Закончив свой перевод, я начала думать, где бы его все же опубликовать.
Издательство «ИЛ» «Групповой портрет» не брало. «Новый мир» то брал, то не брал: Твардовский уже умер, и «Новый мир» был далеко не тот, что прежде. Впрочем, главные редакторы журнала были все же разные и часто менялись. Напечатать роман решился порядочный В. Косолапов.
В то же время «Групповым портретом» заинтересовалась и уважаемая мной Диана Тевекелян, работавшая в черносотенном журнале «Москва», но пробившая булгаковский роман «Мастер и Маргарита», что казалось тогда чудом. Итак: напечатают или не напечатают?
Решив публиковать Бёлля, Косолапов все же вынужден был потребовать от меня новых больших сокращений. Ведь, как говорилось тогда, «журнал не резиновый», и приоритет в нем отдавался, конечно, отечественным авторам. Часами мы с Косолаповым сидели в длинном полутемном кабинете главного редактора и сокращали Бёлля. Спорили до одури и сосали нитроглицерин, так как оба были в прошлом инфарктники.
Но вот журнал вышел. Меньше всего я ожидала такой мгновенной и бурной реакции на появление в нем всего лишь короткого отрывка Бёллевского романа. Однако скандал разразился в тот же день. Будто бы читатели мгновенно поняли, что переводчица Л. Черная исказила, изуродовала произведение столь любимого в СССР западногерманского автора. А поэт Борис Слуцкий помог ей своими переводами стихов немецких поэтов, которые читал герой романа Борис.
Однако в первом отрывке «Группового портрета», в том номере «Нового мира» еще никаких купюр не было, как не было и стихотворных строчек в переводе Слуцкого.
Такая вот неувязочка!
Тем не менее, западные журналисты в Москве эту неувязочку решили не замечать. Ведь им, можно сказать, на блюдечке с голубой каемочкой преподнесли сенсацию: историю о том, как препарировали в Советском Союзе Бёлля, которого до этого привечали и приручали.
Естественно, изувечила Бёлля переводчица Л. Черная — но не по своей же воле? Разумеется, по заказу КГБ и его шефа Андропова. У кого же еще могла получить этот заказ зловредная Черная?
Далее меня окончательно припечатала сугубо партийная дама Евгения Кацова в своих мемуарах, которые вышли как раз в то время. Не то чтобы Кацова — из Инокомиссии СП — была своя среди порядочных и, как тогда говорили прогрессивных, литераторов. Нет, конечно. Но ее возмущение мною все же подлило масло в огонь.
Судя по тем мемуарам, Кацова прожила при советской власти сказочную жизнь — ей не мешали ни пятый пункт, ни железный занавес, ни Берлинская стена. В 1970-е «Эжени» (так называли ее немцы) порхала по обеим Германиям — по ГДР и по ФРГ — и встречалась, с кем хотела. Даже дружила со многими видными литераторами. И впрямь дружила! Единственным темным пятном на безоблачном небосклоне Кацовой были… мои купюры в романе Бёлля. Сейчас, через много десятилетий, я, хотя и с трудом, но все же могу представить себе, как интрига с романом Бёлля была задумана и осуществлена. И как удалось еще до выхода романа в свет подготовить корреспондентов западных газет и журналов к роли разоблачителей переводчицы Л. Черной, супруги Д. Мельникова. Ведь вроде бы эти корреспонденты уже много лет встречались с этой парой[27] и были о ней самого высокого мнения — особенно, конечно, о Мельникове-Меламиде.
Но, во-первых, когда речь идет о сенсации, то журналист, даже если он и не считается «желтым», забывает о всякой этике. А во-вторых, сенсаций, даже самых незначительных, в СССР не бывало отроду. В этой стране, Совдепии, все было заранее согласовано и засекречено. А тут вдруг факт налицо! Купюр в СССР переводчики вроде бы не делают — а вот Черная осмелилась и сделала. И у кого? У Бёлля!
В общем, интрига была задумана и осуществлена чрезвычайно ловко. Да и я тупо лезла в мышеловку, которую мне заготовили: купюры не согласовала с автором, даже не намекнув ему на то, что они необходимы. Понадеялась, дура, на себя.
Интрига началась, видимо, с того, что в редакторы после тщетных поисков напросилась критик Тамара Лазаревна Мотылева. Та самая Мотылева, что сказала Познеру: мол, она не видит разницы между французом Дега и советским художником Решетниковым, прославившимся картиной «Опять двойка». Мотылева не любила меня, но сама разоблачать переводчицу Бёлля все же не захотела, а хотела, чтобы это сделал кто-то другой.
Прежде, чем вернуть мой перевод, отказавшись от редактуры, Мотылева отдала его… Косте Богатыреву — другу Бёлля и нашему с Д. Е. другу
Я было обрадовалась, муж сразу все понял — но что толку?
Дело в том, что Богатырев не любил и боялся тандема Копелев — Орлова, которые и создали эту интригу, считал итих людей «Dämonen», сиречь бесами, предупреждал меня об их кознях. Но у Кости имелись свои заскоки: для него книги были святынями. Книги, которые ему дарили или он сам приобретал, Костя не разрешал брать в руки даже самым близким людям. А тут вдруг — купюры у Бёлля, у его любимого Бёлля! Увидев мои купюры, Костя забыл о бесах и весь свой гнев обратил на меня. И тут же сообщил об этом Бёллю по телефону. Словом, Костя из друга превратился во врага…
К великому несчастью, Богатырева как раз в то время убил какой-то бандит прямо в подъезде его дома. Но наши правоохранительные органы уже тогда так же, как и сейчас, меньше всего хотели заниматься уголовниками. Куда «приятней того и полезней» было ловить диссидентов. Убийцу Богатырева вообще не искали. И кое-кто из либералов тут же попытался связать убийство честнейшего и благороднейшего Кости Богатырева с… купюрами в романе Бёлля.
В громадной толпе, хоронившей Костю, я увижу не только его друзей, но и, видимо, людей, для которых его смерть была гибелью от рук гэбэшников.
Но вернусь к моим неприятностям… Интрига вокруг купюр в романе «Групповой портрет» все разрасталась и разрасталась. И моя роль при этом все время претерпевала изменения. По мнению господ интриганов, я постепенно становилась все более связанной с гэбэшниками… и даже с самим Андроповым.
И годы спустя, уже во времена перестройки, включая на своем радиоприемнике «вражеские голоса»: «Би-би-си», «Немецкую волну» или «Голос Америки», я даже с некоторым злорадством выслушивала рассказы о себе, зловредной переводчице, которая по приказу давно почившего в бозе Андропова, исказила роман большого немецкого писателя Бёлля! Слушала и понимала, что пропаганда в капстранах такая же дурацкая, как и у нас…
Что мне оставалось? Утереть слезы и раз и навсегда покончить с переводами. А заодно забыть и о Бёлле.
Бёлль, кажется, четырежды приезжал в СССР в 1971–1979-е. Встречался со множеством людей, в том числе с писателями, только не со мной. В 1972 году получил Нобелевскую премию по литературе. Но не подал мне даже весточки об этом событии. Я совершенно случайно, будучи в Восточном Берлине, увидела у тамошних друзей по TV, как Бёллю эту премию вручали. Услышала его Нобелевскую речь. Нашла в огромном зале Аннемари Бёлль… с красивыми бирюзовыми сережками в ушах, эти серьги я подарила ей в первый ее приезд в Москву.
Не думаю, что в СССР история с романом Бёлля так уж заинтересовала широкую публику, но свое дело она сделала. Сам Бёлль в нее поверил. Часть дураков-либералов в Москве, видимо, тоже.
Я не простила Бёллю того, что он присоединился к хору моих недоброжелателей, даже не попытавшись поговорить со мной, написать мне, потребовать у меня объяснений. Приезжая в СССР, не сделал и попытки увидеться со мной.
Только издательство «Киппенхойер унд Вич» еще очень долго продолжало присылать мне новые романы писателя. Прислало и извещение о смерти одного из троих сыновей Бёлля. Ужасное несчастье! Получила я от издательства и большую фотографию больного Бёлля — неузнаваемое, искаженное недугами, мрачное лицо.
Наш с Д. Е. друг С., приехав в Кельн в командировку, встретил там Бёлля на костылях, рассказал мне, каким несчастным тот ему показался. Но они с Бёллем всего-навсего поздоровались и перекинулись несколькими словами. Видимо, и С. стал врагом писателя.
Через много лет после смерти Бёлля я — уже сама вдова — получила письмо от фрау Бёлль. Она написала мне как ни в чем не бывало: мол, надеется, что наша семья прожила последние годы более благополучно, чем их семья. Не пришлю ли я ей письма Генриха, если они у меня сохранились. Она и дети решили издать собрание писем писателя.
Аннемари я даже не ответила, не простила ей всех тех незаслуженных, несправедливых обид, которые Бёлль мне нанес.
Хотела было написать напоследок, как уже написала в своих мемуарах, в книге «Косой дождь»: mea culpa, mea culpa — моя вина в том, что я не хочу признавать своей вины. Вины за купюры в романе «Групповой портрет с дамой». Но не стала. Уж очень мне было обидно. И никакой особой вины за собой я вообще не чувствовала. И никакого особого раскаяния не испытывала.
Но вот прошло уже более полувека. Никого из действующих лиц истории с переводом романа Бёлля «Групповой портрет с дамой», кроме меня, уже нет — ни самого Бёлля, ни испортивших наши с ним отношения Копелевых. А я, столетняя старуха, перебирая старые вырезки, нахожу много интересного. В частности, натыкаюсь на целую страницу «Литературной газеты» от 15 июля 1988 года. На ней опубликована подборка, из которой следует, что Генрих Бёлль подвергался у себя на родине травле. Об этой травле свидетельствует Раиса Орлова: «Травля Бёлля — это серьезно…» «Да, его травили… Да, у сына Рене был обыск (12 часов), и об этом обыске шпрингеровская пресса сообщила еще до того, как он начался. А невестка была беременна». «Генрих сказал, что они хотели купить дом в деревне, но его семье дом не продали потому, что семья Бёлль — коммунисты». Дальше идет рассказ Генриха о том, «как его везли на допрос в полицию». «Забыл очки, надо вернуться». Вернулись. «А еще я забыл сказать жене, надо кое-что уничтожить». Едут. Он говорит: «Сейчас время обеда. Я голоден». Уговаривают, что у них там хорошая столовая. И действительно, до допроса его кормят… Как потом верно заметил Бёлль: «Мученик в комфортабельных условиях».