тей. В народе их называли «дрессированными евреями». В их число входили действительно известные и любимые страной люди — такие, как Аркадий Райкин. Значился в этом списке храбрый, но глупый солдафон-генерал и дирижер Большого театра Самосуд. Но, по слухам, как раз Самосуд заявил, что не будет участвовать в позорном спектакле, приветствовать Холокост по-сталински.
Естественно, многие люди пожелали узнать о роковом решении.
Одним из потенциально избранных узнать, что же приготовила родная партия большевиков евреям, очередному малому народу, оказался писатель Вениамин Каверин — в прошлом член прекрасного литературного объединения «Серапионовы братья», автор «Двух капитанов», одной из любимейших книг советской молодежи.
И вот Каверин в здании «Правды». Что же ему там сразу бросилось в глаза?
Оказывается, «жирная голова» Заславского (которая, впрочем, у некоторых последующих посетителей газеты трансформировалась в «жирную лысину»). А рядом с этой головой-лысиной маячила долговязая фигура Якова Хавинсона (Маринина).
Насчет Хавинсона не знаю досконально, был он или не был тогда в «Правде». А насчет Заславского знаю точно. Давида Заславского в те тревожные дни в «Правде» не могло быть по определению. Заславского, как уже говорилось выше, изгнали из «Правды» — вообще отовсюду. И он со своей лысиной сидел дома, ждал ареста — «гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных».
Странная аберрация случилась с Кавериным. Возможно, подвело его зрение — казалось бы, безупречное у писателя, «инженера человеческих душ». И, увы, не только одного его, но и других тогдашних посетителей «Правды»: все они видели Заславского. И многие это запечатлели в своих воспоминаниях, очерках, эссе, а всего чаще в устных рассказах, передававшихся из поколения в поколение.
Но вернемся к Каверину. Почему этот «инженер человеческих душ» так обманулся? Я не колдунья и не врач-психиатр, в чужой мозг проникнуть не в силах — но все же выскажу свои соображения.
Думаю, что, придя в «Правду», Каверин подсознательно готовился встретить там виновников готовящего злодеяния… Конечно, в глубине души он понимал, кто истинный их инициатор… Но об этом даже думать было страшно. Ну, пусть он увидит не главного виновника, не самого Дьявола-Сталина — так хоть его помощников. Это, во-первых. Ну а во-вторых, Каверину отчаянно хотелось встретить негодяя-виновника, чтобы ощутить себя рядом с ним чистым и безгрешным.
А между тем таким уж «белым и пушистым» Каверин не был, отнюдь.
Настоящая фамилия Каверина — Зильбер. Его родной брат, академик Зильбер, был выдающийся ученый-микробиолог и иммунолог, и у него было много больших открытий. Он, видимо, был одним из тех, кто мог бы — кто знает? — совершить переворот в вирусологии, быть может, найти какие-то м методы лечения рака. Но не тут-то было! Дважды Зильбера бросали в тюрьмы. Первый раз он был репрессирован в годы Большого террора (1937–1939). Второй раз — в разгар войны, в 1940–1944 годах, по-видимому, уже как еврей.
Под стать Зильберу старшему была и его жена, знаменитая Ермольева. В 1942 году она получила в СССР первые образцы антибиотиков — пенициллина, стрептомицина, — спасла сотни тысяч раненных на войне солдат и офицеров! Однако я хорошо помню, что Ермольевой все время мешали работать партийные шарлатаны из лысенковского лагеря. Если бы не они, то эта великая женщина, быть может, и опередила бы англичанина Флеминга, совершившего открытие века — создание пенициллина…
Уже после войны, в годы борьбы с так называемым космополитизмом, имя Ермольевой без конца полоскали сталинские опричники… Обвиняли эту женщину — крупного ученого — во всех смертных грехах: будто бы она преклоняется перед иностранщиной, норовит передать наши секреты Западу…
Ну а что же писатель Вениамин Каверин? Он не вступился ни за своего брата, ни за Ермольеву.
Но разве, если бы вступился, это помогло бы Зильберу или его жене?
Не помогло бы. Но все-таки столь уж праведным, столь уж чистым человеком писателю Каверину не стоило себя считать — «белых одежд» и он не заслужил.
Только в 1956 году, уже после смерти Сталина, вышел каверинский роман под названием «Открытая книга», где было рассказано о «романтике научных открытий… о борьбе с их антиподами…» (цитирую по Энциклопедическому словарю 2000 года). И опять же не всю правду сказал маститый писатель.
Но разве речь о Каверине? Речь о Давиде Осиповиче Заславском — точнее, о казусе Заславского.
А заключается он в том, что Заславский в феврале-марте 1953 года в «Правде» не был, хотя его там будто бы видели. Его там не было по вышеизложенным причинам. И все равно несовершенный грех этот прибавился ко всем прочим его грехам, а потом и послужил одной из причин травли.
И вот уже перед глазами у меня такая картина…
Модная в ту пору деревня Жуковка, на Рублевском шоссе. Кучка московских интеллектуалов, которые снимают кто избу, кто пол-избы у местных жителей. Среди этой кучки дачников красивая, уважаемая всеми диссидентка или полудиссидентка (нечто вроде нынешней правозащитницы) Раиса Давыдовна О. Она рассказывает, а все ее слушают, прерывая то смехом, то возгласами одобрения:
«Представьте, — говорит О., — в том санатории мы с Левой (Копелевым) оказались вместе с Заславским… И Лева каждый раз, когда мы с этим типом сталкивались по дороге в столовую, демонстративно отворачивался. Показывал, что с Заславским он не желает здороваться. И каждый раз я смеялась и говорила мужу: „Ну, зачем ты отворачиваешься, ведь старик тебя не видит, Он же слепой“».
И этот прекрасный монолог произносит та самая Раиса Давыдовна, которая в годы борьбы с космополитизмом с присущей ей искренностью утверждала: «Если „компетентные органы“ (энкавэдэшники) скажут, что мой папа Давид Григорьевич Либерзон — агент „Джойнта“, я поверю». Та самая умная, энергичная Раиса Давыдовна, которая работала в годы войны завом американского отдела ВОКСа — крупный пост в ту пору — и не только морочила голову и врала наивным американцам — деятелям искусств, но и «разоблачила» однажды своего товарища — чуть не поломала жизнь хорошему парню. Эта видная, талантливая женщина говорила впоследствии с глубоким вздохом: «Да, я… верила». «Да, мы… верили»…
Вот так-то…
Раиса Давыдовна была членом КПСС, потом стала диссиденткой…
Вот и разберись, кто есть кто…
Куда сложнее разобраться с Заславским — и уж совсем сложно с Кавериным.
Обслуга
В шестидесятые годы прошлого века, который воспринимается сейчас чуть ли не как райски-счастливые времена, из ФРГ (тогда это была лишь часть Германии) приехала на стажировку в Москву девушка, по имени Анке Риттер. Ее отец был директором крупного западногерманского института, связанного с ИМЭМО, где работал мой муж, был знаком с ним., уважал его и, естественно, обратился с просьбой помочь адаптироваться своей дочери в Советском Союзе. И вот, в один прекрасный день привел к нам в дом эту самую Анке — аспирантку МГУ, некрасивую, но весьма бойкую и самоуверенную девицу… Не прошло и нескольких недель, как она перестала нуждаться в какой бы то ни было опеке, перезнакомилась буквально с сотнями людей — стала «своей» в домах диссидентствующей молодежи.
Помню, что, когда мой сын с невесткой вселились в их новую квартиру на Ленинском-Ломоносовском, соавтор сына Виталий Комар часами сидел с Анке и разбирался в непонятных даже слависту закидонах Хлебникова (по творчеству которого Анке собиралась защищать диссертацию). Знаю также, что в последующие приезды, через много лет, уже тогда, когда Анке стала корреспондентом ТВ в Москве, а сын с семьей давно жили в США, она буквально пропадала в мастерской Бориса Мессерера, где несчастную, спившуюся Беллу Ахмадулину готовили на роль Нобелевского лауреата…
Одним словом, Анке, как казалось, сразу получила от Москвы все, чего только пожелала. Но вот кончился срок ее стажировки в МГУ, и Анке пришла ко мне с просьбой через Союз писателей достать ей билет… на концерт Окуджавы — она никогда не слышала его, так сказать, вживе. А как это вернуться в ФРГ, не услышав Окуджаву?
Я объяснила Анке, что сама мечтаю о том же, но, увы, достать билета не могу, так как в писательской иерархии занимаю скромное место и с самим Окуджавой не знакома.
Прошло не так много времени, и я по какому-то делу оказалась в Доме литераторов на Малой Никитской. И уже там, стоя в огромном вестибюле (сейчас он уже давно перестал быть только вестибюлем), увидела на стене плакат, а на плакате анонс вечера Окуджавы в Большом зале. На всякий случай подошла к билетной кассе. Кассирша, как я и ожидала, сказала, что билетов на окуджавовский вечер ей вообще никто не давал. Не успела я отойти от окошка кассы, как вдруг увидела, что откуда ни возьмись появился сам Окуджава. Он стоял совершенно один, буквально в десяти шагах от меня…
И тут я вспомнила, что не так давно и он, и я отдыхали-работали в писательском Доме творчества в Дубултах (в Латвии) и что там, сидя на киносеансах очень близко от экрана (оба мы были сильно близоруки и не носили очков), обменивались репликами, иногда шепотом переспрашивая друг у друга, кто из героев что сказал…
Вспомнила и, набравшись храбрости, подошла к Окуджаве и сказала буквально следующее: «Булат Шалвович, вы меня, наверное, не помните… (тут Окуджава как вежливый человек энергично затряс головой и сказал: „Ну что вы! Прекрасно помню“), Булат Шалвович, я прошу у вас билет не для себя, а для девушки из ФРГ. Девушка просто не знает, как ей возвращаться на родину, не услышав вас вживе… Булат Шалвович, один билетик. Или просто проведите в зал эту девушку, ей не надо сидячего места. Постоит».
Окуджава слушал меня, не прерывая и, как мне показалось, очень внимательно… Но вот я закончила… И он, отойдя, нарочито громко заговорил, вернее, произнес целый монолог…
«Вы просите билет? На мой концерт? У меня? А если билета нет, просите, чтобы я провел в зал девушку из ФРГ… Просите, чтобы я провел… Разве кто-нибудь дал мне билеты на мой вечер?! Разве я могу кого-нибудь провести?! Я даже свою жену и ту с великим трудом введу в этот зал и устрою сидеть где-нибудь в проходе… А о билетах для родителей и мечтать нечего… Разве у меня, поэта, есть голос, когда дело касается моего вечера… моих зрителей… слушателей моих песен?