На первый раз я не решился потревожить их сон ранней побудкой.
— Конечно, пусть спят, сколько влезет, — улыбнулся дядя Миша и молча указал на трогательную картину: обняв рукой Котова, с ним рядом блаженно спал наш приемыш.
Накануне из-за него разгорелся большой спор: с кем малыш должен жить и где ему спать. Девочки требовали его себе, «потому что он еще совсем маленький», а ребята себе, «потому что он мальчик, сын отряда, а не дочка».
Разобиженные пионерки пообещали найти себе в приемыши девочку и назвать ее дочерью звена.
Помирил всех дядя Миша, сказав, что заботу о малыше нужно делить поровну: девочки его будут одевать, обшивать, умывать, а мальчики учить плавать, лазить по деревьям, бороться. Спор, где малышу спать, решило его веское слово: мальчик должен спать в шалаше у мальчиков.
Неожиданное появление приемыша не удивило дядю Мишу.
— Это хорошо, — сказал он мне, — это даже очень хорошо — забота о младших воспитывает добрые чувства в старших.
— А как же дальше? Лето мы всем отрядом, конечно, продержим малыша, а потом?
— А ты заранее не волнуйся, как быть потом, там видно будет!
Не барабан и не горн, а только пригревшее солнце выманило наших подопечных из шалашей.
Продрали глаза. Многие не сразу сообразили: «Где я?», «Что это?» Ах, это мы в лагере! А это наш вожатый раздувает самовар. А вон и дядя Миша. Все вспомнили.
— Ну, как рыба? Много попалось?
— А я еще не смотрел. Вас ждал. Пойдемте вместе.
Никогда еще ни одну вершу не вынимал рыбак из реки при стольких свидетелях. А вдруг пустая? Нагнулся я, нащупал под водой прутья, приложил ладонь, что-то стучит там, толкает. Развязал лычки, освободил от корней, да как подниму над рекой. Тру-ту-ту! От брызг радуги. Живое серебро забилось, заиграло на солнце под радостные крики и дикарскую пляску ребят.
Дядя Миша снял хвостовое кольцо, стягивающее концы прутьев, и на зеленую траву выскользнула груда сверкающей плотвы. Стали считать. И вот чудо — на каждого по одной. Двадцать семь штук. Только дяде Мише да вожатому не хватало…
— Это в одну вершу столько, а если их десять поставить?
— А если двадцать семь, каждому сплести по одной?
— Ребята, да ведь мы рыбой можем прокормиться!
— Ну-ну, — успокоил страсти ребят дядя Миша, — это ведь не всегда так бывает. Иной раз и в десяток вершей ни одной рыбки… Нам повезло. Пришла стайка и вся за муравьиными яйцами влезла.
За неимением сковороды плотву мы испекли. Каждую рыбешку выпотрошили, оставив в чешуе, брюшко посолили. Потом надели на ивовые прутья и, как на вертеле, повертывали над углями. Каждый был сам себе поваром. Немного оказалось еды в плотвичке, но удовольствие получили ребята огромное.
Когда из деревни пришагал Иван Данилыч, его так и облепили. Желающих постичь науку корзинщика оказалось больше, чем он ожидал. Каждый хотел сплести именно вершу.
За день сплели три штуки. Не совсем ладные, не такие ажурные, как у дяди Миши, но все же верши. На каждое звено по одной. И каждое звено для своей добыло муравьиных яиц. Устанавливали их под берегом после долгих совещаний, советов с дядей Мишей, с Иваном Данилычем.
Забавно, что во все эти верши за ночь попалось ровно двадцать семь рыб, ни больше ни меньше.
— Дядя Миша, почему это?
— Наверное, водяной подсчитал вас, когда купались, и решил выдавать по штуке на каждого.
— Ну да, водяных нет!
— Это только в сказке.
— А мы и живем, как в сказке!
Впрочем, появились у нас и неожиданные огорчения.
В первые же дни нашего житья в лагере мы обнаружили рядом с нами некое угнетенное существо — батрачонка Ваську. Он пас стадо на берегу реки. Несколько коров вместе с молодняком. Стадо принадлежало огороднику Зеленину, местному кулаку.
Пас его Васька с рассвета до заката. В полдень бабы, приходящие доить коров, приносили ему скудный завтрак.
Был он тощ, нескладно длинен, с унылым вытянутым лицом. Один его вид сразу вызывал жалость.
Однако были у Васьки и другие качества, которые приковали сердца ребят: он удивительно громко умел щелкать кнутом. Этот длинный кнут, толстый вначале и утончающийся к концу, слушался только своего хозяина: покорно, свивался у его ног колечком, вдруг, по мановению его руки, развивался и, как выстрел, щелкал перед носом сунувшейся в огород коровы, возвращая ее в стадо.
А в руках наших ребят вел себя словно какое-то коварное злобное существо: то обвивался змеей вокруг туловища, то больно хлопал по ушам. И уж никак не хотел щелкать.
Умелое владение пастушеским кнутом придавало Ваське в глазах ребят какое-то особое, ни с чем не сравнимое преимущество и позволяло поглядывать ему — деревенскому — на городских свысока.
Ребята начали разговаривать с ним как-то заискивающе и чересчур многословно, а он с ними не разговаривал — только изрекал. И его дикие деревенские глупости звучали как непререкаемые истины.
Выяснив, что он круглый сирота, что кулак его нещадно эксплуатирует, что он неграмотный, суеверный и не разбирается в политике, пионеры загорелись желанием сделать его сознательным.
Особенно поразило ребят, что этот батрачонок любит своего эксплуататора-кулака.
— Вася, ну неужели ты его любишь больше, чем советскую власть?
— А как же, чего мне власть, какая от нее сласть! А он меня кормит.
— Так ведь ты на него работаешь!
— А чего же не работать, я здоровый.
— Он тебе не дает учиться.
— А мне и не хотца.
— Он тебе и денег за труд не платит.
— А мне они зачем? От них одно баловство.
— Так он же тебя бьет!
— Значит, надыть. Меня и мамка била.
Вот поди-ка поговори с ним!
Ребята дрожали от негодования, встретив такого несознательного батрака.
Много душевных сил потратили на его перевоспитание, и все напрасно. Не помогли никакие подходы. Решили показать ему Москву, свозить в театр в воскресенье.
— Вася, ты в театре никогда не бывал? Поедем с нами.
— Чего я там не видал, я лучше в церкву пойду.
— Ну, театр же лучше, там настоящие артисты.
— Я их не знаю… Мне в церкви веселей: там девки, парни в хору поют — все знакомые.
На все у него был свой ответ. Свое твердое убеждение.
И, сколько его ребята ни прикармливали, ни приваживали, волчонком смотрел. По-видимому, кулацкое влияние на него было сильней нашего.
Ему очень нравилось дразнить нас. Угостят его ребята конфеткой или печеньем — примет с удовольствием. А когда съест, сядет на крутом обрыве овражка над ручьем и начнет частушки петь:
Пионеры — лодыри,
Царя-бога продали…
И дальше какую-то бессмыслицу, по его мнению очень для нас обидную.
Ну просто не парень, а заноза! И что с него возьмешь — батрачонок, даже отлупить как-то неловко.
Пытались прогонять, а он в ответ:
— Не имеете права — земля теперь общая. И где хочу, там и топчу.
Пытались унимать, а он свое:
— Слобода слова, чего хочу, то и кричу!
Такие противные ребята и мне редко встречались. При одном его виде у меня надолго портилось настроение.
Вскоре наше вольное, сказочное житье вошло в норму. Звонкий горн играл по утрам побудку, по вечерам — отбой. Ребята четко строились на линейке к подъему и спуску флага. Мы выработали распорядок дня, применяясь к обстоятельствам. Тут были и физзарядка и беседы у костра, предусмотренные планом райбюро пионеров, а были и не предусмотренные правилами, но весьма необходимые дела.
В моем понятии не совсем укладывались такие «мероприятия» пионерской жизни, как прогулки и экскурсии. Ведь это не барышни и кавалеры, чтобы прогуливаться так, для развлечения, а пионеры. Никогда в своей жизни я не бродил среди природы просто так, чтобы на нее полюбоваться. В луга ходил на покос, в поле — на пахоту, в лес — по дрова, по грибы, на речку — рыбу ловить.
Чего же бродить попусту? Интересно с какой-то целью.
Скукой веяло на меня от многих экскурсий, когда тебя водят и показывают: это вот то-то, а это вот то-то. Интересно что-то узнавать самому, в действии.
К действенному познанию окружающего привела нас сама необходимость. На третий или четвертый день у нас вышел весь хлеб. Быстро истощились чай, сахар, конфеты и прочие запасы, захваченные из дома.
На свежем воздухе ребята оказались такими прожорливыми, что убыль захваченного с собой продовольствия превзошла все ожидания. До воскресенья нам не дотянуть.
— Что делать, как же быть, дядя Миша? Еще здесь пожить так хочется!
Михаил Мартынович ласково посмотрел на самых наших заботливых звеньевых — Риту и Шарикова — и сказал:
— В подобных случаях во время гражданской, когда наши отряды отрывались от своих баз, нам предписывалось изыскивать продовольствие на месте.
— Ну, как это делалось?
— Очень просто — продовольствие для людей и коней добывали наши фуражиры, специально выделенные, очень боевые, сметливые, ловкие бойцы. Мне, как имеющему каторжный бродяжий опыт, не раз поручали водить отряды фуражиров. У меня действительно такое было чутье, что мой нос за три версты на запах печеного хлеба приводил. Избу, в которой хлебы пекли, я издалека отличал.
— И я, и я! Я вчера почуяла, как вкусно печеным хлебом пахнет! — Рита покрутила носом. — Ну, прямо даже голова закружилась.
— Это в совхозе, — подтвердил Шариков.
— Найти еду — это не хитро, — сказал Котов, — а вот как ее взять…
— А вот тут и начинается политика и дипломатия. Помните, как отставной солдат у жадной старухи суп из топора варил? Как пастушок в таком же случае действовал: «Бабушка, подлей молочка, видишь, каша остается», а потом: «Бабушка, подложи кашки, жалко молоко зря оставлять»… Конечно, в гражданскую войну у чужих мы и силой брали, а у своих умели попросить: «Мы вас от белых спасаем — добываем вам землю и волю, так вы нас покормите», «На некормленых конях разве мы беляков догоним?» Ну, и выручал народ. И спрятанное врагами помогали найти и свое последнее отдавали.