводчик не человек, тем более не творческий человек, а машина. Компьютеров в ту пору еще не было, но теперь мы знаем, что компьютерные переводы не заменяют переводов, сделанных человеком.
На мой взгляд, переводчику не надо так уж бояться вольностей. Иногда отсутствие их приводит к грустным последствиям. Приведу только один пример. Был в Англии писатель по имени Джером К. Джером (1859–1927). Писал он много и ужасно смешно, так смешно, что я, читавшая его лет 70–80 назад, до сих пор помню многих из джеромовских очаровательно-комиченых пассажей. Не было человека моего возраста, который не восхищался бы повестью Джерома К. Джерома «Трое в одной лодке, не считая собаки». Фабула этой повести была самая простая: три парня-лоботряса решили арендовать лодку и совершить на ней путешествие по Темзе в окрестностях Оксфорда. Не открывать неизведанные, новые земли, а просто развлечься и посмотреть какие из них получатся моряки. Мы все читали эту повесть в старом переводе Е. Тихомандрицкой и умирали со смеху.
Но вот, по-моему, в 1950–1960-е из Ленинграда-Петербурга приехал какой-то переводчик-прохиндей с ученым званием, по фамилии Салье, и сообщил, что перевод повести Джерома сделан чрезвычайно скверно, чуть ли не преступно, и привел такой пример: балбесы, которые плывут в лодке, читают учебник по медицине и с ужасом решают, что у них симптомы всех тех болезней, которые в книге перечислены. Кроме, пожалуй, такой хвори, как «вода в колене». Однако, по утверждению Салье, на самом деле в тексте фигурирует не «вода в колене», а реальный медицинский термин, название какой-то редкой болезни.
В результате своих «открытий» переводчик из Ленинграда забраковал старый перевод и сделал новый, который я достала — и тут же с огорчением выбросила: книга стала (хоть убей!) не смешной.
В нашей энциклопедии 2000 года о Джероме незаслуженно мало сказано. И его повесть «Трое в одной лодке, не считая собаки» значится под заголовком: «Трое в лодке (не считая собаки)». Мне куда больше нравится старое название.
Насколько я знаю, Джерома у нас теперь не издают. А я до сих пор помню, как в каком-то его рассказе парень у себя дома смотрит на каминную полку, где стоит дешевая глиняная собачка, которую ему всучили на базаре. Смотрит и размышляет: мол, пройдут лет 100–150, и эта дешевая собачонка, уже без хвоста и с сильно пострадавшей мордочкой, станет бесценным антиквариатом. Знатоки будут обмерять ее со всех сторон и размышлять о создателе этого сокровища. И т. д. и т. п. Помню еще джеромовский рассказ о том, что при появлении на сцене самого замурзанного малыша самые великие актеры терпят фиаско — зрители смотрят не на них, а только на ребенка.
Но я не Джером и так смешно писать не умею. Знаю только, что дурак-переводчик из Ленинграда загубил прекрасного английского писателя.
Ну а теперь, наконец, о себе…
Начала я переводить, можно сказать, от безысходности. Возникла эта безысходность в 1949 году, когда меня без объявления причин лишили секретности, то есть допуска к засекреченной информации, а засекречено тогда было буквально все западное, к примеру речи западных политиков. Ну а потом меня выгнали с работы из Радиокомитета из-за пятого пункта в паспорте. С тех пор до самой смерти Сталина я жила в постоянном страхе.
Но вот Сталина не стало, а у власти Хрущев — наш первый реформатор. На дворе уже почти оттепель. Муж снова востребован, и даже ездит (изредка) в командировки в страну своего детства, капиталистическую Германию, которая называется теперь ФРГ. А я по-прежнему не имею постоянной работы. Иногда меня печатают в «Литгазете», но только по настоянию Олега Николаевича Прудкова. Еще реже — в «Новом времени» и тоже по блату, как приятельницу главного редактора Натальи Сергеевны Сергеевой…
Нынче, пожалуй, никто не поймет, почему я чувствовала себя в ту пору по-прежнему изгоем. Отчасти благодаря своей маме и ее немецкому воспитанию, но главное, из-за собственного советского (сталинского) воспитания я твердо верила во все писаные и неписаные законы страны, где жила. А в советское время по этим законам в России надо было быть крепостным какого-то государственного учреждения. Если ты крестьянин — колхоза, если рабочий — завода, если служащий, то в моем случае — либо издательства, либо газеты, либо журнала. И я, по гениальному выражению Мандельштама, чувствовала себя выброшенной из жизни или, скорее, из своей биографии, «как шар из бильярдной лузы».
Даже наш первый реформатор Хрущев дал ясно понять, что человек, не имеющий своего Хозяина, то есть не служивший в каком-либо государственном учреждении, так сказать, вольный, не кто иной, как тунеядец или даже отщепенец!
Я это тогда чувствовала, можно сказать, нутром. Считала, что мое единственное спасение в том, что я жена Д. Е. и что только потому меня нельзя выслать из Москвы как тунеядку.
Вскоре Д. Е. и впрямь оказался моим спасителем…
Привез мне из первой же командировки в ФРГ повесть молодого Бёлля «И не сказал ни единого слова». Я даже не осмелилась одна пойти с этой повестью во вновь открывшееся издательство «Иностранная литература», к заведующему отделом художественной литературы Евг. Блинову… Пошли мы вдвоем с мужем.
Эта повесть Бёлля так же, как и следующая «Хлеб ранних лет», вышли в переводе Д. Мельникова и Л. Черной, хотя Мельников (псевдоним мужа) их не переводил. Итак, все началось с Бёлля…
И далее я продолжала успешно переводить Бёлля — тогдашнюю литературную звезду. Бёлля в ту пору открыли не только в Западной Германии, но и во многих странах Европы, а у нас он стал, пожалуй, самым востребованным западным писателем.
Правильно говорят: лиха беда начало… После переводов Бёлля, чрезвычайно дружелюбно встреченных в издательстве «ИЛ» и с восторгом раскупленных читателями, я стала переводить и других авторов, преимущественно писателей ФРГ.
Моя бурная деятельность переводчика через несколько долгих лет завершилась хеппи-эндом… — меня приняли в Союз советских писателей. И этот Союз, основанный Горьким еще в 1934 году, на первом писательском съезде, дал мне то, в чем я больше всего нуждалась, — статус в совковом обществе, иными словами, положение. И при этом высокий статус и довольно-таки высокое положение. И, соответственно, массу всяких привилегий-подачек от властей.
Попасть в СП переводчику не с языков народов СССР было не так-то легко. Но тут пригодилась моя старая работа международницы.
На заседание приемной комиссии пришел Борис Слуцкий и рассказал, что я в годы войны полемизировала с самим… Геббельсом. И это произвело надлежащий эффект: меня приняли единогласно.
Несколько слов о СП — если кто успел позабыть, какой мощной организацией был тогда этот Союз: у СП имелась гигантская недвижимость, Дома творчества во всех республиках, а главное для меня, в Подмосковье, в Переделкине и в Малеевке, а также в Латвии, в Дубултах. В этих Домах творчества можно было жить на всем готовом по многу месяцев в году. При этом вы имели там отдельную комнату, что и не снилось обычным людям даже в дорогих советских санаториях. Были там и вполне приличное, трехразовое питание, и даже дежурная медсестра, а то и врач.
Летом или осенью можно было отправиться со своей половиной на месячишко, допустим, в Ялту, или в Гагры, или в Батуми. Там тоже имелись писательские Дома творчества…
Наконец, благодаря Союзу писателей мне удалось получить если не дачу (дачи писателям тоже строили!), то хотя бы квартирку в писательском поселке Красновидове, что тоже казалось в ту пору неслыханной роскошью.