Обсушившись на солнце, отправились в дальний конец села, что ближе к пашням.
Прокрались огородами, мимо каких-то ям, наполненных мокнувшей коноплей, мимо расстеленных на лужайках холстов для отбелки. Не утерпели пробежаться по ним босиком. И, наконец, заглянули в окно старой большой избы.
— Это Савкины здесь живут. Сами в новой горнице, а здесь у них ткацкая. Холсты ткут на бердах. Это станины такие для тканья.
С любопытством и с опаской заглянул я в окно, из которого доносился равномерный стук и глуховатый грохот. И, всмотревшись, увидел старинный деревенский ткацкий станок.
Он состоял из деревянных брусьев, и его станины приводились в движение ногами. Небольшая, тщедушная девчонка, согнувшись, сидела за станком, пропускала челнок меж натянутых белых нитей, протягивая поперек синюю нитку, и нажимала ногой в нижнюю доску. Тяжелые деревянные станины приходили в движение и, грохнув, хлопнув, плотно стиснув, сбивали нитку к нитке… И так, нитка по нитке, ткалось домотканое полотно… В глубине избы виднелось такое же сооружение, и там сидела другая девочка, также не поднимая головы.
— Штаны ткут. Вишь, с синей полоской, — объяснил Парфен.
— Как медленно!.. Лучше купить! — сказал я.
— Купить? Они бедные…
— Кулаки, а бедные?
— Какие же кулаки? Они сами на себя батрачат. Это девчонки-сироты. У них коня нет… Землю не пашут. Холста наткут, продадут, хлебца купят…
— А кто же их эксплуатирует?
— Чего? — не понял Парфенька.
— Кто их угнетает?
— Да сами себя… кто же? Ну как, позовем их на собрание?
Я посмотрел на тонкие синеватые руки девочки, сидевшей ближе к окну, с жалостью и с сомнением. Во-первых, это какие-то не настоящие батрачки… а во-вторых, не влопаться бы еще в эту кабалу!
И, попятившись, потихоньку исчез.
Молча отошел и Парфенька.
— Знаешь что? Пойдем найдем Кузьму, — отойдя подальше, нарочито бойко, чтобы скрыть какую-то неловкость, сказал я, — для начала нам хватит… А этих мы потом позовем…
— Ну да, — усмехнулся почему-то Парфенька, — пригласим повесткой.
Кузьму отыскали на пашне.
Он шел за сохой. На нем был все тот же картуз с рваным козырьком, жилетка поверх рубахи и сапоги. Но теперь головки сапог были втиснуты в большие широкие лапти и крепко подвязаны веревками, чтобы земля не набивалась.
Нельзя сказать, чтобы он шел за сохой, — скорей соха тащила его за собой, мотая из стороны в сторону по неровной, рваной борозде.
Лошаденка надрывалась, вздирая пласты слежавшейся земли, а Кузьма, спотыкаясь как пьяный о сухие комья, орал на нее:
— Н-но! Возле! Борозду!
И изо всех сил старался удержаться за ручки сохи.
Лицо его было черно от пыли и полосато от ручьев пота.
Он не замечал нас.
— Да, — сказал Парфенька, — сошенька не сношенька, земля не перинка… По ней не потопаешь, хлебец не полопаешь.
— Знаешь что? Не будем ему мешать… И вообще… он ведь устанет… Давай отложим собрание!
— А что ж, отложим, — быстро согласился Парфенька, — пусть оно полежит, авось не протухнет!
Меня покоробило его странное понятие о собраниях, но я стерпел.
— Парфенька, — сказал я, — давай хоть поиграем в пионеры! Пойдем куда-нибудь, где нас никто не видит, и поиграем… Я так соскучился!
Парфенька был парень сговорчивый:
— Есть одно место, пошли!
Добежали до небольшой полянки в лесу, и тут я стал показывать Парфеньке строевые приемы, разучивать салюты, изображал вожатого, подавал команду, дудел в воображаемый горн, подражал барабану. Играли мы всласть.
Вдруг кусты раздвинулись и чей-то насмешливый голос сказал:
— А чем это вы тут занимаетесь?
И над нами склонилось лицо, круглое, чистое, сияющее, как месяц. Ясные глаза разглядывали нас с добрым любопытством.
— Пионер? Настоящий? С галстуком, ну, значит, мне не наврали!
И высокий парень в красной рубашке с расстегнутым воротом, в синих галифе вышел из кустов, неся в руке командирскую кожаную сумку.
— Ну, здравствуй, пионер, я комсомолец Петрушков!
Так вот он каков, знаменитый Петрушков! Я весь залился краской. Надо же, он застал меня за таким стыдным занятием! Чего уж смешней — пионер, как маленький, играл в пионеры!
— Ну покажись, дай я на тебя погляжу, полюбуюсь. Ведь первый раз вижу такое в натуре… Только на картинках… Вот бы наших ребят видеть такими, дожить бы!
Он трогал меня, брал за плечи, поворачивал.
— Учись, смотри на него, малый, и перенимай, нам это пригодится, — говорил он Парфеньке, не спуская с меня восторженного взгляда.
Он рассказал, что пришел специально, явился в Лыковку, прослышав, будто здесь объявился пионер, что из-за такого случая стоило протопать хоть сто верст. Расспрашивал, из какого я отряда, что мы делаем, как работаем. Записал в книжечку, достав ее из полевой сумки. Там заметил я мыло, полотенце и рукоятку нагана. Это точно.
Конечно, Петрушков явился не из-за меня, у него дело поважней, да, наверное, по своей привычке этот хитрый парень с таким добродушным, открытым лицом всех своих планов никогда не открывал.
Вечером я понял, зачем он пришел.
Вернувшись домой потемну, я не застал отца на завалинке и очень испугался. Что случилось? С тех пор как его помяло обвалившимся берегом, отец облюбовал завалинку и, подстелив дядин полушубок, посиживал, поджидая меня с улицы. И не один, всегда с ним вели разговоры какие-то мужики, бабы, много у него отыскивалось знакомых, друзей детства. Он не скучал.
И вдруг пуста завалинка. Где отец, что с ним?
— А ничего, не шебутись, — сказала тетка одно из непонятных мне деревенских словечек. — Испей вот тепленького молочка. Отец уже попил и ушел в сельсовет. Петрушков собрание актива проводит.
Наспех выпив молока и дожевывая кусок черного хлеба, мягкого, вкусного, как пряник, — замечательно пекла хлебы моя деревенская тетка! — я бросился в сельсовет. Мне захотелось еще раз, немедленно повидать Петрушкова, так он мне почему-то понравился.
И я его увидел.
Петрушков стоял на крыльце сельсовета, облокотившись на перила, а внизу, у ступенек, топтался Трифон Чашкин.
Весело улыбаясь, Петрушков говорил такие слова:
— Нет, дядя Трифон. Чего ты здесь не видал? Полна изба мужиков, махорочного дыму… Иди себе, спи спокойно в чистой горнице, погуляй перед сном, подыши свежим воздухом. А когда будешь надобен, мы тебя сами позовем.
Нет, совсем бы не так разговаривал я с кулаком. Уж я бы сказал этому образине все, что я о нем думаю! Я бы ему дулю показал: на вот, выкуси, не пролезть тебе в наш сельсовет, так же как не попасть твоему сынку в пионерский отряд. Ишь, морда какая противная, волосатая.
А Петрушков…
Но, несмотря на ласковое обращение и заботу о его здоровье, кулак, повернув восвояси, ушел, ругаясь с такой досадой, что его ругательства долго еще звучали у меня в ушах.
Я, конечно, проскользнул на собрание актива. Оно уже заканчивалось.
Здесь Петрушков с той же доброй улыбкой говорил председателю сельсовета, человеку с красным лицом, буденновскими усами, с орденом Красного Знамени на груди, такие злые слова:
— Позоришь ты свой орден! Мы не посмотрим на твои старые заслуги, выставим тебя, да и все! Народу здесь не вывеска нужна, а стойкий элемент, к которому не подползет гад. Кто ты такой, чтоб так единолично распоряжаться советской властью?
И дальше еще какие-то ужасные слова.
Да если бы мне такое наговорили, да я бы тут… Но, к моему полнейшему удивлению, председатель сельсовета, по лицу которого проплывали тени от красных знамен, вдруг засмеялся, схватил с головы буденовку, стукнул ею об стол:
— Ай, Федька, вот кроет! Любо слушать! Спасибо, милый ты человек, открытая душа!..
И дальше в том же духе. Я, правда, не совсем понял, почему он особенно настойчиво обещался не поддаваться больше какому-то «зеленому змию», но народ был доволен и суровой речью Петрушкова и радостным раскаянием председателя.
Когда мы возвращались домой, этот необыкновенный Петрушков, которого я отныне полюбил на всю жизнь, объяснял отцу, бережно ведя его под руку, какие трудности в деревне.
Кулак, оказывается, пузом вперед прет, экономикой давит. Ищет себе поддержки в учреждениях, задабривает советских работников, иных стараясь подкупить, иных споить. Вот Трифон Чашкин арендовал у волсовета мельницу, а у сельсовета — неделимый земельный фонд, что бережется для возвращающихся красноармейцев. Ишь, хитрюга: чтоб не пустовал-де, я вспашу… Я и хлебец соберу!
— А где ж наша молодая красная сила? Она есть, да мало. Коммунисты не в каждом селе. Комсомольцы почти все с гражданской войны не вернулись. Мы ведь на Антонова мобилизовались все, меня по малолетству только оставили. Не все погибли, нет, нет, многие в армии остались, отличились, стали красными командирами, большинство учиться дальше пошло. И вот я один из них, из этого поколения. Есть ячейка у нас, конечно, при волости. Пять человек, боевые ребята, но мало нас. Оставайся у нас, Иван Данилыч, а? — ласково заглядывал он отцу в глаза. — Не можешь, своя работа ждет… Ну, доложи там, что нам здесь большая от рабочего класса поддержка нужна. Хоть немножко бы передовых рабочих людей, а вокруг них тут бы и наша масса образовалась!
Он заночевал в избе у дяди, и они с отцом так и не заснули, проговорили всю ночь.
А наутро, перед тем как уйти, он говорил отцу:
— Завидую вам, Иван Данилыч. Счастливый человек! Я вот на первого пионера в нашей деревне посмотреть за семь верст пришел. А вы такого мальчишку с красным галстуком запросто можете наблюдать в качестве родного сына… Это ж какая радость! Лучи будущего. Расти, молодая сила, расти! — И он вдруг погладил меня по голове.
Я был смущен, сердце мое таяло.
Мы вместе занимались утренней зарядкой, я лил на его круглую сильную спину колодезную воду, он крякал так, что куры, набежавшие напиться из лужи, шарахались и вспархивали.