Это медведица ищет медвежонка.
Хотел встать, а медвежонок в пуговицу зубами вцепился, рычит и не пускает.
Вдруг медведица услышит, как он рычит, подумает, что его обижают, и прибежит.
А у меня даже ружья нет!
Я скорее пуговицу оторвал и отдал медвежонку, а сам бегом — медведице разве объяснишь, что я только поиграть с ним захотел!
Ещё не осень
Солнце светило ещё ярко, но звери уже готовились к зиме.
Кедровки, тяжело взмахивая крыльями, летели в горы. На зиму они запасали кедровые орешки в трещинах среди камней и зарывали в землю.
Бурундуки набивали орешки за обе щеки и тащили в норки.
Часто, далеко от лесов, в горах, я встречал зелёные кедры. Ветер не мог занести орешки так высоко. Это кедровка забыла про свои запасы, вот они и проросли.
Бурундуки молча сидели на верхушках ёлок и грелись на солнце.
Высоко в синем небе кувыркались вороны.
Скоро зима, но солнце ещё греет и вороны кричат по-весеннему нежно.
Сеноставки
В горах завяли травы. Листики брусники покраснели, листики иван-чая пожелтели, а горная куропатка сделалась снежно-белой.
Я шёл по каменной осыпи. Вокруг одни камни голые, ни одной травинки. И слышно, как под камнями гремит ручеёк.
И я подумал: здесь только один ручеёк может жить, больше никто.
И тут увидел я маленький стожок сена. Кто-то старательно сложил его на зиму, травинка к травинке, корешок к корешку. Потом ещё такой стожок и на краю осыпи сразу три. И от каждого дорожка утоптана вниз на луга.
Смотрю, зверёк величиной с крысу бежит по дорожке. Во рту у него клочок сухой травы.
Добежал зверёк до стожка, сложил сено и скорей обратно, вниз, за другим пучком.
В этот день я насчитал много стогов сена. Для меня-то они были крошечными: ногой можно столкнуть, а для зверьков этих — настоящие.
Они все вместе запасали сено на зиму. Зверьки очень спешили, и не зря.
К вечеру налетел холодный ветер и пошёл дождь. Стожки были хорошо сложены, капли дождя скатывались с травинок и совсем не замочили сухое сено.
Мендуме рассказал, что зовут этих зверьков — сеноставки.
Летом грызут они травы на горных лугах. Когда трава высохнет, тащат её к своим норкам и делают стога. Олени часто раскапывают из-под снега сено и едят его. Тогда сеноставки до весны не доживают.
— Все ли стога готовы? — спросил Мендуме.
Я сказал, что видел только целые.
— Скоро осень, — сказал Мендуме.
След оленя
За одну ночь вершины гор стали белыми от снега.
На солнце заполыхали красные костры среди зелёных кедров. Это лиственницу опалило морозом. Иголки на ветвях покраснели и теперь будут так гореть до самой зимы.
С каждым днём огонь осени всё больше разгорался в горах.
Осень спускалась в долину.
Появились красные осенние травы на болотах.
Зажелтели кое-где листочки, и на озере по ночам кричали дикие гуси.
Мендуме ушёл из чума на три дня и вернулся с чёрной собакой Туком.
Теперь в чуме нас было трое.
Тук лежал у костра и, высунув язык, смотрел, как Мендуме чистит своё ружьё золой.
По чуму хлестал дождь.
Мендуме чистил ружьё и прислушивался, как кричат бурундуки в кедрах.
Бурундук: «тубук-тубук-тубук!» Дождь — кап-кап-кап! Бурундуки кричат, плохая погода будет!
Утром было тихо.
Дождь кончился, бурундуки замолчали.
Мендуме надел на ноги кожаные носки — ичиги, и мы пошли искать оленя.
Тук лаял где-то впереди. Мендуме останавливался и молча слушал.
— Белка! — говорил Мендуме, и мы шли дальше.
Он по лаю узнавал, кого почуял Тук.
К вечеру мы вышли на болото. На землю падали снежинки. Закричала кедровка, и вдруг громко залаял Тук. Мендуме снял ружьё и стал тихо красться.
Потом он остановился, нагнулся и стал что-то рассматривать. Я подошёл к нему. Он показал мне пальцем на землю. Во мху был след оленя. На наших глазах он наполнялся болотной водой.
Мы позвали Тука и пошли по следу.
Олень уходил в горы, и Мендуме часто останавливался, брал щепотку земли из свежего следа и мял её в пальцах. Земля плохо крошилась, она была ещё сырая, значит, олень близко.
Мендуме шёл впереди.
Вдруг он остановился у можжевеловых кустов, повесил ружьё за спину и махнул рукой.
— А олень? — спросил я.
Мендуме показал на след.
Я увидел рядом с большими следами маленькие копытца оленёнка. Олениха оставляла оленёнка в можжевельнике, а теперь уводила с собой.
Мендуме закурил трубку и сказал, что никогда не убивает олениху с оленёнком. Он засмеялся и показал на снежные горы. Я посмотрел туда и увидел па белом снегу два коричневых пятнышка, побольше и поменьше. Это была олениха с оленёнком. Они шли через горы в долину. Оленёнок проваливался в снег и отставал, а мать поджидала его.
Солнце садилось, и два диких оленя шли в розовых снегах.
Соболь
Это в глухой тайге было, людей там редко встретишь — одни звери.
Мы по звериной тропе шли: я и старик Мендуме.
К вечеру привела нас тропа на таёжное озеро. Со всех сторон к воде подступают зелёные кедры, и вода в озере от этого зелёная.
Подует ветер, кедры закачаются, зашумят, и кажется, что озеро тоже заволновалось.
Развели мы на берегу большой костёр, напились чаю, собаку привязали к сухому кедру, а сами задремали у огня.
Спал я недолго. Ещё с вечера собака на верхушку кедра смотрела и ворчала, а ночью стала громко лаять. Я проснулся. Мендуме тоже не спал.
— Медведь? — спросил я у него.
— Нет!
— Лось?
— Нет, — сказал Мендуме, — это соболь!
Он по лаю узнал, кого почуяла собака.
На рассвете соболь вылез из дупла, и Мендуме убил его.
Шкурка соболя была чёрная и мягкая. Мендуме гладил её рукой и рассказывал, как живёт соболь, какие цены бывают на шкурки, но я уже всё забыл, а помню только соболиные глаза, зелёные и глубокие, как таёжное озеро, на берегу которого жил соболь.
Весной
а дворе шёл снег, было холодно. Но я знал, что в Казахстане сейчас весна. И так мне захотелось увидеть, что делается там весной, что пошёл я на вокзал, купил билет и поехал.
Сначала поезд мчался среди лесов, и вечером закат был багровым от мороза. На Волге мокрый ветер качал деревья, грачи уже прилетели и ходили по полям.
В Казахстане снег лежал в ямках около телеграфных столбов.
Весенний верблюд нюхал рельсы. А на одной станции продавали кисель, и дикие осы садились на руки, и в степи родился голубой верблюжонок, слабенький и слепой.
Я спросил казаха, когда у верблюжонка откроются глаза.
Он сказал, как глаза откроются, его в сарае запрут. Я удивился.
— Он, наверное, погулять захочет?
— Нельзя ему погулять, — вздохнул казах и рассказал, что у верблюжонка кожа на пяточках ещё нежная, а в степи скорпионы под камнями притаились, и змеи, и ядовитый паук кара-курт. И все они только и ждут, чтоб верблюжонок в степь убежал.
Поезд поехал дальше. Я стоял у окна. Думал, змею увижу или скорпиона. Но так и не увидел.
Только на повороте увидел я, как мчится паровоз, а впереди, около рельса, стоят жёлтые столбики. Вот-вот налетит паровоз на столбик… И вдруг столбик катится в степь. Это суслик. Он свою храбрость показывает.
Огромное железное чудовище несётся на суслика, а он стоит, лапки прижал к груди и не шевелится. Колёса гремят всё ближе: тук-тук! Тук-тук! А сердце у суслика от страха: тук-тук-тук-тук-тук-тук! Наконец не выдерживает суслик и с визгом назад, в норку. Там его ждёт невеста.
А степь красным ковром покрыта. Тюльпаны захлестнули всё. Ветерок их покачивает, они волнами переливаются, то розоватые, то совсем, как огонь, а вон жёлтая полоса пробилась… Жаворонок чёрный на камушке сидит, вот он взвился и поднимается всё вверх, всё вверх и весь дрожит, трепыхается от песен.
А солнце так и жжётся, так и палит.
Танец верблюдов
имой в Казахстане видел я верблюжий караван. Верблюды глаза от снега закрыли и шли навстречу метели. На первом верблюде — вожаке, — сидел мальчик. Он держался за горб и тоже глаза зажмурил.
А вожак шёл с открытыми глазами.
Вся шерсть у верблюдов заиндевела, на морде сосульки выросли, и ресницы покрылись белым инеем.
На последнем верблюде нагружена была войлочная юрта. Ветер раздувал войлок, как парус, и верблюд наклонялся на одну сторону. Видно, издалека шёл караван и тяжело было верблюду и он тихо стонал.
Караван скрылся в степи, а я всё удивлялся на верблюдов: какие они большие и покорные, даже маленького мальчика слушаются…
Весной подул южный ветер, снег намок, и верблюды стали задумчивые. Их погоняют, кричат, а они стоят на месте, жуют жвачку и смотрят куда-то далеко, о чём-то мечтают.
Потом снег остался только в оврагах. Бугорки просохли. Степь стала рыжая от прошлогодней травы. Прилетели жаворонки, орлы, кулички. Суслики стояли жёлтыми столбиками у норок и звонко свистели.
Степь проснулась и зазвенела.
И тут верблюды взбесились.
Они убежали в степь, подальше от людей. И там бегали, кувыркались, оставляя на траве клочки зимней шерсти.
Однажды я услышал, как за холмом кто-то топчется; от пыли не видно, кто. Я подошёл поближе, а это верблюды отплясывают. То передними ногами топнут, то задними. То передними, то задними. Передними, задними…
Верблюды танцевали танец весны. Они радовались, что прошла зима, греет солнце и они живы.
Чайка
жил с рыбаками на самом берегу океана. За нашей избушкой была тайга, и когда не шумел океан, то слышно было, как дятел долбит деревья.
Однажды рыбаки сказали мне:
— Посмотри, как над водой кружат чайки, они ловят рыбу, завтра утром мы тоже начнём лов!
Утром я проснулся, когда солнце ещё не выплыло из океана, было тихо, волны зелёными упругими рядами набегали на песок и откатывались назад в океан. У самой воды по песку ходила чайка и громко ахала: «ах, ах, ах!» Быстро перебирая розовыми лапками, чайка ходила взад и вперёд, оставляя на мокром песке крестики своих следов. Вкусную улитку выбросило прибоем на берег, и чайка с аханьем проходила мимо неё. «Ах, ах, ах!» — кричала она и бегала по берегу. А где-то дальше, за сопками, другая чайка отвечала ей: «ах, ах, ах!»