«Что это, — думаю, — они расплакались? Детей своих, что ли, растеряли?»
Я долго смотрел на чайку, а потом вернулся в избушку. Рыбаки снимали сети с шестов и относили подальше от воды, под дно баркасов подложили брёвна и вкатили баркасы на берег. Я удивился:
— В такую погоду только за рыбой идти, а вы к шторму готовитесь!
— Нельзя сегодня в море выходить, — сказали мне рыбаки, — шторм будет!
— На небе ни одного облачка, и ветра нет, откуда вы про шторм узнали?
Рыбаки мне на чайку показывают, а чайка всё по песку ходит и ахает.
— Вон, посмотри: «Чайка бродит по песку, рыбаку сулит тоску!»
К обеду подул ветер, он всё усиливался. Мы сидели в избушке. За стеной ревел океан, иногда волна докатывалась до стены и сотрясала весь домик. Рыбаки громко кричали мне в ухо. Я разобрал только: «…Мы бы сейчас в открытом море были. Спасибо чайке, — как шторм, она нас всегда предупреждает!»
Домик-ракушка
ёл я по морскому берегу, красивые камешки искал. Вижу — ракушку волны на песок выбросили. Внутри рак-отшельник сидит и на меня поглядывает; глаза у него, как бусинки, шевелятся на тонких ниточках.
Он из раковины себе домик сделал и отшельником живёт в нём, ни с кем не водится. Поднял я раковину и рака пальцем потрогал. Рак клешни убрал и ещё глубже спрятался в домик. А ведь раковина совсем не его домик, её рак нашёл на дне, в ней раньше жила улитка, только умерла, наверное. Рак в улиткиной раковине поселился и вылезать не хочет. Раковина мне понравилась. Только как из неё рака выжить? Взял я раковину и подальше от воды положил на песок, а сам сзади стою и ногой её придерживаю. Рак клешни высунул и хотел поползти к воде, а нога его не пускает. Он изо всех сил тянется, а нога всё равно его не пускает.
«Нет, — думаю, — ты себе в море ещё раковину найдёшь, а я где возьму?»
Вырывался рак, вырывался и вдруг вылез из раковины и по песку зашагал в море. Ножки в панцире, красные, а брюшко белое-белое и мягкое: поэтому он его в раковине прятал, чтоб рыба не отъела. Тут волна нахлынула — отхлынула, только белое брюшко мелькнуло в зелёной воде. А я пустую раковину в карман положил и пошёл домой. Рак, наверное, до сих пор помнит, как я у него отнял раковину.
Интересно, где он себе новый домик нашёл?
Воронин остров
гагачьем заповеднике на Белом море очень не любят ворон. Они там разбойничают. Гага улетит от гнезда, ворона только этого и ждёт: подойдёт к гнезду, гагачьи яйца проткнёт клювом и выпьет. Ворон там за это стреляют из ружей, а вороны хитрые: они живут на маленьком острове, а в заповедник прилетают только днём — кормиться. Я на этом островке был. Он весь каменный, на камнях растут зелёные мхи и бородатые ёлки.
Днём остров пустой. Вороны разлетаются в разные стороны. Только бегают по берегу на тонких ножках-палочках кулички-сороки и ищут в морских лужах водяных букашек.
Ещё видел я там маленького тетеревёнка. Он клевал большую жёлтую ягоду-морошку, но никак не мог проткнуть её клювом: так и убежал голодный.
Днём на острове тихо, только кулички пиликают.
Зато вечером стали слетаться вороны.
Они устраивались спать на ёлках, кричали, толкали друг друга и, наверное, хвалились, сколько за день натаскали яиц и птенчиков.
И так их было много, что кулички-сороки от страха перестали пиликать и улетели на другой остров.
А я всё боялся, что вороны найдут тетеревёнка и заклюют его.
Качурка
бурю волны поднимаются выше корабля. Думаешь, вот-вот волна накроет! Нет, прошла, следующая накатывается.
И так без конца: то опустит корабль в бездну, то поднимет высоко-высоко. Вокруг одни волны и волны.
В такой шторм даже киты держатся в глубине.
И вдруг между волнами что-то белое мелькает, как зайчики, ниточкой друг за другом верхушки волн пробуравливают. Присмотришься получше, а это стайка качурок летит, только белые брюшки видно. Не успеют качурки от волны увернуться, накроет их вода, они с другой стороны вынырнут. Лапками от волны оттолкнутся и дальше с криком летят. И как-то за них радуешься — маленькие они, а бесстрашные.
Стоял я однажды ночью на вахте. Ветер был сильный — брезент с трюма сдуло, и капитан приказал скорее закрепить его, не то унесёт в море. Прожектор зажгли, осветили палубу. Брезент раздувает, а мы его стараемся удержать. На ветру руки мёрзнут, пальцы не слушаются. Наконец закрепили.
Пошёл я на корму выключать прожектор. Смотрю — из темноты птица величиной со скворца вынырнула и ударилась о прожектор. Бегает от меня по палубе, никак не может взлететь. Прожектор я выключил, а птицу принёс в каюту. Это была качурка. Она на свет залетела. Сама серая, на брюшке белое зеркальце, а лапки маленькие и с перепонками, поэтому она может взлететь только с воды.
Качуркино сердечко в моей руке так и бьётся: тук-тук, тук-тук! Даже клюв раскрыла от страха, никак отдышаться не может. Вышел я с ней на палубу, вверх подбросил — она улетела. А куда, сам потом удивлялся, когда на карту посмотрел: корабль наш в открытом океане шёл, за сто километров от берега.
Осьминог
орабль на Владивосток курс держит, ещё неделя — и конец плаванию.
Решил я привезти домой живого осьминога.
Посоветовался с Василием Ивановичем, боцманом, в чём осьминога держать удобней: в бочке или, может быть, в трюме бак какой-нибудь найдётся вместо аквариума.
Василий Иванович удивился моей затее:
— Крокодильчика я один раз привёз домой из Бомбея. Маленький — я его в рукомойнике вёз, чтобы всё время был мокрый. А вот осьминога не слыхал я, чтоб возили. Попробуй, может, довезёшь!
Нашёл я в трюме цинковый ящик с крышкой — в таких ящиках во время войны порох перевозили, — принёс его к себе в каюту, привязал к столу, чтобы во время шторма не опрокинуло, и жду, когда будут ловить рыбу: может, попадётся осьминог.
Долго ждать не пришлось. На другой день спал я после вахты, слышу — тормошит меня кто-то за плечо. Открываю глаза, а это Василий Иванович.
— Вставай скорей, трал вытащили, осьминог попался!
Оделся я быстро и выскочил на палубу. Ветер северный дует, а я холода не замечаю. Улов из трала вывалили: камбалы, морские звёзды, крабы на палубе копошатся.
Кок в корзину рыбу отбирает для камбуза, а я тоже в ракушках копаюсь, ищу осьминога.
Наконец нашёл. Большой, жёлтый. Наверное, дно здесь песчаное, потому что осьминог окраску от грунта меняет, чтобы его не видно было. Глаза у него, как у кошки, зрачки длинные, смотрит на меня в упор. Я его ногой пнул, он глаза закрыл и стал красный. Разозлился, наверное.
Взял я его в руки и понёс в каюту. Тяжёлый он, но без воды слабый совсем, висит, как тряпка, щупальцами мои руки обвил, присосался к тельняшке.
Принёс я его в каюту, в ящик посадил, а сам побежал за морской водой. Взял ведро на камбузе, набрал воды, открыл крышку, хотел в ящик налить воды — а ящик пустой!
Что такое? Сначала даже не поверил, ощупал весь ящик внутри, может, в угол забился? Нет, нигде нет осьминога.
Расстроился я совсем. Не мог же он из каюты уползти!
Стал я осьминога искать в каюте, смотрю — мокрый след, как будто тряпкой по полу провели, ведёт прямо под койку. Заглянул я под койку, а там осьминог лежит. Вытащил я его оттуда и посадил в ящик, закрыл крышкой, а на крышку сверху положил сапоги на всякий случай.
Стал я после этого за осьминогом следить, чтобы не выполз из ящика. Всё равно не уследил. Приподнял он крышку, из ящика вылез и в угол забился, где электрическая грелка стоит, обогревает каюту. Когда я с вахты пришёл, осьминог уже был мёртвый: кожа на нём от тепла высохла. Так и не довёз его до дому.
Рачок-мореход
осле плавания поставили наш корабль в док — от ракушек и травы морской чистить. Столько их на корабельном днище развелось, что кораблю мешают плыть. Целая борода волочится за ним по морю.
Вся команда чистила: кто скребком, кто щётками, а некоторые ракушки приходилось отбивать долотом — так крепко пристали к днищу.
Чистили мы его, чистили, а боцман говорит:
— Как выйдем в море, снова обрастём: в море-то всякие рачки да улитки только и ищут, на ком бы поселиться. Так их много развелось, что дна морского не хватает, на корабельном дне селятся!
И правда, упорные они, никак не хотят расставаться с кораблём.
Наконец всё дно вычистили. Начали красить.
Подходит ко мне боцман и спрашивает:
— Это ты нос чистил?
— Да, — говорю, — я.
— Там, — говорит, — у тебя здоровый морской жёлудь торчит, надо его отбить.
Пошёл я отбивать морской жёлудь.
Это такая ракушка белая с крышечкой, а внутри притаился рачок, ждёт, когда наш корабль выйдет в море, тогда он крышечку откроет и высунется.
«Нет, — думаю, — не дождёшься!»
Взял железный скребок и стал жёлудь скребком сбивать, а он никак не поддаётся. Меня даже зло взяло.
Я ещё сильнее на него нажал, а он внутри чавкает и не поддаётся, только крышечку чуть-чуть приоткрыл — посмотреть, кто это его тревожит.
Уже всё дно закрасили, остался только нос.
«Эх, — думаю, — пускай живёт. Может, это рачок-мореход. С детства не захотел на дне спокойно жить, прицепился к нашему кораблю и скитается по морям!»
Когда нос докрашивали, я кисть взял и вокруг жёлудя краской круг обвёл, а его не тронул.
Боцману я не сказал, что на носу остался жёлудь.
Когда мы в море вышли, я всё про этого рачка думал: сколько ещё ему придётся испытать штормов!
Обитаемый остров
океане много маленьких островков. Некоторые ещё на карту не занесены — только что родились.
Одни островки под водой исчезают, а другие появляются.
Наш корабль в открытом океане шёл. И вдруг из воды скала торчит, об неё бьются волны.
Это верхушка подводной горы над водой показалась.
Корабль развернулся и у островка стал, покачивается на волнах. Капитан приказал шлюпку на воду спустить. Это, говорит, необитаемый остров, надо его разведать.