— Типографским, у нас в типографии, на Красной Пресне. Буду печатать буквари, учебники, по которым все учатся. Я думаю, вы, ребята, не пожалеете для меня хлеба?
— Конечно, — сказал рассудительный Кузьма, — без книг, — как без хлеба; без грамоты, — как без глаз…
— Мой отец в этой типографии все машины налаживает, он слесарь-наладчик. Посмотрите, какое у него лицо бледное. Это потому, что он на работе свинцом дышит, а не свежим воздухом. Если ему не побывать в отпуске, он умрет. А такого второго мастера не сразу найдешь. Он двадцать лет своему делу у старых мастеров обучался. Стыдно врать на рабочего человека… Это… это… кулацкая агитация!
— Да ты не расстраивайся, — сказал Кузьма, — у твоего отца лицо больное, про это наши бабы дома еще говорили. «Рабочему-то, — говорят, — трудней; мужичок всегда в поле, на воле, а рабочий в душном помещении…»
Фролка несколько смутился, не ожидая такого отпора. Он был уверен, что я отвечу: «Буду ученым, инженером, командиром», — словом, каким-нибудь начальником. Вот тогда бы он ухватился… А тут рабочим, да еще книжки буду печатать. Действительно, крыть нечем, все знают пользу книжек. Чем бы еще пионера смутить?
— Да! Фролка — он трепач известный, балабол подвесный, — сказала Маша баском.
— Горазд работать языком за отцовским батраком! — поддел Кузьма.
Один бойкий Парфенька почему-то молчал.
Видя, что настроение ребят не в его пользу, Фролка несколько пошел на попятную:
— Да про вас с отцом речи нет. Нам не жалко, гуляйте, у нас свежего воздуха всем хватит… А вот зачем вы над нами смеетесь, что мы несознательные, в нечистую силу верим? Это вас еще черти в оборот не брали… А как возьмут, первые напугаетесь.
— Вот и не напугаемся!
— А чего ж ты к барскому дому не поехал? Слабо, пионер!
— Захочу и поеду!
— А ну захоти! Поезжай один!
Я молча повернул коня и поехал.
Громко захохотал вслед Фролка и, обернувшись к ребятам, подмигнул:
— Вот увидите, как удирать будет! Ох, раздразнили вы там нечистую силу!
И с этими словами подхватил свой полушубок, уздечку и исчез. Только было слышно в темноте, как по сырой луговине зачмокали кованые копыта его коня.
Доехав до развалин барского поместья, я стреножил коня, как научил меня отец, развел костер и приготовился встретить любую опасность.
«Ничего сверхъестественного в природе нет, — убеждал я себя, — это и наш вожатый говорил и мой отец. Здесь могут быть только волки, медведи. Но все дикие звери боятся огня. Это еще первобытные люди знали, и спасались у костров даже от таких страшилищ, как пещерные медведи и саблезубые тигры… Вот и я: кто мне страшен у костра? Привидения, которых не бывает?»
И только я это подумал, как увидел… привидение. Самое настоящее привидение вдруг появилось из-под земли среди развалин барского дома. Вначале там что-то зашипело, озарилось голубым огнем. Затем из-под земли медленно показалась голова с рогами… Голова эта изнутри вся светилась красным огнем. Из ноздрей ее, из глаз сыпались искры. И эта ужасная голова поднималась все выше и выше, и за ней вытягивалось длинное белое тело.
И как ни твердо я был уверен, что чертей не бывает, не мог унять дрожь в руках и ногах.
Конечно же, это привидение! А если это не привидение, тогда что же? Протер глаза. Говорят, бывают такие видения, когда человек слишком взволнован и ему страшно, называется — галлюцинация. Нет, привидение не пропало, оно медленно надвигалось…
«Я пионер! Я смел! Я ничего не боюсь!»
Мои заклинания не помогали, привидение не исчезало, а все подвигалось.
Хотелось сорваться с места и бежать изо всех сил. Но я заставлял себя стоять на месте. Ведь моему отцу страшней было, когда под Каховкой на наших ползли танки белогвардейцев — стальные чудовища. Ведь устояли… Гранатами встретили.
Я нагнулся и вынул из костра большую, хорошо горящую головню…
Привидение при виде этого как-то несколько заколебалось, а затем снова пошло на меня.
Я сунул головню в костер, чтобы побольше разгорелась, и, закусив губы, смотрел на медленно приближающееся чудовище. Сердце билось громко. Было обидно, что никто не видит моей храбрости.
Я вдруг так разозлился на привидение, что не стал дожидаться, когда оно приблизится и, может быть, сожрет меня, а перешел в атаку. Запустил одну горящую головню, вторую, третью и закричал почему-то:
— Брысь! Брысь, проклятая!
Головни летели, как гранаты; одна попала прямо в белое тело привидения, и оно вдруг попятилось, зашипело.
— Ага, шипишь! Не любишь! — закричал я и, схватив самую длинную и яркую головню, бросился вперед.
И тут произошло самое неожиданное — привидение вдруг побежало! Сжалось как-то, словно сложилось пополам, огни в глазах его потухли, рога в темноте пропали, и все оно потускнело.
— Ура-а! — раздалось вдруг позади.
Оказывается, это мои ребята прибежали сюда вслед за мной и молча издали наблюдали наш поединок. Теперь, когда они увидели «наша берет», подхватили головешки из костра и бросились вдогонку за струсившим привидением.
А привидение вдруг провалилось сквозь землю! На том месте, где оно исчезло, оказалась темная дыра… из которой пахло паленым.
Лезть в эту дыру никто, конечно, не решился.
— А ну, выходи, выходи!
— Попробуй, вот мы тебе шкуру-то припалим!
— Давай покажись, мы те обработаем! — вызывали они на бой трусливое привидение.
Но оно так больше и не показалось.
Победителями вернулись ребята к костру и разожгли огонь поярче.
— Вот, пионер, — сказал рассудительный Кузьма, — а ты говоришь, у нас чертей нету! Будь ты не такой храбрый, пропал бы. Черт, он храброго взять не может, это точно. Известно, как русский солдат на шпагах черта победил.
Конечно, было очень лестно, что меня признали храбрым. Но досадно, что ребята окончательно уверились, будто нечистая сила есть. Привидение, конечно, было, это я сам видел; но, может быть, привидение это не совсем нечистая сила? Думай, пионер, думай!
В таких приключениях прошла эта ночь. Опять я не успел рассказать ребятам о пионерской организации, прочесть хоть одну книжечку из серии «Беседы у костра», что дал с собой вожатый. В одной рассказывалось о знаменитом Спартаке, вожде восставших римских рабов, имя которого носили первые пионеры. А вторая рассказывала о красном галстуке, о пионерском салюте, о пионерских правилах.
Возвращались мы домой все поодиночке; ребята разъехались раньше, чтобы показать, будто они в ночном с пионером и не водились. Я хотел поскорей рассказать отцу о необыкновенных ночных событиях и тоже поторопился. И неожиданно встретил отца не дома, у дяди Никиты, а на окраине села, где над речкой стояла старая, закопченная кузница. Отец вместе с кузнецом, дедом Савелием, звонко стучали молотками по железу, а дядя Никита изо всех сил раздувал угли в горне, качая мехи.
Любопытные мальчишки и девчонки уже собрались вокруг, несмотря на раннюю пору.
Все они смотрели, как сельский кузнец и городской рабочий ковали лемеха к старому плугу, давно валявшемуся у плетня дяди Никиты.
Полоса красного, раскаленного железа лежала на наковальне. Кузнец, в валенках, в кожаном фартуке, в войлочной шляпе, придерживая ее большими клещами, ловко и быстро постукивал по железу маленьким молотком, указывая, куда бить. Отец крепко ударял большим молотком. От каждого удара красная полоса плющилась.
Били они в лад. Кузнец один раз — сильно по железу, другой раз — слегка по наковальне. Мягкое красное железо звучало глухо, а наковальня отзывалась, как звонок. Шла такая музыка, что на все село слышно.
Вот брусок железа стал превращаться в лемех, из ярко-красного стал малиновым, затем фиолетовым; угасал, как заря. И когда он погас, кузнец клещами вдруг стащил его с наковальни и сунул в кадушку с водой. Раздалось громкое шипение, над кадушкой поднялось облако пара.
Кузнец вынул лемех, полюбовался и сказал:
— Первый сорт! Об землю отсветлится — серебряным будет!
Он любил ковать сошники, лемеха, топоры, сам выковывал подковы и даже тоненькие гвозди к ним.
На шум и звон у кузницы появился Трифон Чашкин. Вылез из кустов, как медведь, ломая ветки, и стал смотреть, чего это куют люди.
— Бог в помочь! — сказал он, ухмыляясь. — Ковать вам не перековать. Чего это ты, Иван Данилыч, ай размяться решил? Ай прожился, к кузнецу в работники нанялся? Шел бы лучше ко мне, дороже дам. У меня вон молотилку надо чинить…
— Благодарствую, — ответил спокойно отец на его насмешки, — я это так, для своего удовольствия. Я нахожусь в отпуске, который мне оплачивает государство.
Кулак промолчал.
Увидев меня на коне, отец как-то озорно улыбнулся и сказал:
— А вот и конек. Ишь, какой сытый после клевера! Вот мы сейчас и обновим нашу починку. Разомнемся на пашне, вспашем небольшое поле, опять же в свое удовольствие…
— Это какое же поле? — полюбопытствовал Трифон.
— Да хотя бы вот это, за кузницей.
— Так это Дарьино. Ишь, бурьяном заросло…
— Вот ей и вспашем, как самой бедной.
Кулак думал, что его поддразнивают, он ведь сам хотел вспахать это поле и заграбастать себе половину урожая. Неужто же теперь вспашут его бесплатно?
К его досаде, появилась сама Дарья, ведя в поводу лошадь в сбруе. Дядя Никита принес хомут и запряг в плуг обоих коней, своего и Дарьиного.
Взялся за вожжи одной рукой, другой приподнял за ручку плуг и поехал на поле, сопровождаемый кучей любопытной детворы.
Сломал березку и, опираясь на нее, как на палку, пошел тяжелым шагом и Трифон.
Он все еще не верил, что будут пахать беднячке; думал, что едут на поле Никиты Гладышева, отделенное широкой межой — полосой земли, поросшей полынью.
К своему удовольствию, кулак заслышал спор. Никита и Дарья заспорили, чье поле вперед пахать. Несколько дней они все сговаривались запрячь своих коней в парный плуг и вспахать оба поля. Это ведь куда лучше, чем сохой: сошка старую залежь не возьмет. А теперь на месте заспорили. Баба хотела, чтоб вначале вспахали ее землю, а потом уж участок Никиты. Ее-то поле с краю, так уж по ходу! А мужик доказывал, что надо начинать с его поля, оно помягче.