Жили мы тогда на даче: сортир — во дворе, колодец — на улице. Керосинки. Продукты привозили из города, и самые завалящие. Попробуй толково отовариться в обеденный перерыв! Все равно нам хорошо. На няню наглядеться не можем! А она каждый божий день повторяет, что счастлива жить у нас. И ей страшно… Почему страшно? Но мы до поры до времени не вникаем…
Однако зимовать в летнем домике нельзя, а в Москве няню прописывать отказались — наотрез. Грозились выслать: на ней несмываемое клеймо — сидела в ГУЛАГе. Правда, очень недолго и из-за недостачи в булочной. Видимо, по статье мошенничество… Все равно[29].
Но у Ажаева совсем другая статья: он «заработал» свою каинову печать по политическому обвинению, числился «врагом народа»… Ни о каком бегстве после досрочного освобождения не могло быть и речи.
Однако вернусь к истории с ажаевским романом «Далеко от Москвы».
Итак, Ажаев не только выжил — этот пария, раб, зэк осмелился написать роман о мытарствах, которые пережил он и его товарищи. И даже осмелился приехать с рукописью романа в Москву! Походил в Москве по редакциям, где его и слушать не стали — видимо, боялись. И, в конце концов, обратился к Симонову, с которым учился когда-то в одном институте. А Симонов был тогда Царь и Бог — любимец Сталина.
Симонов рукопись прочел, или просмотрел, и будто бы сказал бывшему однокашнику: «Поезжай ко мне на дачу, живи там сколько понадобится и работай. Перепиши свой роман. Сделай все наоборот. В рукописи у тебя звери-конвоиры гонят холодных-голодных узников долбить мерзлую землю, а ты напиши, что свободные люди с именем Великого Сталина на устах сами рвутся строить нефтепровод, героически сражаются с природой, в стужу и в осеннюю непогоду трудятся до изнеможения, только бы выполнить план, только бы внеси свой вклад в строительство социализма…» И т. д., и т. п. И будто бы Ажаев внял совету мудрого Симонова, перекроил все шиворот-навыворот, после чего роман «Далеко от Москвы» начал свое триумфальное шествие по миру.
Таков был апокриф об ажаевском романе «Далеко от Москвы» в начале хрущевской эры.
В интернете другой вариант, другая версия этой истории. Будто бы уже сам Ажаев в надежде напечатать свое детище поставил многое с ног на голову. Думается, этот вариант ближе к истине, чем мой апокриф. Маловероятно, что при Сталине человек решился бы написать правду о ГУЛАГе — довериться бумаге.
Однако и интернетовская версия весьма интересна и поучительна, ибо показывает, как при советской власти делались бестселлеры…
Итак, начинающий автор с Дальнего Востока принес Симонову свои «чрезвычайно рыхлые» «заметки» или «записки», частично уже опубликованные на периферии. И мэтр Симонов решил, что они, как никогда, актуальны, нужны людям (alias Сталину)… И вот уже, как рассказывает интернет:
«Целая бригада симоновцев (Н. Дроздов, завпрозой в симоновском „Новом мире“ и сотоварищи) начисто переписала рыхлые записки бывшего заключенного В. Ажаева. Автор сам превратил в них начальника концлагерей Барабанова, которого зэки и охрана боялись как огня, в героя вольной советской жизни Батманова. Симонов с энтузиазмом поддержал ложь: магистральный трубопровод в ажаевской книге после всех исправлений… прокладывали не несчастные, полумертвые зэки, которых автор предал, а исключительно счастливые советские граждане».
И далее:
«Симонов бдительно просмотрел готовую рукопись: не остались ли в ней лагерные „намеки“…»
Написала и вижу, что в главном старый апокриф об ажаевском романе и интернетовский вариант, в сущности, совпадают.
Ажаев пришел к Симонову с черновиком («рыхлыми записками»), а чуткий Симонов увидел в этом черновике заявку на произведение убойной силы. И чутье его не обмануло. В ту пору народу (Сталину) позарез нужны были книги о строительстве — и возводить надо было не «родную хату» и не жилой дом, разрушенный нацистами, а именно магистральные трубопроводы и другие сооружения для будущей войны.
Вот что написано много лет спустя, в 1987 году, в Литературном энциклопедическом словаре:
«Центральное место в литературе конца 40-х — начала 50-х гг. заняла тема трудового подвига. Многие писатели старались создать образ самоотверженных тружеников города и деревни, коммунистов — организаторов масс, командиров производства. Таковы Воропаев из романа В. А. Павленко „Счастье“, инженеры Батманов и Беридзе из романа В. Н. Ажаева „Далеко от Москвы“…»
На этом можно было бы поставить точку, но хочется, хотя бы коротко рассказать, как повели себя в годы оттепели столь разные писатели — выскочка Ажаев и советский классик Симонов.
Ажаев явно испытывал чувство вины за «Далеко от Москвы», раскаивался в том, что предал своих товарищей, узников ГУЛАГа, да и самого себя. Об этом свидетельствует уже исповедальная повесть «Вагон», в которой лирический герой рассказывает жене, как в тюремном вагоне везут на каторгу новый контингент зэков — политических и уголовников (вперемежку) и как «политические» ни в чем не повинные граждане Страны Советов, постепенно прозревают.
Я начала читать «Вагон» в интернете, спустя полвека после его написания, а главное — после того как уже прочла великих своих современников Солженицына и Шаламова, да и после того как ознакомилась с другими воспоминаниями о тех страшных годах и событиях, в том числе с рассказом о вагоне в книге Евг. Гинзбург «Крутой маршрут»…
Все равно ажаевский «Вагон» поразил меня своей искренностью и тем, что Ажаев, как никто другой, уловил растерянность и недоумение людей, репрессированных за преступления, которых они не совершали. Недаром «Вагон» отказался печатать в 1960-е журнал «Дружба народов».
Ну а Симонов? Он тоже раскаялся? Тоже почувствовал угрызения совести?
Ведь ему это сделать было легче: мог сказать, мол, я понимал, что другой возможности опубликовать роман не существовало; надо было переписать его заново. А мне так хотелось помочь бедняге товарищу — и заодно, каюсь, напечатать в своем журнале произведение, столь востребованное «наверху», — произведение об ударном труде в далекой тайге. Да еще о строительстве в годы войны. Тем более что Ажаев, в отличие от многих других авторов, знал об этом не понаслышке — его материал был из первых рук, а не высосан из пальца писателем, сидевшим в своей московской квартире или на казенной даче в Переделкине… Словом, братья по перу и по партии, я виноват! Черт попутал! Простите меня, грешного…
На худой конец Симонов мог сказать, как сказал много позже незабвенный наш Черномырдин: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда».
Однако подобных монологов Симонов, увы, не произнес. Каяться не пожелал. Продолжал и дальше в своей манере юлить и оправдываться, наводить тень на плетень. Может, понимал, что каяться надо не только и не столько за ту ложь, что присутствовала в романе бывшего зэка «Далеко от Москвы», но и за неправду всех ста томов его партийных, просталинских книжек…
В предисловии к книге ажаевских сочинений, где был напечатан «Вагон», Симонов вообще сваливает вину за фальсификацию на одного только автора. Будто бы перед тем, как готовить к печати роман «Далеко от Москвы», он задавался вопросом: «А зачем Ажаев писал свой роман, зная, что он не напишет о заключенных всей правды, о которой все равно сказать не может? Я бы так ответил: „Очевидно, Ажаев испытывал глубокую внутреннюю потребность в той или иной форме написать о том, чему он был участником и свидетелем, о людях, которые тогда, в военные годы, построив этот нефтепровод, совершили, казалось бы, невозможное. В этой книге он и о заключенных написал как о свободных людях… И сделал это вполне сознательно, желая своим романом поставить памятник их усилиям и мужеству, их преданности Родине“».
Вот, оказывается, в чем дело: Ажаев хотел прославить «преданность Родине» энкавэдэшных узников, а заодно и самих негодяев-энкавэдэшников!
А позже Симонов вообще сделал вид, будто он и его команда всего лишь редактировали сырую рукопись начинающего писателя, так сказать, приводили ее в божеский вид.
Вот, что Симонов написал в 1968 году: дескать он (Симонов. — Л. Ч.) беспокоился: «…пойдет ли он (автор Ажаев) на такую обширную работу над ней (рукописью)»?
Автор «пошел», оказался «…очень восприимчивым ко всем тем дружеским советам, которые могли помочь ему сделать свой роман более цельным (!), строгим (!) и стройным (!)».
Словом, все дело в стилистике! Молодой писатель не совладал с материалом сам. Он, Симонов, и другие мастера словесности всего лишь помогли ему превратить Савла в Павла.
Ажаев давно забыт. Симонов до сих пор в большом почете.
О фальшивомонетчиках-переводчиках
Если память мне не изменяет, то «социализм в одной стране», или «реальный» социализм, он же «развитой», был построен уже в 1930-е, а после Отечественной войны его только улучшали и совершенствовали.
Одновременно с социализмом существовал и «союз нерушимый республик свободных», которых сплотила «великая Русь».
Что это значит? Это значит, что Русь, то есть Москва, то есть Кремль, сплотил, то есть управлял пятнадцатью союзными республиками, плюс 20 округов. Причем, граждане этих республик, что союзных, что автономных, говорили на своих особых языках. А в Москве, то есть в Кремле, во времена поздней сталинщины и зрелой Брежневщины и русский-то знали с грехом пополам.
Как же ими управлять?
Конечно, русский язык в республиках изучали и распоряжения-команды из Кремля могли выполнять, да и москвичей им все время подкидывали.
Но разве дело только в распоряжениях и командах?
Ведь реальный социализм, а также дружбу народов надо было денно и нощно укреплять, совершенствовать и, выражаясь по-буржуазному, холить и лелеять.
А для этого существовала идеология. Эта матушка идеология, насколько я понимаю, была нужна не только при реальном социализме, но и при всех, я извиняюсь, формациях — что при капитализме, что при феодализме. Особенно она необходима, если в стране плохо с продовольствием.