Словом, мне уступили — Д. Е. дали отдельную палату-комнатушку, и я могла сидеть с мужем с раннего утра до позднего вечера. Так и сидела. Когда все уходили, брала из раздевалки пальто или шубу, а поздно вечером, уже через черный ход, брела домой по огромному пустырю — академическую больницу построили в овраге. Шла мимо морга, по лестницам поднималась на людную улицу — и так изо дня в день… Но не жаловалась — ведь это был мой сознательный выбор.
Только когда Д. Е. клали в реанимацию, меня к нему не пускали, и тогда он не мог уснуть, кричал: «Люся, Люся!» — звал меня.
Надо все же заметить, что в первый раз, когда Д.Е. ужасно долго лежал с инсультом, врачи со мной скоро примирились и даже подружились. Говорили, что я поступила мудро и что своим присутствием помогаю Д. Е. справиться с болезнью.
Но такая идиллия — согласие между мной и врачами — существовала отнюдь не всегда. Д. Е. клали в эту академическую больницу в особое отделение очень часто. За инсультом следовали несколько инфарктов. Потом подозрение на запущенный рак. Потом опять послеинсультное обострение. И каждый раз все повторялось заново: я требовала отдельную палату, мне отказывали. Нормальные отдельные палаты полагались только академикам или членкорам, но и членкорам не всегда. Даже на то, чтобы лечиться в этом особом отделении, Д. Е. имел право только потому, что был доктором наук в привилегированном институте.
Сложная бюрократическая система действовала бесперебойно все семьдесят четыре года советской власти. Та ужасная больничка, в которой лежал Д. Е., была все же намного лучше, чем районные больницы: в ней и лекарства, и аппаратура были посовременней, а что касается врачей, то тут, как повезет. Например, главный хирург в больнице АН был хороший специалист.
Но тут я отвлеклась от темы «жизнь Д. Е. после отъезда сына».
В годы перестройки пал железный занавес и появилась возможность ездить на Запад — для Д. Е. побывать в Германии, где он прожил детство и отрочество. И мы с ним проводили в этой стране много времени. Уже при Горбачеве поездки на Запад были разрешены, если за это платили немцы.
А те помнили Д. Е. еще по послевоенным временам, ведь он написал тогда, первый и единственный, о Генеральском заговоре 1944 года, цель которого была убрать Гитлера.
Во «вздыбленной» Германии 1980-х Д. Е. буквально оживал: мог участвовать во всякого рода дебатах, коллоквиумах, собраниях, обсуждениях и даже прочесть лекцию в университете.
Лектор он был прекрасный — для любой аудитории. Как-то Д. Е. от общества «Знание» решился сопровождать немецких туристов в путешествии по Волге — проводить с ними нечто вроде политзанятий. Туристы из ФРГ прилетали либо в Казань, либо в Астрахань. Если в Казань, то плыли оттуда на пароходе в Астрахань, а если в Астрахань, то плыли в Казань. И потом улетали к себе в ФРГ. Естественно, я поехала с мужем.
Итак, лето, Волга, туристический пароход, сравнительно недорогая экскурсия для граждан ФРГ. Но кто из нормальных людей захочет пойти в душный салон, слушать беседу на политическую тему? А Д. Е. слушали, не хотели расходиться. Стульев не хватало, тащили их отовсюду. Слушали стоя. После окончания лекции записывали номер нашего московского телефона. Двое немолодых немцев приходили потом к нам домой, а после того, как мы сами приехали в Кассель, где год назад К&M участвовали в выставке Dokumenta, сняли нам комнату и даже оплатили все расходы по нашему пребыванию в этом городе.
Для меня все поездки в Германию были мукой мученической, ведь и мне приходилось произносить речи, выступать на чужом для меня языке. А я уже была в ту пору не таким молодым человеком, да еще предпочитающим выражать свои мысли на бумаге.
Но главное, поездки происходили в те годы, когда люди могли свободно разговаривать и на моей родине.
И тут, в обстановке свободы, возникла еще одна проблема: подчинив свои интересы интересам мужа, я в одном была непреклонна — не желала эмигрировать, а он, больной, мечтал покинуть Россию во что бы то ни стало. Согласен был уехать, куда только можно: в Германию, страну своего детства; в США, где жил Алик; в Израиль — как еврей и куда уехал его любимый младший брат Азар с женой Марой, близкие нам люди. Но тут я встала насмерть. Понимала, что стоит нам осесть, например, в Германии, как мы окажемся на положении всех «понаехавших» — эмигрантов. То же произойдет и в Израиле, где погиб и Абрам Биргер — наш друг, один из известнейших у нас инженеров-новаторов. В Израиле он нанялся к местному арабу, который заставил его целыми днями ходить по жаре и строить черт знает что. Через несколько лет такой жизни Биргер умер. Умер еще совсем молодым. Что касается США, то и там нас ожидала окаянная эмигрантская жизнь, да еще, вероятно, ужасная обида на собственного сына, который не согласился бы бросить свои дела и сидеть с несчастными родителями.
И все же Германия дала мне много. Именно там я поняла, как люди боятся перемен и в глубине души жаждут стабильности, даже если им эта стабильность кажется плохой, несправедливой, просто-таки невыносимой. Часто бывая в Восточном Берлине, я видела, как наши немецкие друзья, все без исключения, завидовали немцам с Запада.
Каждый вечер немцы из Восточного Берлина садились перед телевизорами и смотрели на роскошный, бурлящий, весь в огненных рекламах и полный праздничной толпы Западный Берлин.
Но вот стена пала, и Берлин воссоединился. И что же? Восточные немцы, и старики, и молодые, молча вздыхали. Ненавистная стабильность была разрушена — а они втихомолку сокрушались. «Чем вы недовольны? — спрашивала я у молоденькой студентки из бывшей ГДР. — Вы же учитесь в Западной Германии, получите диплом в западногерманском университете. А раньше только мечтали о том, чтобы хоть разок съездить на Запад, хоть немного там поработать». Девушка долго молчала, потом сказала: «Все равно страшно. Мы ведь чувствуем себя людьми второго сорта. Пусть уж лучше будет по-старому».
Повторяю, волею судеб мы с Д. Е. оказались в ГДР в те дни, когда само это название «Германская Демократическая Республика» навсегда исчезло с географических карт мира.
Помню, мы сидели в Потсдаме, в кафе, когда нам сказали, что рядом здание немецкой Штази — Комитета государственной безопасности — и что оно с боем захвачено народом, можно на все это взглянуть своими глазами. Муж никуда идти не захотел, а я захотела.
Прошла от кафе совсем недалеко, асфальтовая мостовая кончилась. Передо мной был какой-то несолидный металлический заборчик с открытой дверцей. Я прошла через эту калитку и оказалась как бы в сельской местности, в которой возвышалось четырехэтажное, кажется, здание. Это и было Штази, то есть их КГБ. Конечно, роль этого Штази нельзя сравнивать с ролью нашего КГБ: ведь в Германии стояли и советские войска, и наша гэбуха, плюс дипломатический аппарат, прошитый гэбэшной агентурой. Во главе Штази был, по-моему, молодой немец из коминтерновской семьи, который учился в Москве в немецкой школе.
Но все же…
Двери Штази были в тот день распахнуты настежь, и на петлях висел огромный, как мне показалось, амбарный замок. На этот замок Штази запирали. Рядом стояло одноэтажное здание, туда будто бы въезжали машины с арестованными. А потом их из этого здания вводили по внутренним коридорам в основное здание с амбарным замком.
Я в это здание Штази вошла и увидела его неказистость, так сказать, изнутри. Поднялась по лестнице, на широких подоконниках сидели стайки молодых девушек и парней. Они мне все объяснили: здание Штази взяли накануне — впрочем, его сотрудники уже успели разбежаться, остались только груды документов и бумаг, их сегодня (то есть на следующий день) увезли куда-то на грузовиках.
Я прошла по всем четырем этажам, увидела распахнутые двери, какие-то бумажки на полу. Видимо, весь этот демонтаж немецкого гэбэ происходил на редкость неряшливо, без какой-либо грюндлихкайт — основательности, — так свойственной немцам.
Потом, когда начали рушиться правительства стран народной демократии Болгарии, Чехословакии, Польши, там, видимо, происходило что-то схожее.
И все же, несмотря на какую-то опереточность всего этого исторического действа, сокрушение социализма в ГДР так или иначе затронуло громадные массы людей — причем многие из них никаких преступлений не совершали. Упомяну только двух таких персонажей. В своей мемуарной книге я уже писала о гамбургском пролетарии-немце Курте Бартеле — человеке-легенде, герое. В годы нацизма этот маленький, улыбчивый немец возглавил сопротивление в концлагере Дахау, поднял восстание. Я писала, что этого человека в ГДР фактически отстранили от активной деятельности и он с женой Гелой жил на покое в Восточном Берлине — правда, в центре города, в роскошном доме, чем-то похожем на здания на нашем старом Арбате. Старички вздыхали о том, что в ГДР строят социализм не так, как они когда-то себе представляли. Но вот ГДР рухнула, и я иду прощаться с ними, оставив Д. Е. в гостинице, — тот плохо себя чувствует. И что же я от них узнаю? Их великолепную квартиру, с высокими потолками, с огромными комнатами, отбирают, а их селят в специальный дом для престарелых коммунистов-героев. Очень грустная картина, особенно на фоне того, что в те дни Берлин буквально кипел: старые деньги меняли на новые, и обычно пустые в Восточном Берлине магазины были буквально забиты товарами. Так вот, представьте себе, старички просто умоляли меня взять у них ненужные деньги — ведь у них самих пропадает масса красивых вещей, которых нельзя будет взять в новые комнатушки. Вот они и решили отдать мне все свои накопленные капиталы, чтобы я, поменяв их по курсу в банке, запаслась самым дефицитным товаром. Но, как ни умоляли меня старички взять их денежки, я от этого наотрез отказалась. Сама не понимаю почему, ведь мы как раз в это время обустраивали нашу дачу в Красновидове, а в Москве в ту пору было хоть шаром покати.
Видимо, все же сыграла свою роль привитая родителями буржуазная щепетильность…
Вспоминаю также, что мы с Д. Е. знали человека, который в одночасье вообще потерял все. Его звали Йоб Вицлебен. Он был полковник нацистского вермахта, прожил в плену в России несколько лет, научился говорить немного по-русски. Очевидно, никаких злодеяний за ним не числилось, и Вицлебена впустили в ГДР. Как мы понимаем, серьезных восточногерманских военных формирований в Восточной Германии не было — тем не менее Вицлебен получил какой-то официальный армейский пост и пользовался некоторым влиянием. Человек он был чрезвычайно отзывчивый, милый и с удовольствием помогал своим знакомым, в том числе мужу и мне. И России тоже пригодился. В частности, он консультировал знаменитый пятисерийный фильм Озерова «Освобождение», где в очень пышных декорациях была нагло переврана вся история создания так называемых народных демократий после того, как наши героические войска освободили страны Восточной Европы от нацистских оккупантов. Делала этот фильм целая группа беспринципных советских киношников. Не знаю, как Вицлебена, а Озерова и других создателей этой ленты она кормила долгие годы, дала ордена…