— Я одного стащил за ногу, а это Макарка… батрак — у него кулаки мужицкие… Кабы он за нас был, мы бы кулачью показали… — сказал лобастый мальчишка, отирая пот.
Все словно застеснялись, что незнакомцу пришлось за них вступиться и прекратить драку своим вооруженным вмешательством.
— А ну, давай все к костру. Да огня поярче. Поговорим толком, что к чему! — скомандовал солдат и, сбросив с плеч шинель, уселся на нее и стал закуривать трубку от красного уголька из костра.
Ребята подкинули хворосту, и костер разгорелся.
— Что, заехали на чужой выпас, что ли? В чужие луга? Это лощинка не вашей деревни?
— Наши это луга, — ответил лобастый, — и на той и на этой стороне Мокши, это все наше, метелкинское.
— Вы из Метелкина, значит. А эти откуда же, свистуны?
— Это не свистуны, это Алдохины. Они нас вот уж с которого лужка сгоняют. Для наших, говорят, коней — где трава поровней, а по вашим, говорят, клячам вся полынь плачет!..
— И вы не можете справиться с захватчиками? Да много ли их?
— Не так много. Да больно уж они дружные, кулачье, как волчья стая.
— Значит, вы беднота, сиротство?
— То-то вот, у нас, почитай, у половины отцов нет. Кто на германской, кто на гражданской войне пропал. Вот Антошка-лутошка, так он даже отца не знает.
— Я мамкин, — улыбнулся мальчик, длинный, тонкий и белый, как ободранная липка-лутошка.
— А вот у Мамы-каши отец безногим с войны вернулся — не работник, ребят вовсе нету, одни девчонки… Вот и приходится ей с нами в ночное ездить.
— Странное у тебя прозвище, — удивился прохожий.
При этих словах девчонка надвинула поглубже на лоб отцовскую буденовку, прикрывавшую косы.
— А это у нее с детства. Ребятишек в дому было много, а каши на них было мало, вот она все и ревела: «Мама, каши» да «мама, каши». Так ее и прозвали. Настоящее-то у нее имя — Даша.
— У нас всякие прозвища есть — вон Сережка, а зовут его Урван. А по какой причине? Было такое дело: во время пожара курица обгорела, он ее лаптем стукнул, а из нее яичко выкатилось. Сережка подобрал да и говорит: «Ого, печеное, тепленькое», — да тут же и съел! Увидел это богатый мужик Алдохин и посмеялся: «Да ты, — говорит, — урван, у горелой курицы яйцо урвал». Вот с тех пор и пошло.
Выяснилось, что лобастого паренька зовут Степка-чурбан — за бесчувственность: сколько его ни бьют, никогда не плачет. Одного мальчишку — Данилка-болилка, за то, что он болезный. Еще одного — Ванюшка-бесштан, ему до семи лет штанов не покупали, в рубашонке бегал.
Прохожий слушал и хмурился.
— Значит, вся беднота у вас с уличными кличками, а богатенькие с чистенькими именами?
Выяснилось, что у Алдохиных есть Гришки, Никишки, Петьки и Федьки, без всяких прозвищ. А если и прозвища — то ласковые, не насмешливые. Есть Манечка-беляночка, Танечка-красавочка, Ванек-гоголек.
— Что ж это, ваши богатенькие не только травы — хорошие прозвища присвоили? — Солдат выбил о каблук пепел из трубки. — Не годится, — сказал он, помолчав, — так не годится. Не за то мы боролись… Коммунисты у вас есть, комсомольцы?
— Есть один партийный. Председатель сельского Совета Шпагин. А комсомольцев в нашей деревне нету. Были двое, да ушли на польский фронт и не вернулись.
— А для мальчишков-то партии нету, — вздохнул Антошка-лутошка, — не слыхали вы, дядя?
Солдат затруднился с ответом.
— Чего-нибудь должно быть, — сказал он. — Нельзя же ребят без организации оставить. Плохо без партии. Кабы не было у нас партии большевиков, мы бы власть буржуев не свергли. Партия нас организовала. От четырнадцати держав отбились… Не то что от алдохинцев.
Потом огляделся и спросил, смотря почему-то в сторону:
— А что, ребята, цела изба на краю села? Собой невеличка, с петухами на коньке?
— С петухами? Мы их из озорства давно камнями посшибали, — выпалил простодушный Антошка-лутошка, который никогда ни в чем не мог соврать или схитрить.
— А изба цела, цела! — радостно сказал Степан-чурбан.
— Только окна забиты, — опять выскочил вперед Антошка.
— Ну, а чего же не забить их было, когда тетя Маша в совхоз работать ушла. Ей без мужика да без лошади нельзя было прокормиться. Наши ее видали. Коров доит и песни поет.
— Поет? — солдат почему-то вдруг поперхнулся. — Это хорошо, когда человек поет!
Он быстро встал, накинул на плечи видавшую виды шинель, поправил на спине мешок:
— Ну, спасибо за компанию, бывайте здоровеньки, хлопцы.
И, сказав эти нездешние слова, так же нечаянно ушел, как появился.
Оставшись одни, ребята стали гадать, кто же это мог быть? Никого из них он не знает. И они такого не помнят. Может, чужой какой-нибудь? Почему же тогда Марьину избушку спрашивал? Уж не Иван ли это Кочетков, муж тети Маши, пропавший без вести еще в царскую войну? Его сразу после свадьбы, говорят, забрали, и с тех пор как сгинул.
Ребята знали ход в заколоченную избу и много раз, пробравшись в нее, тайком играли в «больших». Девчата хозяйничали как бабы — топили печь, пекли хлебы, собирали на стол, а ребята вели себя как мужики. Садились на лавку в передний угол. Стукали кулаком по столу. Командовали: «Что есть в печи, все на стол мечи!» Представляли разное… Даже свадьбы играли, понарошку, конечно.
И в этой пустой холодной избе, при скупом свете, пробивавшемся сквозь заколоченные досками окна, разглядели они однажды на карточке и Марьиного мужа. Сидел он на громадном коне, лихо заломив папаху, и в обеих руках держал по сабле.
Похоже, что он. Как из нагана-то стрельнул! Да каким громким голосом крикнул.
Долго судили-рядили ребята. И все сошлись на том, что им первым удалось повидать пропавшего без вести Ивана.
И долго досадовали, что они ему о своих делах рассказали, а у него-то так ничего и не расспросили. Вот чудаки! Упустили случай послушать еще раз про гражданскую войну!
Неужели человек этот ушел и не вернется. И никогда больше они его не увидят?
— Наш, — успокаивал их дед Кирьян, — Ванюшка Кочетков, я его сразу почуял…
Тревожились ребята напрасно. Иван Кочетков дальше Метелкина не ушел. Возвращаясь утром из ночного, увидели они, что все окошки пустовавшей избы на краю села растворены, а из трубы вьется дымок. А на улице бабы толпятся и на разные голоса судачат про необыкновенный случай:
— Иван пропавший вернулся!
И чего только по этому поводу не придумывают! Только слушай.
— С немцем воевал, панов бил, японцев гнал, до края земли дошел. Теперь с Дальнего Востока вернулся. Четырнадцать ран на нем! С четырнадцатью державами воевал! И все нипочем. Бравый такой, хоть сейчас жениться. В избе порядок наводит, а за Машей своей в совхоз не послал: знать, обиделся. Покинула, мол, дом, ну и ладно. Была бы хата, а хозяйка найдется… А чего же, за этим дело не станет. Мало ли вдов молодых да девок холостых. Вон Алдохина младшая сестра до чего глазами востра. Хоть рябовата, да таровата. Дом под железной крышей, пара коней, стадо свиней, к кому и посвататься, как не к ней!
Пробрались ребята поближе к раскрытым окошкам избы. Под ними в лопухах и крапиве чуть ли не вся сельская детвора уже битком набилась.
В тесноте, да не в обиде. Даже вчерашние распри на время забылись. Рядом с Антошкой-лутошкой, с Мама-кашей Алдохины Гришка и Федька теснотятся. Всем любопытно: чего солдат делает?
А он сел за стол и бреется. Бритва у него не простая, а золотая. А зеркало круглое и на ножках. Туда-сюда вертится, в обе стороны можно смотреться. Как повернет его Иван, так во все стороны зайчики!
Смотрит Сережка и вспоминает, как в этой избе жила одна-одинешенька тетя Маша. Как она его, Сережку, когда еще маленьким был, к себе жить звала. Портки ему чинила, кашей кормила, вместо матери была… И жалко ему тетю Машу становится так, что терпенья нет… Неужто и вправду Иван покинет свою Марью? Да женится на рябой Дарье, у которой лицо темное, как гречневый блин с дырочками?..
От этой самой Дарьи Сережка немало бед натерпелся. Забрался как-то в кулацкий сад, да невпопад. Сцапала его злая девка, сняла штаны, настегала крапивой и в одной рубашке на улицу пустила. Бежал он с отчаянным ревом, а Алдохины дети вдогонку кричали: «Сережка-урван без штанов удрал!»
Вот они, все насмешники, тут, у солдатовой избы! И вдруг мелькнула у Сереги озорная мысль.
Выполз он из лопухов потихонечку, огляделся и дал ходу мимо плетней к Алдохиным дворам. Смотрит — все их кони в загородке, весь табун. Алдохины бабы у солдатовой избы, все ребята под окнами, а мужикам не до коней.
Подлез под загородку Сережка, снял с вороного жеребца путы, захлестнул вместо уздечки, вскочил верхом, приударил пятками. Взвился конь на дыбы. Махнул через загородку, сломал жердину, перескочил канаву и пошел в чисто поле!
Мчится Сережка, вцепившись в гриву. Рубаха пузырем. Ветер в ушах свистит. Сердце ликует.
«Ай да Урван, у Алдохиных коня угнал!»
А конь резвый, машистый. До совхоза быстро домчал.
Маша с доярками как раз к водопою шла, на полдневную дойку. Все доярки с полотенцами, в руках ведра гремят. Марья поет, девчата подхватывают.
Завидели Сережку.
— Гляди-ка — верховой к нам?
— Ой, кому-то вести!
И не знала Маша, не ждала не гадала, что вести к ней. Лишь только вымолвил Сергей: «Иван…» — так и опустилась наземь. И ведра с бугорка в речку покатились…
Хотела бегом в Метелкино бежать. Да сам директор дрожки велел ей дать. В дрожки совхозного рысака запрягли. А алдохинского коня — на пристяжку.
И помчались…
Вот так тетя Маша дома и очутилась. И ничего Сережке за коня не было. Бабы его удальству дивились. Мужики одобряли — молодец! Силантий Алдохин хотя и злился — тронуть не посмел.
А ребята потом долго слушали, как Иван и Марья разговаривали: