Я бросился к отцу, но тетка удержала меня:
— Тсс! Только сейчас забылся…
Фельдшер не уезжал, и поэтому я понял, что с отцом стряслась большая беда. В избе говорили шепотом. Фельдшеру поджарили яичницу, ел он ее на крыльце. Там же и чай пил, заглядывая в открытую дверь и прислушиваясь к прерывистому дыханию за занавеской.
— Инфильтрат, — сказал он загадочно.
Сельский медик дождался, пока отец проснулся, поговорили они вполголоса. И после его отъезда дядя Никита задал коню овса.
Я понял — предстоит дальняя дорога.
Так оно и вышло. Отец больше не отпускал меня ни на шаг, не спускал с меня глаз.
Он был молчалив, угрюм. Дядя Никита тоже. Говорила за всех тетка Настя.
— Правильно, чего там. Против рожна не попрешь. Не гостится вам у нас, братец. И что за напасти такие! Лешие, домовые, что ли, наши вас невзлюбили?
— И водяные тоже, — мрачно усмехнулся отец.
Никто нас не удерживал.
Только маленькая сестренка, ябедница Стешенька, вдруг расплакалась:
— Дядя Ваня, не уезжайте! Ой, не уезжайте, миленькие! Я еще хочу рыбки, такая она у вас вкусненькая!
Она первый раз в жизни попробовала запеченных на большом листе в цельном молоке жирных язей и не могла забыть, как это «сладко».
Отец мой, подавая ей лучшие кусочки без костей, все говорил:
— Что, вкусненько?
Вот она и заладила:
— Ой, не уезжайте, без вас не будет вкусненького!..
Тут дело, конечно, было не в одних язях. Дядя и тетка старались угостить свою городскую родню как можно лучше, и маленькая Стешенька никогда так вкусно не ела, как с нашим приездом.
Мне стало жалко девчушку. Простил ей все ее ябеды и стал уговаривать:
— Да мы не сейчас едем… Мы еще, может, рыбки тебе поймаем.
Мне было как-то не по себе. Как-то очень стыдно уезжать. И за себя и за отца стыдно. Словно мы струсили и хотим убежать…
Правда, я уже соскучился по дому, по Москве, по товарищам, которые теперь живут в пионерском лагере. Нестерпимо хотелось послушать, как радостно звучит утренний горн, играя побудки, как задорно гремят барабаны, собирая в поход.
Но как же бросить деревенских ребятишек такими вот несознательными? Ведь они теперь совсем уверятся, что есть нечистая сила, что городские удрали, испугавшись водяных и леших! Нет, надо бы все-таки остаться и доказать свое. Иначе это не по-пионерски…
А сказать об этом отцу я стеснялся и, утешая сестренку, все приговаривал:
— А мы, может, и еще приедем… И еще пойдем рыбу ловить. И еще будем тебя вкусненьким кормить!
— Да, кабы не водяные и лешие… — сердито тряхнул головой отец, — на рыбалку-то еще разок сходить стоит… Этакие язи… Ну, как поросята!..
— Может, червяков накопать? — с готовностью подхватил я.
Отец пристально посмотрел на меня, и глаза его затуманились.
А Никита хмурился, хмурился да вдруг как сжал свой кулачище, громадный, корявый, покрытый черными волосами, да как стукнул им по столу:
— Эх, брат, одолела нас нечистая сила! Скажи ты это в Москве там! Хоть Калинину, хоть самому Ленину… Видал, какие дела тут? Помочь нам надо, не то беда. Ишь ведь, до чего дошла вражья сила, родного брата из моего дома выживает! Ты еще, Иван, всего не знаешь! Почему это моя баба заплаканная? А к ней вчера вдруг нищенка пришла, ворожейка-старушечка. В воду глядела, на ладонь шептала и знаешь, что предсказала? «Вы долго не горели… Вас огни-пожары миловали, святые угодники сохраняли… А теперь у вас здесь гость опасный, на шее у него огонь красный… Будет коли долго тот гость гоститься, не то амбар, не то сарай, а то и хата у вас загорится…» Вот ведь до чего старая карга могла договориться!
Я невольно пощупал свой галстук — уж не жжет ли он шею? Вот так история! И подумать не мог, что родню будут пугать даже пионерским галстуком.
Услышав все это, отец побелел, закашлялся. Я подумал, что сейчас он отменит свое решение. Но, стиснув зубы, он посмотрел на скомканный носовой платок и проговорил:
— Утром едем на станцию, кровь не унимается… Проиграли мы это сражение, брат, приходится отступить…
О нашем отъезде стало известно по всей деревне в тот же час. Эта новость из дома в дом пробежала, как по телефонным проводам. Тетка — соседке, соседка — куме, кума — куму, кум — свату. И каждый на свой лад. И пошло — кто во что горазд!
Если в ближних домах хоть похожее на правду говорили, то в дальних такое сочинили, что и нарочно не придумаешь. Будто поссорились брат с братом. Иван заявил, что Никита его плохо ублажает, а Никита осерчал, что городской его объедает.
И многие любопытные пришли посмотреть, каков же будет отъезд… Не будет ли какого скандала-происшествия?
Пока конь поел овса да пока дядя Никита уладил телегу, вокруг уже собралась целая улица. Старухи и молодухи, старики и парни с таким вниманием наблюдали за каждым движением Никиты, как будто они впервые видели, как мужик берет хомут, надевает его на лошадь, заводит ее в оглобли, берет дугу, всовывает оглобли в гужи, стягивает супонь, подтягивает чересседельник.
Никита делал все это в мрачном молчании, при совершенной тишине среди зрителей.
Примолкли, наблюдая эту сцену, даже всегда неугомонные мальчишки.
Дядя Никита запряг коня, взбил постеленную в телегу солому, застелил ее рядном — домотканой широкой холстиной. Положил в передок кошель с овсом для лошади. Бросил себе под сиденье свитку из грубо сотканной шерсти.
Попрощавшись в избе с родственниками, отец с трудом взобрался на телегу.
Я глаз не мог поднять на своих друзей-мальчишек. Да и мальчишки испытывали какую-то стесненность, словно они плохо приняли своего земляка и он уезжает на них в обиде.
Вот дядя Никита, поправив на голове праздничный картуз с лаковым козырьком, который облупился от старости, задергал вожжами, зачмокал, и лошадь стала раскачиваться, двигаться, готовясь дернуть телегу, которую ей явно не хотелось тащить в дальний путь. По всем сложным приготовлениям и по тому, что ей в неурочное время давали овса, хитрая кобыленка уже сообразила, что предстоит тащить вот эту и без того тяжелую телегу с двумя людьми и третьим люденком в долгий путь, туда, где бегают шумно пыхтящие огромные чудовища и мычат, как бешеные быки…
И только лошаденка стронула с места телегу и окружающие мужики поснимали картузы прощаясь, вдруг по толпе прошло какое-то движение, и появился единственно радостный человек — Фроська Чашкина.
Шумя широкой юбкой, растягивая в улыбку толстые, пухлые губы, она звонко кричала:
— С приятным отбытием вас, дядя Иван! Спасибочко, что навестили родные местечки. Вот вам свекор-батюшка и свекровь-матушка дорожного гостинчика шлют!
С лицом, сияющим, как хорошо поджаренный и сдобно смазанный маслом блин, она приблизилась к телеге и преподнесла отцу плетенную из лыка корзиночку, из которой торчали горбушка пирога, ножки курицы и сквозь щели виднелись огурцы и яйца.
Дядя Никита оглядел все это с крайним смущением:
— Да у нас свое имеется.
— Ничего, клади, — озорно как-то усмехнулся отец, — в дороге сгодится!
— Кушайте на здоровьице, — поклонилась Фроська и отерла пухлые губы кончиком головного платка, как будто она сама только что отведала дорожной снеди.
— Спасибочко! — почему-то весело отозвался отец и, когда дядя Никита хлыстнул коня и все седоки от рывка телеги качнулись, добавил: — До свиданьица!
Вдогонку нам раздались какие-то напутственные крики, замахали платками и картузами. А ребятишки и собаки бросились вслед и бежали до самого моста. Отстали они только тогда, когда телега прогрохотала по всем живым бревнам моста через Лиску. Мне показалось, что бревна грохотали, смеясь над нашим бесчестьем.
— «Кушайте на здоровьице», а? — нарушил молчание отец и, запустив руку в плетенку, достал кусок пирога, соленый огурец и яйцо.
Он покачал головой, усмехнулся и, облупив яйцо, стал есть, закусывая огурцом. Огурец был хорошего засола и так хрустел на зубах, что в лесу эхом отдавалось.
— Ну что ж, и поедим, и на здоровьице. Кушай, Никита. — Он протянул яйцо и огурец брату.
Никита попытался отстранить.
— Ты что, брезгуешь? Это же не кулацкое, а бедняцкое. Хлеб этот батраки вырастили, смололи, батрачки просеяли муку, тесто замесили… (При слове «тесто» я вздрогнул…) Пирог испекли… Я-то уж знаю. И огурчики Лушиного засола… Признайся, тоже ведь, наверное, брал у Тришки весной мучицы взаймы мешок, а осенью отдавал два? Кушай, свое будешь есть.
Дядя мрачно отмалчивался.
— А ты что насупился, что в глаза не глядишь? — повернулся отец ко мне. — Думаешь, струсил отец? Бежит от… нечистой силы?.. Ну нет, брат, шалишь, такого не бывает. Молокосос ты еще, чтоб отца так судить, понял? Ешь, если я говорю!
Я никогда еще не видел отца таким гневным. Я стал жевать пирог, сдабривая его слезами. Слезы редко, но большими каплями падали из глаз прямо на пищу, делая пирог соленым и горьким…
А вот что было после нашего отъезда… Собравшиеся у избы Никиты Гладышева некоторое время стояли молча.
— Ну, вот и поехали с орехами, — озорно сказала Фроська, когда телега протарахтела по мосту и скрылась за поворотом.
И тут людей словно прорвало:
— А ты чего зубоскалишь, кулацкое помело?
— Чему радуешься, Тришкина сорока?
— Люди толком и не отдохнули, а тебе и весело? — накинулись на нее бабы, соседки Гладышевых.
— Думаете, люди не знают, отчего вы радуетесь?
— Спрятались от людей за тесовыми заборами, думаете, люди не знают, о чем вы шепчетесь?
— Да вы бы Ивана сами с кашей съели, а не то что его пирогами с мясом кормить, дай вам волю!
— Приехал хороший человек в деревню, а вы ему готовы вилы в бок! Потому что он рабочий человек, не все для себя, а все для добрых людей, не как вы, живоглоты!
И началось, и пошло… Фроська попыталась огрызнуться, но где там — такая поднялась буря, что ее словно подхватило и помчало прочь. С шумом влетела она домой и стала, запыхавшись, докладывать, как было дело. Как городские уехали, как подарок приняли, как бабы ругаться начали…