В США выясняется многое. Муж Виктор, талантливый математик, вовсе не такой уж недотепа и чудак, каким его считала интеллектуалка Нора. Он увлечен наукой, своей работой, привязан к новой жене — ирландке Марте, видимо, не беден. И, несмотря на то что население США, как известно, давно перешло на фастфуды, с удовольствием ест домашнюю еду. И вот Нора с отвращением наблюдает, как Виктор и Марта поглощают «жирное мясо, запивая его теплым пивом». И далее: «На ужин Марта приготовила национальное ирландское блюдо — рагу, которое застревало у Норы в глотке, „…скользящие куски перепревшего мяса с картошкой и луком“…»
Словом, еда и в США Норе отвратительна.
А вот и еще одна сценка на ту же тему.
Снова Москва и снова 1970-е.
Нора, которая лет с пятнадцати — прошу прощения — трахалась с кем попало, обрела все же Большую Любовь. Большую Любовь звали Тенгиз. Он, естественно, грузин. В Москве при Сталине и долгое время после его смерти все лучшее было из Грузии. Лучший танец — лезгинка. Лучшая песня — «Сулико». Лучшие рестораны и забегаловки — шашлычные. И самая главная шашлычная — «Арагви». Лучшие художники — грузины. Лучшие поэты — грузины. Лучший кинематограф, разумеется, грузинский. И, соответственно, лучшие самцы…
Норин Тенгиз женат, имеет дочь, по профессии он режиссер — естественно, режиссер-новатор. И, естественно, то появляется в жизни Норы, то опять из нее исчезает. Нору это мучает, но любовь зла…
Впрочем, будем справедливы. В самую тяжелую минуту Нориной жизни, когда она спасает своего сына, ставшего в США наркоманом, вывозит его из Америки в Россию, где парня успешно вылечивают, Тенгиз с ней. Именно благодаря Тенгизу операция по спасению Юры удалась. И все эти страницы читаешь с неослабевающим волнением. Со страхом за судьбу Юры.
Однако в обычное время Тенгиз, как уже сказано, то появляется нежданно-негаданно, то исчезает тем же манером. И вот он нагрянул, можно сказать, свалился как снег на голову.
Любовники бросаются друг другу в объятия. Ночь проходит в любовных утехах. Наступает утро. И только тут Нора спрашивает свою Большую Любовь:
— Ты голоден?
Тенгиз кивнул:
— Со вчерашнего дня ни крошки.
— Гречневая каша. Квашеная капуста…
Не знаю, как Тенгиз, но я, читательница, в полном недоумении. В доме полуторагодовалый малыш и, очевидно, няня, пусть приходящая. Стало быть, должна присутствовать и еда… Ребенка уже давно пора прикармливать, няню надо кормить, и не одной гречневой кашей. Да и самой Норе необходимо усиленное питание, ведь она еще совсем недавно была кормящей матерью.
В 1970-е в московских магазинах, хотя и не всегда, но продукты все же появлялись. Их приходилось ловить, доставать, иногда стоять в очередях… Это неприятно, даже унизительно — но что поделаешь?
Интеллектуалам бегать по магазинам неохота. А кому охота? На это уходит драгоценное время. Кстати, Нора — свободный художник. На работе с утра до вечера не сидит. Все равно жалко времени. И тут я ее понимаю. И все же…
Ну а как относились к еде наши великие, наши несравненные русские писатели? И сами классики, и их персонажи едят и пьют, можно сказать, в свое удовольствие. Писатели — начиная от Державина, а наверное, и раньше — воспевают «шекснинску стерлядь золотую, каймак и борщ / в графинах вина, пунш блистая / то льдом, то искрами манит…»
А Пушкин — «наше все»?
Вот взяла я томик раннего Пушкина… и поразилась, с каким удовольствием он перечисляет разные вина: мадеру «золотую», «Сен-Пере в бутылке длинной», Аи «с пеной шумной». И далее умилилась тому, как поэт в «письме Соболевскому» советует другу закусывать в пути: «У Гальяни иль Кольони закажи себе в Твери / С пармезаном макарони / Да яичницу свари / На досуге отобедай / У Пожарского в Торжке / Жареных котлет отведай (Именно котлет) / И отправься налегке / … / Как до Яжельбиц дотащит колымагу мужичок… / Поднесут тебе форелей / Тотчас их сварить вели / Как увидишь: посинели / Влей в уху стакан Шабли, / Чтоб уха была по сердцу / Можно будет в кипяток / Положить немного перцу, / Луку маленький кусок…»
Не правда ли, прочтя эти наставления, чувствуешь, как молодой поэт счастлив, что может насладиться вкусной едой?
А вот пресыщенного сноба Онегина, даже «…rost-beef окровавленный, / И трюфли, роскошь юных лет, / Французской кухни лучший цвет, / И Страсбурга пирог нетленный / Меж сыром лимбургским живым / И ананасом золотым…» оставляют равнодушным… Что уж говорить о кушаньях у провинциальных Лариных, в деревне, куда судьба забросила столичного повесу?
О еде у великого Толстого не стану подробно рассказывать. Думаю, читатели помнят, как Лев Николаевич в «Анне Карениной» описывает обед в ресторане, на который Левина, влюбленного в Кити Щербацкую, пригласил Стива (Степан) Облонский, женатый на сестре Кити?
Левин ест великолепные ресторанные блюда — все они перечислены, — помня все же о деньгах, которые и он, и Облонский оставят в этом дорогущем заведении. За эти деньги можно было бы сделать много добра для крепостных крестьян…
Не буду я вспоминать и о том, что Толстой, описывая в «Анне Карениной» ссору супругов Облонских, отмечает, что в доме сразу же перестали готовить нормальную еду и для детей, и для взрослых.
Замечу еще, что через еду, варку варенья, Толстой показывает в том же великом романе, сколь сложно строить брак, даже если он заключен между людьми одного круга и по большой любви.
Перейду к другому гению, к Чехову. Чехов — почти мой современник: его жена Ольга Книппер-Чехова дожила до 1950 года, стало быть, играла во МХАТе до самой Отечественной войны, а может, и после войны.
И Чехов понимал проблемы современного мира. Его герой, красавец и умница доктор Астров, говорит о необходимости беречь природу куда лучше и убедительней, нежели все «зеленые» вместе взятые, и уж наверняка убедительней, чем новомодная Грета Тунберг…
Итак, Чехов… Возьмем наудачу один из моих любимых чеховских рассказов «Попрыгунья». Честный, трудолюбивый и безмерно талантливый врач Дымов, которому прочат блестящее будущее, женился на тщеславной и глупой бабенке. Она гоняется за «знаменитостями»… и по средам устраивает «приемы» для этих самых знаменитостей — на самом деле пустышек… Дымов в этих приемах не участвует, но каждый раз в половине двенадцатого ставит на стол «блюдо с устрицами, кусок ветчины и телятины, сардины, сыр, икру, грибы, водку и два графина с вином». Даже в полном одиночестве (жена с любовником-художником и другими художниками отправилась на Волгу писать этюды) Дымов ест на обед вкусного рябчика.
Почему Чехов с таким упорством подчеркивает, что в доме у Дымова едят дорогие блюда? Да потому, что и сам Дымов, и его друзья — молодые талантливые врачи — уже давно не тождественны старым «некомильфо». Они уже не люди третьего сословия. Это — новая интеллигенция — как и гениальные деятели искусства, как и видные политики всеевропейского масштаба, как и все прочие русские знаменитости того времени. Они — надежда России… И негоже им довольствоваться щами да кашей!
Цитировать Чехова можно без конца. Его симпатичнейшие герои не только с удовольствием едят и угощают других, но и не гнушаются… готовки… Очаровательный доктор Самойленко, который себе в убыток кормит домашними обедами фон Корена и дьякона в рассказе «Дуэль», фактически сам же и готовит для них первое и второе. (Рассказ «Дуэль» — один из моих любимейших чеховских рассказов.)
Начиная эти заметки с темы еды в романе Л. Улицкой, я невольно столкнулась с темой дома alias домашнего крова, гнезда, семейного очага — а стало быть, с темой вещей, которые нас в домашнем быту окружают.
Писательнице Улицкой и ее героям вещи под отчим кровом в лучшем случае безразличны — скорее неприятны, даже презренны. Как и еда.
И в этом интеллектуалка 1970-х недалеко ушла от своей эмансипированной бабушки Маруси, считавший абажур для лампочки, свисавшей с потолка, мещанством — так же как и занавески на окнах.
В романе «Лестница Якова» отцу Норы и ей самой соседи напоминают, что комната Маруси отходит государству, а вот вещи родственники могут взять.
И что же Нора?
«„Может, взять пианино для Юрика?“ — подумала она, но тут же отказалась от этой мысли. Грузчики, настройщик, передвигание мебели… нет, нет».
Возникли у Норы какие-то соображения и насчет старинных бабушкиных тазика и кувшина от умывальника «Мойдодыр». Но и от них Нора тут же отказалась: не дай бог, соседи, готовившие в тазике и кувшине еду для поминок, сочтут ее — Нору — жадной, корыстной, назовут барахольщицей. В результате Нора уносит с собой только сундучок деда, где оказываются его письма… не считая, конечно, полчищ клопов (кстати, в ту пору клопов в Москве нормальные хозяйки давно уже вывели!).
Даже отрицательный персонаж Генрих, отец Норы, ограничился тем, что взял с пианино матери шарообразные часы размером с большое яблоко — «память о деде-часовщике».
Кажется, такие часы назывались «луковицами». В 1970-е годах им уже цены не было! Но ни Нора, ни ее отец не желают это брать в голову, как говорили в дни моей юности.
Генрих еще подумал: «жаль все же, что мамина комната государству отошла». Мысль сия промелькнула у него в голове — весьма резонная, между прочим, ведь при советской власти в стране всегда был жестокий жилищный голод…
Но я все никак не могу успокоится насчет вещей бабушки Маруси. Совершенно ясно, что они либо попадут к несимпатичным и некультурным соседям усопшей, либо будут выброшены на помойку. Скорее всего большинство предметов попадут именно туда…
В 1960–1970-е московские помойки были забиты старой мебелью и утварью. Получив новую квартиру, люди покупали чешские, румынские, польские, в лучшем случае финские «гарнитуры», чем-то напоминавшие мебель ИКЕА. Причем, чтобы купить всю эту «роскошь», приходилось месяцами стоять в очередях… И в то же время я знала москвичей, которые на свалках находили бесценные предметы старины или просто вполне приемлемые столики, шкафчики, пуфики, навесные полки и т. д. Все это они сами приводили в божеский вид, если были «рукастые».