Высадились мы на него. Островок как островок, ещё даже мхом не успел зарасти, одни голые скалы.
Я когда-то мечтал на необитаемом острове пожить, только не на таком.
Хотел я уже возвращаться к шлюпке, смотрю — трещина в скале, а из трещины торчит птичья голова и на меня смотрит.
Страшно ей, наверное, одной на островке жить. В сильный шторм волны и до гнезда дохлёстывают.
В это время с корабля гудки стали давать, чтоб все возвращались на корабль.
Попрощался я с кайрой и пошёл к шлюпке.
Когда на корабле капитан про остров спросил, живёт ли кто на нём, я сказал, что живёт.
Капитал удивился.
— Как же, — говорит, — так? Этого острова ещё на карте нет!
— Кайра, — говорю, — не спрашивала, есть он на карте или нет, поселилась — и всё; значит, остров этот уже обитаемый.
Маленькое чудовище
аш корабль шёл в Анадырском заливе. Была ночь. Я стоял на корме. Льдины за бортами шуршали, ломались. Дул сильный ветер со снегом, но море было спокойно — тяжёлые льды не давали ему разбушеваться. Корабль пробирался между льдинами малым ходом. Скоро начнутся ледяные поля. Капитан вёл корабль осторожно, чтобы в льды не врезаться.
Вдруг я слышу, что-то как плеснёт у самого борта, даже корабль на волне качнуло.
Смотрю — какое-то чудовище за бортом. То отплывёт, то приблизится и тяжко-тяжко вздыхает. Исчезло, появилось впереди корабля, вынырнуло у самой кормы, вода от его всплесков зелёным светом горит.
Кит! А какой — никак не разберу.
Всю ночь за кораблём плыл и вздыхал.
А на рассвете разглядел я его: голова тупая, как кувалда, длинная — ни у одного зверя такой нет, — глазки крошечные, а ноздря всего одна. Из воды её высунет, фонтан пара выпустит, вздохнёт тяжело и опять уйдет под воду.
Это молодой кашалот.
Тут проснулся капитан, вышел на палубу.
Я спросил у него:
— Что это он плывёт за нами?
— Да, верно, принял наше судно за кита. Молодой ещё, молоко на губах не обсохло. И, видно, отстал от матери, от своего стада. Все кашалоты, как только начинаются осенние штормы, уходят к экватору.
Пока капитан рассказывал, кашалот отстал от корабля и поплыл на юг. Фонтан его между льдами ещё долго был виден, потом исчез.
— Экватор пошёл искать, — сказал капитан.
Тут даже и я вздохнул: найдёт ли это маленькое чудовище свою маму?
Лампанидус
самом углу Тихого океана, около Камчатки, есть Командорские острова. Я увидел их зимой.
Острова торчали огромными белоснежными сугробами в зелёном, зимнем океане.
Снег на верхушках сугробов курился от ветра.
Подойти кораблю к островам нельзя: высокие волны разбивались об отвесный берег. Дул ветер, на палубе выла вьюга.
Корабль наш был научный: мы изучали зверей, птиц, рыб, но сколько ни вглядывались в океан, ни один кит не проплыл мимо, ни одна птица не пролетела к берегу и на снегу не видно было ничего живого.
Тогда решили узнать, что делается в глубине. Стали опускать в океан большой сачок с крышкой.
Опускали сачок долго. Солнце уже закатилось, и сугробы стали розовыми.
Когда сачок подняли, было уже темно. Ветер раскачивал его над палубой, и сачок мерцал в темноте синими, млечными огоньками.
Весь улов свалили в литровую банку и унесли в каюту. Попались тонкие, нежные рачки и совсем прозрачные рыбки.
Я вытащил всех рыбок из банки, и на самом дне лежала маленькая, величиной с мизинец, рыбка. Вдоль всего тела тремя рядами, как пуговицы, горели живые синие огоньки.
Это была рыбка-лампочка. Глубоко под водой, в кромешной тьме плавает она живым фонариком и освещает себе и другим рыбам путь.
Прошло три дня.
Я зашёл в каюту. Маленький лампанидус давно умер, а огоньки всё горели синим, нездешним светом.
Осьминожек
есной тёплые туманы стали подтачивать льдины.
А когда совсем потеплело, с береговым ветром прилетела на палубу бабочка.
Я поймал её, принёс в каюту и стал вспоминать, как весной в лесу зяблики поют и на полянах бегают ёжики.
«Хорошо бы, — думаю, — ёжика поймать! Только где его в северном море поймаешь?»
И завёл я вместо ёжика маленького осьминожка: он с рыбой в сетях запутался.
Посадил я осьминожка в банку от варенья, а банку поставил на стол.
Так и жил у меня в банке осьминожек. Я что-нибудь делаю, а он за камушком притаится и за мной подглядывает. Камушек серый, и осьминожек серый. Солнце его осветит — жёлтым станет, это он так маскируется.
Однажды я читал книгу. Сначала тихо сидел, а потом стал быстро перелистывать страницы.
Осьминожек вдруг стал красным, потом жёлтым, потом зелёным. Он испугался, когда страницы замелькали.
А ёжик разве так умеет? Он только колется и фыркает.
Постелил я как-то под банку зелёный платок — и осьминожек стал зелёным.
А один раз я банку с осьминожком на шахматную доску поставил, и осьминожек не знал, каким быть — белым или чёрным? А потом разозлился и покраснел.
Но я его больше не злил. И, когда наступило настоящее лето, я выпустил осьминожка на подводную полянку, где помельче и вода потеплее: ведь он ещё совсем маленький!
Как воробей на Камчатке побывал
ечером мы во Владивостоке грузились. Срочный рейс был, и капитан приказал пассажиров на корабль не брать.
Даже матроса у трапа поставил, чтобы он не пускал никого.
Да всё равно не уследили. Безбилетный пассажир на корабле оказался.
Вышел я утром на палубу. Корабль в открытом море идёт, земли не видно. Погода тихая, солнышко светит. Смотрю — по палубе прыгает воробей, поклёвывает что-то между досками. Увидел меня воробей, зачирикал и на мачту перелетел, сверху на меня поглядывает. Перья у него на груди ветер раздувает, а хвоста нет. Наверное, потерял в драке.
А корабль в Петропавловск-на-Камчатке идёт.
Гнать воробья нельзя уже — не долетит он до суши, в волнах погибнет!
«Что ж, — думаю, — с ним делать? Раз уж на корабль пробрался, пускай остаётся».
Так и поплыл с нами воробей. Днём по палубе прыгал, а на ночь прятался под брезент в шлюпку, чтобы ветром не сдуло в море.
Я уже и забыл про воробья. На четвёртый день пришёл корабль в Петропавловск и под разгрузку стал у причала. Команду списали на берег. Я тоже в город пошёл купить папирос.
А когда обратно в порт возвращался, смотрю — на улице рыбаки стоят и что-то разглядывают на дереве. Подошёл ближе, а это наш бесхвостый воробей по веткам прыгает.
Спрашиваю я у рыбаков, чему они удивляются. А они мне и говорят:
— Ворон у нас на Камчатке много, а воробьёв совсем нет, вот и удивляемся, как он сюда попал.
— Этот воробей, — говорю, — на нашем корабле из Владивостока приплыл; наверное, хочет здесь поселиться.
Засмеялись рыбаки:
— Ну что ж, пускай живёт! Места всем хватит.
Пришёл я на корабль и рассказал, что воробей остался в Петропавловске.
Некоторые в город побежали смотреть камчатского воробья, только не нашли его. Наверное, в сопки улетел, знакомиться с воронами.
Выгрузили мы груз и обратный курс на Владивосток взяли.
А когда к Владивостоку подходили, подул сильный ветер и сорвал со шлюпки брезент. Стал я брезент закреплять, смотрю, а в шлюпке на дне бесхвостый воробей сидит! Меня увидел — «чрр!» закричал и выпорхнул из шлюпки. Видит, земля близко, и без оглядки полетел во Владивосток.
Не понравилась ему Камчатка. А может быть, вороны его оттуда прогнали?
Белёк
уда ни глянешь, вокруг льды. Белые, зеленоватые, блестящие на солнце. Я стал вглядываться в узкую полоску воды, которую разрезал во льдах наш корабль.
И вдруг я увидел два чёрных глаза. Они смотрели на меня прямо с льдины, медленно проплывавшей мимо.
— Стой! Стой! Кто-то за бортом, — закричал я.
Корабль замедлил ход и остановился. Пришлось спустить шлюпку и вернуться к льдине.
Льдина была покрыта искрящимся снегом. И на снегу, как на одеяле, лежал белёк — детёныш тюленя.
Тюлени оставляют своих малышей на льду, и только утром приплывает к бельку мать, покормит молоком и опять уплывёт, а он весь день лежит на льдине, весь белый, мягкий, как плюшевый. И, если бы не большие чёрные глаза, я бы его не заметил. Положили белька на палубу и поплыли дальше.
Я принёс ему бутылочку молока, но белёк пить не стал, а пополз к борту. Я оттащил его обратно, и вдруг из его глаз покатилась сначала одна слеза, потом вторая, и так и посыпались градом. Белёк молча плакал.
Матросы зашумели и сказали, что надо скорее отпустить его на ту льдину.
Пошли к капитану.
Капитан поворчал-поворчал, но всё же развернул корабль. Льды ещё не сомкнулись, и по водяной дорожке мы пришли на старое место. Там белька снова положили на снежное одеяло, только на другую льдину. Он почти перестал плакать. Наш корабль поплыл дальше.
Колюшка-храбрюшка
отлив море ушло, и на берегу осталось много лужиц, маленьких и больших.
Сел я около большой лужи и стал караулить, потому что некоторые рыбки не успевают в море уплыть, притаятся на дне и ждут прилива.
В луже было темно и ничего не видно, только по камням карабкались водяные паучки.
Я уже хотел уходить, и тут воду прорезал солнечный луч. И затолклись, заплясали в этом луче не то мошки, не то пылинки. Это была стайка рыбок совсем маленьких — мальков. Я разглядел у них головку и хвост. Мальки ловили водяных блох, а у некоторых и рта ещё не было, они просто так плавали. Для них эта лужа — целое море.
Сорвал я прутик и хотел прогнать мальков, и вдруг — я даже не заметил, откуда — выскочила рыбёшка, сама с мизинец, на спине и боках у неё острые колючки торчат, и ну трепать мой прутик. То с одной стороны заплывёт, колючкой его уколет, то куснёт ртом, а у самой от злости глаза горят синими огоньками. Растрепала весь прутик, стал он, как кисточка для к