Адика Биргера я призвала на помощь уже после того, как ребята вселились в квартиру на углу Ленинского и Ломоносовского.
Дело в том, что — по словам Кати — ремонтные конторы, и мастера-умельцы отказывались ставить перегородку в одну из больших комнат, предназначенных для крошки Дани и подростка Андрюши.
Адик Биргер явился по первому зову. Вынул из кармана рулетку и блокнот, что-то обмерил, что-то записал и сказал, улыбаясь в усы (если наш Алик был чаще всего мрачен, то Адик Биргер чаще всего улыбчив):
— Целые кварталы возводим под ключ — Адик имел в виду созданный им домостроительный комбинат, благодаря которому сотни тысяч москвичей получили собственные квартиры, — почему же не поставить одну-единственную перегородку? Поставим. Ждите.
Через несколько дней на угол Ленинского и Ломоносовского прибыла своим ходом платформа, на которой гордо возвышалась искомая перегородка. Не знаю как, но она благополучно была доставлена на пятый этаж и встала на то самое место, которое ей предназначили Алик с Катей.
Только после этого у молодой семьи Меламидов появилось полноценное жилье.
Алик получил для работы с Виталием Комаром большую светлую комнату. Комнатушку рабочего парня Леши ребята сделали спальней. Но туда же поставили наш старинный секретер, за которым могла бы трудиться Катя как художник-оформитель книг. Дети — Андрюша и Даня — получили по комнате. А под гостиную-салон супруги приспособили… кухню. Для этой цели Алик взял у меня антикварный канделябр и смастерил из него… люстру на шесть свечей (она до сих пор висит на даче в Красновидове и тоже в парадной комнате).
Далее нахалы-ребята объявили своими приемными днями вторники и, наподобие князей и графов в романе Льва Толстого «Война и мир», начали вести светскую жизнь. Благо Алик в ту пору уже стал широко известен и имел и учеников, и массу почитателей.
Как потом выяснилось, на «вторниках» в их доме побывала вся молодая диссидентская «знать» Москвы 1970-х: от Саши Соколова, автора нашумевшего романа «Школа для дураков», до писателя-художника Дмитрия Александровича Пригова, от скульптора Лени Сокова до Алика Гольдфарба, в будущем посредника между Соросом и советской интеллигенцией, а также другом иных самых видных персон 1990-х.
В неприемные дни к K&M захаживали и иностранные подданные. Впрочем, работы Комара и Меламида не были объектом «дипарта» (искусство для дипломатов) — иными словами, объектом купли-продажи, вернее, обмена картин на джинсы и прочий сугубо дефицитный товар.
K&M занимались чистым искусством и за свои картины, показы и перформансы ни денег, ни джинсов не брали.
Вскоре после обмена, в 1976 году, Д. Е. отметил в модном ресторане Дома актеров (в ту пору еще на Тверской) свое шестидесятилетие. И, естественно, в банкетном зале присутствовали молодые, веселые Алик с Катей…
Словом, тишь, и гладь, да божья благодать.
Однако очень скоро выяснилось, что «покой нам только снится». На самом деле покой снился мне одной — только мне. Д. Е. был, видимо, все же более-менее в курсе дел уже тогда известного Алика.
В 1976 году в жизни сына произошло огромное событие. Картинная галерея Фельдмана в Нью-Йорке устроила большую выставку Комара и Меламида, и оказалось, что это была первая выставка неофициальных русских художников в США.
Спустя год, в 1977-м, тот же Фельдман, который выставлял и Энди Уорхолла, устроил вторую выставку Комара и Меламида.
Как я узнала совсем недавно из статьи Шалвы Бреуса, в 1977 году состоялось также и внеочередное Венецианское биеннале, где были представлены К&М.
Замечу в скобках, что только через 20 лет после выставок Комара — Меламида, в Нью-Йорке прошла выставка другого опального русского художника, а именно — Ильи Кабакова. Но это случилось уже после куда более значительных исторических событий — после того как рухнула советская власть.
Но пока мы еще в 1970-х годах, и естественно, что фельдмановские выставки вызвали много шума, стали сенсацией для всего художественного мира — и не только художественного — и уж во всяком случае широко освещались в тогдашних СМИ и в США, и в Европе. А до некоторых граждан СССР сенсация дошла через их коротковолновые приемники.
Не сомневаюсь, что среди этих граждан был и Д. Е., который, хотя и с трудом, слушал радио на немецком языке. («Глушилки» работали тогда все 24 часа в сутки.).
Единственная, кто оставался в неведении, — это я…
Почему ни Д. Е., ни сын ничего не сказали мне о выставках Алика в США, не знаю. Наверное, Д. Е. по легкомыслию не думал, что это как-то отразится на нем и на мне. Алику же, вероятно, было не до сварливой мамаши и не до ее страхов и переживаний.
Все это закончилось отъездом Алика и его семьи на ПМЖ.
Квартиру на Ленинском-Ломоносовском у сына, естественно, отобрали, как и у всех отъезжающих. И никто этому не удивлялся — наоборот, всем нам казалось совершенно нормальным, что власть изо всех сил старалась напакостить людям, получившим разрешение на отъезд. К примеру, обсуждался вопрос, надо ли брать у лиц с высшим образованием, которые получили разрешение выехать из СССР, плату за их обучение в высших учебных заведениях, хотя это обучение и было бесплатным.
Я уже не говорю о том, что и родственников отъезжающих всячески пытались наказать и унизить… Кое-кого даже лишить работы… Или, того хуже, исключить из КПСС.
Операция «Обмен» ничего не изменила в жизни художника Алика…
Тем не менее я ни разу не пожалела, что все мои хлопоты закончились тем, чем закончились. И ни разу Д. Е. не упрекнул меня в том, что мы с ним потеряли старую четырехкомнатную квартиру, обжитую и красивую…
Наоборот. Не сговариваясь, оба мы были рады, что Алик с семьей пожили, хоть недолго, в Москве по-человечески.
«Далеко от Москвы» и в Москве
Вскоре после Отечественной войны, а именно в 1948 году, в СССР вышла книга неизвестного дотоле писателя Василия Ажаева «Далеко от Москвы». И пошло-поехало. Книгу эту напечатали несколькими тиражами, то есть сотнями тысяч экземпляров, и не только на русском языке, но и на языках всех 15 республик Советского Союза. А позже — на языках стран народной демократии. Выходил роман и на Западе. В общей сложности Ажаева перевели на 20 языков.
Уже в 1949-м писатель получил Сталинскую премию первой степени! В 1950-е вышел фильм по его роману, а также опера, написанная известным советским композитором Дзержинским.
Ну и, естественно, автор столь читаемого и почитаемого произведения занял достойное место на литературном Олимпе в нашей тогдашней литературоцентристской державе. А стало быть, вокруг новой знаменитости возникли и всякого рода легенды и мифы.
Ничего сенсационного сплетники, впрочем, не накопали.
Ажаев прибыл откуда-то издалека и сразу прославился. После чего женился на секретарше из «Литературной газеты», по имени Ирина.
Если сплетни об Ажаевых и возникали, то они касались их нежданно-негаданного обогащения. На фоне нашей общей удручающей послевоенной бедности Ажаев выглядел Крезом.
Общественная позиция Ажаева в ту пору никак не порицалась. В выдающихся гадостях-заявлениях он не был замечен.
Под «той порой» я подразумеваю время между концом Великой Отечественной войны в мае 1945-го и смертью Сталина в марте 1953-го.
В те восемь лет Сталин начал кровавую чистку уже новой, созданной после Октябрьской революции, интеллигенции. И в первую очередь это касалось советских писателей — «инженеров человеческих душ».
Как всегда у Вождя, чистка осуществлялась руками тех, кого чистили. В данном случае часть писателей изничтожала своих коллег, собратьев по перу.
Я те времена хорошо помню и помню, что появилась целая когорта бездарей, которые «изгоняли из своих рядов», «пригвождали к позорному столбу», обличали, обливали грязью, громили честных, талантливых прозаиков, поэтов, критиков, сочиняли на них доносы, называли их «литературными власовцами».
Ажаев среди этой когорты обличителей замечен не был — стало быть, особых гадостей не совершал. А ведь мог бы…
Но эта подлая эпоха, слава богу, закончилась в тот самый день и час, когда тело Вождя его соратники положили, или возложили, в мавзолее рядом с телом Ленина — как выяснилось потом, ненадолго.
И буквально сразу началась если не оттепель, то медленное размораживание. Из-под снежных глыб потекли ручейки… И одним из этих ручейков стала история Ажаева и его книги.
Рассказываю ее в том виде, в каком она дошла до меня…
В 1930-е Ажаев поступил в знаменитый Литературный институт им. Горького, куда принимали молодых людей, у которых уже были публикации… Готовили из них поэтов, писателей, переводчиков, литературных критиков. Учились там, по-моему, четыре года. Но Ажаеву доучиться не дали: перед войной его репрессировали, то есть отправили в одно из подразделений ГУЛАГа — в Бамлаг.
Узники Бамлага в Дальневосточной тайге прокладывали магистральный нефтепровод. Мы знаем теперь, какие муки и унижения терпели несчастные зэки в советских концлагерях. К счастью, Ажаева не удалось превратить в лагерную пыль, затравить до смерти. Отчасти потому, что в военные годы энкавэдэшному начальству лагерей стало ясно, что рабский труд не так уж и выгоден. Некоторых узников Бамлага освободили, в том числе Ажаева — вернее, не освободили, а сделали вольнонаемными. И Ажаев еще долго мыкался в тайге, числясь инспектором. Видимо, это была та же каторга только в облегченном варианте.
Нынешний молодой человек, наверное, спросит: почему же, став вольнонаемным, Ажаев сразу не убежал из тех гиблых мест?
И тут я позволю себе небольшое отступление. В первые послевоенные годы в Москве почти невозможно было найти нянь: потенциальным няням, деревенским девушкам, не разрешалось приезжать в столицу из европейской части России, оккупированной нацистами во время войны.
Но вот друзья привели к нам с мужем няню — и какую! При виде этой женщины невольно вспоминались некрасовские строки: «Есть женщины в русских селеньях…»