Я хотел дёрнуть его за хвост, чтобы не зазнавался, но Чембулак убежал. Его не видно в кустах, только слышно, как он тяжело дышит.
Дедушка вдруг остановился и стал слушать.
Я тоже стал слушать. Тихо в лесу, только ветер гудит в сосновых ветках и синицы попискивают.
И вдруг: «гам-гам-гам». Потом ещё громче: «гав-гав…» И опять тихо.
Дедушка выстрелил из ружья, и Чембулак больше не лаял, а я всё ждал и ждал. Мне стало страшно. Может, это медведь?
Я хотел бежать к ним. Но в это время трава закачалась, и оттуда выбежал Чембулак.
За Чембулаком вышел дедушка. Он нёс в руках большую чёрную птицу, голова у неё свешивалась до земли.
— Вот, — сказал дедушка, — какого глухаря убил!
А Чембулак сидел ко мне спиной и жмурился на солнце: он совсем зазнался!
Чембулак и рысь
Дедушка положил глухаря на сухие иголки под сосной, позвал Чембулака и пошёл в лес, а мне велел сидеть рядом, чтобы глухаря лиса не утащила.
Я лёг под сосной и потрогал глухаря.
Глухарь бородатый — под клювом у него растут перья. А брови у него красные-красные, как раздавленная клюква.
Вдруг кто-то запыхтел и стал лизать мне щёки. Я громко закричал и вскочил на ноги: я думал, что это дикий зверь!
А это был Чембулак. Он тёрся боком о мои коленки и вилял хвостом. Я не смотрел на него. Я всё думал: почему он подлизывается?
Пришёл дедушка и вынул из кармана гриб. На шляпке гриба были глубокие следы от острых когтей. Это рысь прыгнула с ветки на землю и задела лапой за гриб.
— Дедушка, ты убил рысь?
— Нет, — сказал дедушка, — рысь убежала.
И тогда я понял, почему Чембулак подлизывается. Ведь рысь убежала, а Чембулак её не догнал. Наверное, он испугался рыси.
Меховые лыжи
Есть у дедушки меховые лыжи, сверху они деревянные, а снизу к ним прибиты кусочки шкуры лосёнка. На таких лыжах хорошо ходить по глубокому снегу. Шерстинки вперёд скользят, а назад не пускают.
Дедушка после охоты оставляет лыжи в сенях, чтобы они оттаяли.
Взял я раз потихоньку дедушкины лыжи, привязал к валенкам и пошёл в лес. Там у дедушки на поляне стоял целый стог сена.
Вышел я на поляну, а за стогом стоит лось и ест дедушкино сено. Он, как лошадь, только ноги длинные и на голове две коряги.
Лось поднял голову и посмотрел на меня. И тут я подумал: «Ведь лыжи-то из лосёнка!» Я сильно испугался и попробовал скорее повернуть, да никак не мог: лыжи очень большие!
Хотел попятиться назад — шерстинки топорщатся и не пускают!
Лось фыркнул и стал ко мне подходить. Может, он просто любопытный? Вдруг лось меня забодать хочет за лосёнка, из которого лыжи сделаны?
Я выскочил из валенок и побежал босиком к избушке:
— Чембулак! Чембулак!..
Чембулак открыл дверь в сенях и совсем не испугался лося, а бросился ему прямо под ноги. Лось остановился, нагнул голову и стал крутиться на одном месте, а Чембулак громко залаял. Я боялся, что дедушка проснётся и спросит, где лыжи.
Чембулак прогнал лося, а потом притащил валенки вместе с лыжами. Он их прямо волочил по снегу в зубах.
Валенки я отвязал, а лыжи поставил в сени на старое место.
На поляне остались следы: две полоски от лыж и между полосками чёрные ямки от моих ног. Вечером поднялась метель, замела все следы, и дедушка ничего не узнал.
Кедр
детстве мне подарили кедровую шишку.
Я любил брать её в руки и рассматривать и всё удивлялся, какая она большая и тяжёлая — настоящий сундучок с орехами.
Через много лет попал я в Саяны и сразу отыскал кедр. Растёт он высоко в горах, ветры его набок клонят, стараются к земле пригнуть, скрючить.
А кедр вцепился корнями в землю и тянется всё выше и выше, весь косматый от зелёных веток. На концах веток кедровые шишки висят: где три, а где сразу и пять. Орешки ещё не поспели, но много вокруг зверьков и птиц живёт. Кедр их всех кормит, вот они и ждут, когда поспеют орешки. Белка свалит шишку на землю, вынет орешки, да не все — один, да останется. Этот орешек утащит к себе в норку мышь. Она по деревьям лазить не умеет, а орешков ей тоже хочется.
Синицы весь день прыгают на кедре. Издалека послушаешь — как будто весь кедр щебечет.
Осенью ещё больше зверьков и птиц на кедре живёт: кедровки, бурундуки сидят на ветках. Зимой голодно, вот они про запас и прячут орешки под камни и в землю зарывают.
И, когда начнут падать с неба первые снежинки на кедре совсем не останется шишек.
А кедру не жалко. Стоит он живой и тянется зелёными ветками всё выше и выше к солнцу.
Бурундук
есные звери и птицы очень любят кедровые орешки и запасают их на зиму.
Особенно старается бурундук. Это зверёк вроде белки, только поменьше, и на спине у него пять чёрных полосочек. Я когда в первый раз увидел его, то не разобрал сперва, кто же это сидит на кедровой шишке — такой матрасик полосатый! Шишка от ветра качается, а бурундук не боится, знай только орешки шелушит.
Карманов у него нет, так он за щёки орешки набил, собирается тащить их в норку. Увидел меня, заругался, забормотал что-то — иди своей дорогой, не мешай: зима длинная, сейчас не запасёшь — голодным насидишься!
Я не ухожу, думаю: «Дождусь, когда орешки потащит, и узнаю, где он живёт». А бурундук не хочет показывать свой дом, сидит на ветке, лапки сложил на животе и ждёт, когда я уйду.
Отошёл я — бурундук спустился на землю и исчез, я даже не заметил, куда он юркнул.
Это медведь научил бурундука осторожным быть: придёт, разроет бурундучыо нору и все орешки съест. Вот бурундук никому своей норки и не показывает.
Ворон
есной в горах лежит снег и цветут эдельвейсы, и голубое перо сойки мелькает в зелёных кедрах. И солнце здесь светит ярче, чем внизу, в долине.
Чёрный ворон молча облетает горы. Далеко слышен шум его крыльев, даже горный ручей не может их заглушить. Медленно летит ворон от одной вершины к другой: «Нет ли где больного зайчонка? Или, может, маленький куропчонок отстал от матери?»
Притаился в траве зайчонок, куропчонок ещё крепче прижался к земле.
Все боятся ворона, даже олень вздрагивает от его карканья и тревожно озирается вокруг.
Ворон возвращается ни с чем: он очень стар. Он сидит на скале и греет больное крыло. Ворон отморозил его лет сто, а может, и двести назад. Кругом весна, и он совсем один.
Ночные колокольчики
не очень хотелось увидеть оленя: рассмотреть, как он ест траву, как стоит неподвижно и прислушивается к лесной тишине.
Однажды я подошёл к оленихе с оленёнком, но они почуяли меня и убежали в красные осенние травы.
Я узнал это по следам. Вот-вот они были: следы в болоте на моих глазах наполнялись водой.
Слышал, как трубят олени по ночам. Где-нибудь далеко протрубит олень, а по реке доносит эхом, и кажется, совсем рядом.
Наконец в горах я набрёл на оленью тропу. Олени протоптали её к одинокому кедру. Земля у кедра была солёная, и олени приходили ночью лизать соль.
Я спрятался за камнем и стал ждать. Ночью светила луна и был мороз. Я задремал.
Проснулся я от тихого звона.
Как будто звенели стеклянные колокольчики.
По тропе мимо меня шёл олень.
Я так и не рассмотрел оленя, только слышал, как с каждым шагом звенела земля у него под копытами.
За ночь от мороза выросли тонкие ледяные стебельки. Они росли прямо из земли. Олень разбивал их копытами, и они звенели, как стеклянные колокольчики.
Когда взошло солнце, ледяные стебельки растаяли.
Бабочка на снегу
огда я вышел из избушки, я зарядил ружьё мелкой дробью. Думал, рябчика встречу — подстрелю на обед. Тихо иду, стараюсь, чтоб снег под валенками не скрипел. Вокруг ёлки спят, мохнатым инеем покрыты, как бородой.
Вышел я на полянку, смотрю — впереди под ёлкой что-то чёрненькое.
Поближе подошёл, а это коричневая бабочка сидит на снегу. Я глазам своим не поверил: вокруг сугробы намело, мороз трещит, и вдруг — бабочка!
Повесил я ружьё на плечо, снял шапку и стал ещё ближе подходить — хотел её накрыть шапкой. И тут снег у меня под ногами взорвался — порх-порх! — и три рябчика вылетели.
Пока я снимал ружьё, они скрылись в ёлках. Остались от рябчиков только ямки на снегу.
Походил я по лесу, поискал, да разве теперь их найдёшь! Притаились теперь на ёлках, сидят и надо мной смеются.
Как это я рябчиный хохолок за бабочку принял? Это же рябчик высунул голову из-под снега, чтобы за мной подглядывать.
В другой раз не буду зимой бабочек ловить.
Бобровая хатка
ришёл ко мне знакомый охотник.
— Пойдём, — говорит, — я тебе хатку покажу. В ней бобриная семья жила, а сейчас хатка пустая.
Мне про бобров и раньше рассказывали. Захотел я эту хатку разглядеть получше.
Взял охотник своё ружьё и пошёл. Я за ним.
Долго шли по болоту, потом сквозь кусты продирались.
Наконец пришли мы к речке.
На берегу стоит хатка, как стог сена, только из сучьев, высокая — выше человеческого роста.
— Хочешь, — спрашивает охотник, — залезть в хатку?
— А как же, — говорю, — в неё влезешь, если вход под водой?
Стали мы сверху её разваливать — она не поддаётся: вся обмазана глиной.
Еле-еле сделали дыру. Залез я в хатку, сижу согнувшись, потолок низкий, отовсюду торчат сучки и темно. Руками что-то нащупал, оказывается — древесные стружки. Бобры из стружек устроили себе подстилку. Я, видно, в спальню попал.
Полез ниже — там лежат веточки.
Бобры с них кору обглодали, и веточки все белые. Это у них такая столовая, а сбоку, пониже, ещё этаж, и вниз идёт нора. В норе вода плещется. На этом этаже пол земляной и гладкий. Здесь у бобров сени. Влезет бобр в хатку, вода с него в три ручья стекает. Бобр в сенях всю шерсть насухо выжмет, причешет лапкой, тогда только идёт в столовую.