Слава пришла к Бёллю нежданно-негаданно. Слава и все остальное, что ей сопутствует: деньги, договоры с издательствами, репортеры, приглашения читать лекции, открывать вечера, встречи, выступать на различных конференциях, собраниях, семинарах и прочих сборищах, выступать по радио, по телевидению.
В первые свои приезды в Москву Бёлль показывал мне изданные в ФРГ толстые справочники, где фиксировались по числам все его публичные выступления (справочники выходили, кажется, каждые полгода). Просматривая эти справочники, я удивлялась, как Бёллю за сутки, и при том из недели в неделю, из месяца в месяц, удавалось осилить все бесчисленные мероприятия, которые значились в его расписании.
Известность Бёлля росла прямо на глазах. Я сама тому свидетель.
Вот прилетает в Москву из ФРГ первая писательская делегация из трех человек. Во главе делегации Рудольф Хагельштанге — маститый литератор-антифашист, отмеченный почетной премией канцлера Конрада Адэнауэра. И что же? Уже у трапа самолета толпа встречающих дает понять делегации, кто в Советской России главный немецкий писатель — и что это вовсе не Хагельштанге, а Генрих Бёлль.
Генрих Бёлль в ореоле славы был великолепен. По-настоящему земной человек, но отнюдь не зазнайка, тем более не спесивец и не жадюга, а главное, не ханжа. Человек, который умел достойно радоваться и своему успеху, и своей известности. Помню его в красивом сером пальто с сигаретой во рту, а иногда и с бокалом вина, а то и со стопкой водки, и даже не с единственной стопкой. Помню, как однажды во время какой-то многолюдной прогулки на лоне природы он поскользнулся и, чтобы удержаться на ногах, полуобнял меня, а потом с лукавой улыбкой прокомментировал: «Видишь… я еще могу быть опасен как мужчина». Мы тогда посмеялись над этими словами. Что-что, а на ловеласа писатель не был похож. И вот на фоне жизнерадостного и даже веселого Бёлля казалось странным, почему у него такая невзрачная спутница жизни — еще и потому, что больше всего Аннемари боялась и не любила всего нового.
Кажется, в последний раз супруги Бёлль пришли к нам с мужем в гости после того, как я с огромным трудом выменяла для сына хорошую квартиру. При этом пришлось пожертвовать нашей обжитой и прекрасной, как нам казалось, прежней квартирой, вселиться в жилье похуже. (Естественно, что после обмена мы остались и без копейки денег.) Кое-что меня в этой связи особенно удручало, в частности недавно приобретенное кресло, якобы «вольтеровское». Обивка у него была потрепанная и даже грязная. Войдя в комнату, фрау Бёлль сразу узрела кресло и прямо-таки с восторгом констатировала: «Не новое!» — и тут же плюхнулась в него.
А вот и другая история на ту же тему. Наши общие с Бёллем друзья С. пригласили супругов на праздничный обед.
Но прежде я вынуждена сделать некоторое отступление. Все приезды Бёлля в Москву были в ведении Иностранной комиссии Союза писателей. А в Иностранной комиссии непосредственно Бёллем занимался С., бывший фронтовик, литератор-переводчик со знанием немецкого.
Собственно, С. был человек с громадным изъяном: в его кровеносных сосудах текла… кровь русских царей. В 1920-е и начале 1930-х Владимира Ивановича, тогда просто Володю, чудом не поставили к стенке. Не расстреляли. Слава богу, в годы приезда Бёлля в Москву он нормально работал и, благодаря командировкам в Германию — частым в ГДР и нечастым в ФРГ, — мог не так уж скудно жить даже при маленькой зарплате. Жена С. была красивая женщина, тоже очень работящая и чрезвычайно энергичная, к тому же отличная хозяйка и преданная мать. Но у нее был свой изъян, хотя и другого рода: она любила крутить романы. Жила с одним из своих обожателей чуть ли не двадцать лет и, главное, этого не скрывала. Ничуть. Как это мог терпеть С. и отнюдь не быть смешным рогоносцем, не знаю.
Забыла еще сказать, что оба супруга были чрезвычайно гостеприимные люди и обладали еще одним достоинством, совершенно не свойственным нашей интеллигенции: были люди рукастые.
И вот эти С. пригласили супругов Бёлль на торжественный обед. И что же я услышала от Аннемари на следующий день: «Все новенькое. Все с иголочки. Неприятный дом. Неприятный обед».
Я же догадывалась, что было «новенькое» в доме у С. Муж привез из ГДР самый дешевый рулон пестрой ткани, а жена Ирина сама сшила из нее занавески, и С. собственноручно их повесил. Догадываюсь далее, что хорошее мясо для обеда Ирина купила у своего мясника, которому приносила импортные сигареты — трофеи отца семейства, привезенные из Германии. Сама Ирина курила дрянные сигареты made in СССР.
Не стала бы я писать здесь о семье С., да еще так подробно, если бы семья Копелева — Орловой не изображала ее как оплот всей госсистемы Советского Союза, а свое семейство — в роли героических борцов с этой системой.
Самое смешное, что даже в то время, о котором идет речь, трусливые супруги Копелевы однажды на моих глазах принесли С. в Инокомиссию рапортичку-донос[25] об очередной встрече с Бёллем. И когда я после ухода этой пары удивленно взглянула на С., он, пожав плечами, сказал: «Вы же знаете, я ни от кого таких рапортичек не требую, но они знают порядки лучше меня и, видимо, сочли нужным подстраховаться».
Однако для самого Бёлля и для Аннемари как раз Копелев — Орлова были истинными диссидентами, а их неухоженная и запущенная трехкомнатная квартира в писательском доме — результат бедности из-за борьбы с Советской властью.
Впрочем, насчет бедности, а также старых и новых вещей, запутался и сам Бёлль. Так он прислал Косте Богатыреву… шубу. Однако Богатырев, святая душа, который еще студентом попал в лапы КГБ, сидел в самой страшной сталинской тюрьме, в Суханове, и только после смерти тирана был реабилитирован, меньше всего нуждался в шубах. Отец Кости был известный профессор, который, хотя и не мог облегчить участь Кости, но вполне мог на воле обеспечить сыну теплую зимнюю одежду.
Все вышесказанное, конечно, не столь серьезно, просто мелочи. Но они показывают, насколько умнейший Бёлль плохо разбирался в нашей действительности.
Но и мы в свою очередь не видели отвратительной изнанки экономического чуда в ФРГ и наверняка не понимали переживаний Бёлля у себя на родине. Произведения Бёлля к тому времени стали изучать в школах, но он, как мне кажется, перестал быть главным писателем западногерманской интеллигенции. Появился другой писатель, занявший его место, — Гюнтер Грасс. На десять лет моложе Бёлля, именно он стал в то время самым известным могильщиком фашизма в головах современников. Романы Грасса «Жестяной барабан» и отчасти «Собачьи годы» до сих пор значатся в мировом запасе бессмертных книг.
Согласно молве, в тот день, когда Бёллю сообщили, что он получил Нобелевскую премию, его первый вопрос был: «А Грасс?» Скажу в скобках, Грасс стал Нобелевским лауреатом намного позже, через 27 лет после Бёлля.
Но дело, конечно, было не в Нобелевской премии, а куда серьезнее. На мой взгляд, Бёлль перестал понимать свою эпоху, и эпоха перестала понимать его.
В 1960–1970-е в часть благополучной молодежи капиталистических стран словно бес вселился. Юноши и девушки, бросив семью, уходили жить в коммуны, в которых нормой считались наркотики, беспорядочные половые связи, грязь и бесстыдство. Разрушая себя, свое тело и разум, обкуренные юноши и девушки грозились разрушить мир влиятельных и богатых. Группа Баадер — Майнхофф в ФРГ проповедовала убийства финансовых и промышленных магнатов. Андреас Баадер и Ульрика Майнхофф призывали нападать на банки, взрывать бомбы, убивать людей.
И как это ни дико звучит, но Бёлль явно сочувствовал этим опасным юнцам. Несколько раз в споре со мной возмущался тем, что полиция преследует и сажает в тюрьмы сумасшедших мальчишек и девчонок.
А я размышляла о молодежи в Советском Союзе, о таких, как мой талантливый Алик. Ведь их преследовали только за то, что они занимаются современным искусством. Им вообще не разрешали думать, читать, экспериментировать. Может, именно потому западных смутьянов мне и не было жалко.
Да, в 1970-е мне были непонятны их — передовых немцев — беды. Их отчаяние казалось надуманным, не стоящим внимания. Ведь мы-то страдали и от нищеты, с одной стороны, и от не-свободы, — с другой. Страдали от карточек, от вечного дефицита и одновременно от всевластия чекистов.
В 1974 году вышла повесть Бёлля «Потерянная честь Катарины Блюм», и ее немедленно перевели на русский.
Героиня этой повести Катарина спасла своего возлюбленного, одного из бунтарей-убийц, помогла ему спрятаться и бежать из страны. А после этого порешила «желтого» репортера Теттгенса.
Правда, сей «желтый» газетчик был и впрямь мерзопакостный тип. Но все-таки убийство, даже заведомо плохих субъектов, в наш век преследуется законом.
Бёлль, видимо, был другого мнения. Он безоговорочно сочувствовал Катарине Блюм.
С этими радикальными взглядами связан и интерес Бёлля к творчеству мексиканской художницы Фриды Калло — жены Диего Ривера. Кстати говоря, жены баснословно богатого человека в беднейшей Мексике.
Бёлль даже прислал мне для перевода на русский толстую серию брошюрок — жизнеописание несчастной калеки Фриды Калло и ее любовников, включая Троцкого.
Диего Ривера и Фрида Калло — до сих пор предмет почитания во всем мире. У нас в двухтысячных годах прошли несколько выставок Фриды Калло, на которые стояли длинные очереди. Да и в США, по словам моего сына, Фриду Калло до сих пор чтят.
Непонятно только, почему немецкий писатель обратился к этому сугубо модернистскому искусству. Ведь судя по личным вкусам, Бёлль мало что понимал в живописи ХХ века. В России его любимым художником стал Борис Биргер — реалист, можно даже сказать, салонный художник. Помню одну из любимых картин Бёлля кисти Биргера. Маленькое полотно, где были изображены со спины Дон Кихот и Санчо Пансо, уходящие куда-то вдаль.
На мой взгляд, почитание Бёллем молодых террористов на родине, так же как и интерес к экзотической Мексике, — доказательство драмы, которую переживал писатель и которая, как мне кажется, обернулась прямо-таки отчаянием.