Была в СП, конечно, своя иерархия. Я оказалась на низшей ее ступени. Но меня и это вполне устраивало.
На первых порах товарищи по переводам, как я уже писала, приняли меня враждебно, что удивляло и обескураживало — особенно по контрасту с журналистами-международниками, которые некогда чрезвычайно дружелюбно отнеслись к еще совсем юной Л. Черной… Соответственно, я не очень-то скоро стала своей в переводческой среде и не очень-то скоро поняла, кто есть кто, who is who…
Естественно, самым непосредственным образом я столкнулась с переводчиками с немецкого. К сожалению, часть этой «могучей кучки», которая группировалась вокруг супругов Вильмонтов, так и осталась мне несимпатичной.
Сам Николай Николаевич Вильмонт переводил стихи старых немецких поэтов, переведенных еще русскими классиками. Его жена Наталья Манн[22] считалась главной переводчицей наиболее значительных романов, созданных в догитлеровской Германии. И уже подросла их дочь, Екатерина Вильмонт, которую они, как все знали, воспитывали особенным образом — во всяком случае не отдали в университет, дабы не испортить девочке вкус и самобытность. В школу, очевидно, тоже пускали не очень охотно. Однако уже при жизни стариков Катя, получившая домашнее воспитание, фигурировала как первоклассная переводчица. А с 1995 года, что явствует из интернета, стала писать довольно пошлые, но востребованные и сильно денежные любовно-детективные романы…
Не пользовался моей симпатией и другой переводчик с немецкого — Соломон Апт, примкнувший вначале к «могучей кучке» Вильмонтов. Этот невзрачный юноша женился еще в годы войны на русской красавице, в будущем литературном критике Екатерине Стариковой. В первое время в литературной среде его называли не иначе, как «Моня, муж Кати Стариковой». В мое время он стал переводчиком номер 1. Однако, как я понимаю, претендовал на большее — хотел считаться серьезным ученым и видным лингвистом… Но в ту пору появились уже такие таланты, как филолог и полиглот Сергей Аверинцев и молодой Михаил Гаспаров, ставший уже в 1990 году академиком РАН, членкором АН СССР, доктором филологических наук, автором фундаментальных работ о русском и европейском стихосложении.
К сожалению, и блистательный Михаил Гаспаров, и блистательный Сергей Аверинцев прожили не так уж долго.
Апт долгое время жил в Красновидове, в двух шагах от меня, в одном доме с молодым драматургом Григорием Гориным. Обитал Апт на втором этаже, что считалось престижным, а Горин — на первом, что считалось непрестижным. Однако вокруг Горина кипела жизнь, а в квартире Апта царила скука…
Но, может быть, я пристрастна к Апту?
Со мной он поступил… ну, скажем, некрасиво. Я узнала, что Апт перевел заново книгу «Под местным наркозом» Гюнтера Грасса, несмотря на то что для «Нового мира» я уже эту сатиру перевела. Сделал он это тайком, не сказав мне ни слова, что, согласно переводческой этике, было непозволительным. И вот, встретив Апта где-то в публичном месте и увидев, что он движется мне навстречу со своей неизменной улыбочкой, я отшатнулась и громко сказала: «Я вам руки не подам. Как вы смели перевести повесть Грасса, которую я уже перевела, тайком, даже не предупредив меня…»
Но хватит о неприятном. Конечно, мне запомнились в основном переводчики с немецкого. Из молодых особенно хочется упомянуть умную и остроумную Соню Фридлянд. Она была моложе меня, кончила МГУ, но ей приходилось не так трудно, как мне. Соня сразу вошла в старую переводческую когорту, став женой Топера — сына известной переводчицы Веры Топер. Вкусы у нас с Соней, как я понимаю, были одни и те же. И она переводила Бёлля, и ей нравилась молодая талантливая австрийка Бахман. К сожалению, наши попытки стать подругами возникли уже после того, как обе мы овдовели. К еще большему сожалению, это произошло незадолго до Сониной внезапной кончины.
Живя подолгу в Переделкине, в Доме творчества, я познакомилась с некоторыми совсем старыми переводчицами, в том числе с Надеждой Вольпиной. Она показалась мне очень приятной, но ужасно растерянной женщиной. И немудрено: ее возлюбленным был Сергей Есенин; родным братом — знаменитый среди интеллигенции Михаил Вольпин, один из соавторов запрещенной в сталинской России легендарной пьесы «Самоубийца». Наконец, ее сын — математик Александр Есенин-Вольпин — был не то одним из первых, не то первым диссидентом, которого выпустили в США, так сказать, от греха подальше.
С главной советской переводчицей Ритой Райт я так ни разу и не встретилась. Считалось (особенно у ленинградцев!), что она знала русский лучше, чем все советские писатели вместе взятые. Так Райт и сама себя позиционировала. Рита Райт, как известно, жила в одном доме с Маяковским, дружила с Бриками. Даже написала книгу о Лиле Брик, где, между прочим, сообщила, что даже кожа Лили Брик излучала особый аромат. Звучит глупо. Но вот недавно я перечитала «Над пропастью во ржи» Сэлинджера и восхитилась и самой повестью, и переводом Риты Райт.
Меня Рита Райт, разумеется, глубоко презирала (заочно) и, переведя для журнала «Иностранная литература» «Глазами клоуна», роман Бёлля (в немецком языке нет такого понятия, как повесть), и встретив Богатырева, спросила: «Ну, вот, теперь вы поняли, как звучит на русском Бёлль?» На что Костя ответил: «Я, Рита Яковлевна, переводов с немецкого не читаю. Я немецких писателей читаю в подлинниках…»
Кстати, Р. Райт очень возмутилась, когда в издательстве «ИЛ» уже после выхода в свет ее перевода Бёллевского «Клоуна», издали мой, давно анонсированный перевод. Уже много лет спустя этот перевод, а не перевод Райт переиздали в России[23]. И произошло сие уже после скандала с романом «Групповой портрет с дамой».
Напоследок хочу вспомнить о старой переводчице с немецкого Вере Оскаровне Станевич, с которой познакомилась в Доме творчества СП в Гаграх — а если конкретно, то на пляже у этого Дома творчества.
В ту пору закончилась мода на сплошной коричневый загар. Некоторые дамы начали бояться солнца, которое будто бы провоцирует рак. Но, прибежав как-то к морю в середине дня — мы с мужем и наши приятели купались утром до завтрака, а потом уже позже к вечеру, — я обнаружила на пляже дочерна загорелую, крепко сбитую женщину, с белой как лунь головой. Это и была Вера Оскаровна Станевич. Мы разговорились. И я восхитилась ее общительностью, оптимизмом, доверчивостью. У нас оказался общий знакомый — Митя Писаревский. Этого Митю мы с мужем встретили тогда, по-моему, на базаре. Он отдыхал в санатории ЦК в Гаграх. А наш Дом творчества находился в Новых Гаграх, в нескольких километрах от Гагр (Старых). И вот между Станевич и мной завязался такой разговор.
Станевич: Обязательно проведаем Митю вдвоем. Сядем на автобус и поедем к нему.
Я: Но ведь там у них система пропусков. Нас не пустят на их территорию без пропуска. Тем более, мы даже не знаем, в каком номере живет Митя.
Станевич: Тогда поплывем к нему. Ведь в море никто не спрашивает пропуск.
Я: Поплывем? Но ведь это очень далеко. А вдруг я не доплыву? (Усомниться в том, что не доплывет Вера Оскаровна я не осмелилась.)
Станевич: Чепуха! Мы же будем вдвоем. Если вам станет плохо, я вам всегда помогу.
Я (давясь от смеха, ибо представила себе, как мы со Станевич, словно две наяды выходим из пены морской в мокрых купальниках и в таком виде предстаем перед взорами работников ЦК): И что же мы будем там делать в мокрых купальниках? И как доберемся потом обратно? Опять вплавь?
Станевич: Давайте тогда замотаем сарафаны на голове. А у Мити обсохнем, оденемся и поедем в Новые Гагры уже на автобусе…
Где-то я прочла, что Станевич была теософкой и что ее друг-приятель Андрей Белый дразнил ее, называя «Штаневич». Все это безмерно умиляло меня. Стало казаться, что Вера Оскаровна — живая связь двух миров: Серебряного века и тогдашнего Советского Союза…
Уже в Москве, возвращаясь с Верой Оскаровной с какого-то собрания в Доме литераторов, я поняла, как одинока она была и как далека от жизни. Нам оказалось по пути. Вера Оскаровна шла к себе домой, а я — к родителям в один из переулков Сивцева Вражка. Оказалось, что Станевич живет недалеко от моих мамы с папой, в Гагаринском переулке, в какой-то развалюхе. Помню, я удивилась, почему Станевич не получила квартиру в кооперативных домах писателей на Аэропортовской. И Вера Оскаровна объяснила, что она не захотела никуда переезжать, ибо в полуразвалившемся домишке с ней вместе уже долгие годы обитает совсем простая семья. Она отдает им все свои деньги, а семья заботится о ней — и, приходя домой, она не одинока.
Шли годы, и я узнала, что Станевич умерла от рака. Почувствовала угрызения совести. Наверное, можно было ей как-то помочь, хотя бы проявить участие. А сейчас я жалею, почему не выспросила Веру Оскаровну о нравах и обычаях такого близкого, в сущности, и такого далекого от нас, тогдашних, Серебряного века… Не выспросила и не уговорила ее написать воспоминания.
Переводила Станевич замечательно, особенно исторические романы.
Ну а что я могу сказать обо всей школе советского перевода? Вернее, о той части «школы», которая переводила художественную литературу Зарубежья, литературу капиталистических стран?
Группа этих переводчиков состояла, на мой взгляд, из высоко профессиональных, отлично владевших литературным русским людей, как правило, добросовестных и образованных.
Перед выходом в свет переводы проходили через множество рук. Их уточняли, улучшали, шлифовали, проверяли, сверяли. У каждой книги был долгий путь: сверху вниз — от зав. редакцией, старшего редактора, младшего редактора до корректора, — а потом снизу вверх: от корректора до зав. редакцией… Словом, перевод сперва двигался наверх от автора-переводчика, а потом вниз от зав. редакции до типографии…
Все эти инстанции считали, что улучшают текст. Не обходилось, конечно, и без своего рода… шаманства. И переводчик, и редактор были уверены, что именно они придают переводу особый блеск, особую красоту… Вкладывают в него некую изюминку…