ОТЦЫ СПУСКАЮТСЯ С ГОР
Славная, незабываемая весна тысяча девятьсот двадцатого года! Она наступила, и жизнь обновлялась не только в природе. Но немало страшного творилось вокруг.
В городе стреляли, резали, грабили беспрерывно. Люди, вернувшиеся с базара, передавали страшную весть о казни комиссара. Чтобы он не смог ничего сказать народу, ему зашили рот, а когда стали вешать, петля оборвалась, и виселицу стали ладить вторично. Кругом раздались голоса: «Довольно! Два раза не наказывают!» У комиссара лопнул шов на окровавленном лице, и большевик стал кричать, что он не боится смерти, что народ непременно победит.
Неспокойно было и по аулам, но уже в феврале пошли обнадеживающие слухи.
То, что говорили теперь, тоже волновало, но по-другому — счастливо, особенно женщин, разлученных с мужьями-большевиками. Гумару же или Мусе не хотелось верить этим слухам. Не радовали они и несчастную Данизат, невольную пособницу казни мужа, а сейчас терзаемую голосом совести, томимую страхом возмездия.
Чача относилась к новым слухам с неистощимой страстностью неугомонной сплетницы. Для нее важно было не то, о чем шепчутся, а самая возможность пошептаться, пошушукаться.
Да, по-другому запахло в воздухе, если даже Давлет вдруг поправился и стал обходить знакомые дома, напоминать людям о том, что всегда хотел своему ближнему добра. Он снова объявил «колодезные дни». Больше всего Давлет упирал на то, что он ревностный шариатист, сторонник равенства и братства всех мусульман. Эти его слова находили отклик в душах стариков, а ведь вовсе не последнее дело в ауле пользоваться расположением стариков — совести народа.
Дни становились длиннее. Все раньше за горами зарождалась утренняя заря. Все веселее, яснее и шире разливалась она по снегам горных вершин и по кабардинской равнине. Все веселее пробуждались по утрам люди, громче стучали сердца. И не напрасно. Каждый новый день приносил новые свидетельства близких перемен…
Дед Баляцо пришел к Думасаре с любопытными новостями: старшина Гумар меняет пару рабочих лошадей на верховую, а князья поговаривают, что надо переждать заваруху в Турции… Не туда ли собрался и Гумар? Так и крысы перед наводнением бегают от норки к норке и уводят одна другую.
— Взвесь все это, сестра! Подумай хорошенько, к чему это ведет, — многозначительно говорил Баляцо.
— Неужели аллах прощает нас и опять соединяет мужей с женами, отцов с детьми? — бормотала, не веря в свое счастье, Думасара. — Слышал ли ты, брат, что казаки Шарданова и Клишбиева отступают по железной дороге?
— Слышал. А тебе кто сказал?
— Чача, а Чаче Давлет.
— Если Давлет, то, значит, верно. Он сам успел съездить на железную дорогу.
К концу марта — ровно год прошел с первого митинга в Шхальмивоко — не оставалось никаких сомнений, что дни белых сочтены. Теперь всем было это ясно и без Давлета и Чачи.
В час утреннего намаза Думасара с особенным чувством обращала взоры к востоку, к горам, озаренным восходящим солнцем. Да и одна ли Думасара?
Поговаривали, что отряды красных повстанцев, пройдя горными тропами из Чегемского ущелья в Безенги, показались на равнине, и по дорогам будто бы уже можно встретить красных всадников, а многие женщины уже выходят навстречу мужьям.
Лю уединился в своем углу и что-то усердно вырезывал и увязывал. Сарыме удалось подсмотреть, чем занят Лю: он набрал где-то красных тряпочек и делал банты. Он хотел раздать эти банты все мальчикам аула. Больше того, — если бы Темботу вздумалось найти старую феску хаджи Инуса на ее прежнем месте в конюшне, он ее там не отыскал бы. Феске нашлось применение. Лю гордился своей выдумкой. Зачем зря пропадать прочной, а главное — такой цветисто-красной, вполне революционной феске? Он решил раздать банты мальчикам, а сам кроме банта украситься еще революционной феской. Но пока Лю держал все это в секрете.
Тембота волновало другое. Иногда он спохватывался даже среди ночи, прислушивался, а то и выходил во двор проверить, все ли в порядке в доме Инуса. Не подбирается ли кто-нибудь из врагов к складу оружия, оставленному отцом и Степаном Ильичом?
Словом, волнений и забот было немало и у Думасары, и у Сарымы, и у Лю с Темботом.
В ауле стали поговаривать, что в дом Жираслана, где заперлась черкесская княжна со своей девочкой-служанкой, приезжал один из людей Жираслана (сам Жираслан со времени разгрома шардановской усадьбы не показывался в Шхальмивоко, говорили, что он сейчас отважно сражается в войсках Казгирея Матханова, воюющего вместе с большевиками против белых), и этот слух подтвердился. Однажды вечером дед Баляцо по секрету сообщил Думасаре, что его позвала к себе черкесская княжна и подрядила для поездки на железнодорожную станцию. Куда она собралась? Возможно, туда же, куда уехали Берд Шарданов и Гумар, где, вероятно, укрылся и Залим-Джери. Муж велит ей увезти ценности, хотя его самого ждут со дня на день с шариатским полком.
Дед Баляцо не прочь был подрядиться, тем более что и у него и у Думасары давно иссякли запасы керосина, а в городе можно достать керосин в обмен на сено. И дед уже заготовил мажару доброго сена.
Рассказывая все это, Баляцо расправлял усы и хитровато поглядывал в сторону Лю, и Лю с радостным волнением догадывался: несомненно дед хочет взять его с собою!
Наконец Баляцо заговорил напрямик: дай, дескать, сестра, помощника.
Нелегко было решиться матери отпустить мальчика в город, где режут и стреляют, но она верила в благоразумие деда.
— Что же, — сказала она, — если для доброго дела, то, пожалуй, бери. Мне кажется, что княгиня не очень обременяла нашу землю. Пусть аллах сохранит ее и всех вас в дороге.
Новое дело было так захватывающе интересно, что Лю отодвинул в сторону тряпочки. Предстояло везти княгиню, жену разбойника, на железную дорогу, к самому поезду, к самому паровозу. Было отчего закружиться голове.
— Ну, тогда ложись и хорошенько выспись, — посоветовал ему дед.
Но легко советовать, а как заснешь, если всего тебя будоражат какие-то тайные силы и локотки то и дело невольно толкают Тембота? Рассудительный Тембот в конце концов не выдержал и в свою очередь дал Лю хорошего тумака.
«А вдруг Баляцо или нана Думасара передумают? А вдруг я просплю и Баляцо уедет один? Да мало ли что может помешать…»
Какой должна быть княгиня? Почему-то она представлялась похожей на Чачу, с такими же волосатыми бородавками, и становилось даже немножко страшно. Лю казалось, что по дороге на станцию они с Баляцо непременно встретят конное войско красных повстанцев, и поэтому надо взять с собою бант и феску, чтобы партизаны сразу увидели, с кем имеют дело…
Все-таки Лю заснул.
Счастье нередко входит в дом очень буднично. Усталость сменяет ожидание, и вот тут, когда перестаешь ждать, вдруг скрипнет дверь и оказывается, что желанное уже переступило порог.
Проснулся Лю среди ночи оттого, что кто-то стоял над ним и что-то говорил. Нет, Лю нисколько не испугался. Было совсем не так, как в ту ночь, когда Рагим хотел похитить Сарыму. Сразу повеяло чем-то добрым, знакомым, родным…
— Ну-ну, проснись, кучерявый, — слышался голос отца. — Вон, смотри, Тембот уже разгребает золу в очаге.
Да, этот человек с бородою, с добрыми глазами, пахнущий потом и табаком, был отец. И был он в папахе, в черкеске с газырями, как в лучшие времена.
— Дада! — Лю вскочил и обвил шею Астемира руками. — Ты уже совсем приехал?
— Совсем, Лю.
Думасара, радостно улыбаясь, поправляла постели. Старая нана, опустившись на колени, молилась в своем углу. От светильника на столе тянулся к потолку длинный язык копоти, а за столом сидел дед Баляцо.
— Ты опять объявишь советскую власть? — продолжал задавать вопросы Лю.
— Да, сын.
— А ты один приехал?
— Нет, тут все, кто принес советскую власть.
Эти слова на минутку озадачили Лю.
— А Эльдар тоже нес ее?
— Кого?
— Советскую власть.
— А как же.
— И Степан Ильич тоже?
— Еще бы.
Прискакали и другие партизаны, — не было только Казгирея и Аслана, сыновей Баляцо, и это, разумеется, омрачило радость старика, хотя Астемир заверял его, что парни живы и здоровы, вместе с Эльдаром они задержались после боя на станции Муртазово.
Может быть, самое замечательное состояло в том, что отец прискакал на превосходном жеребце по кличке Фока, а немножко грустно было оттого, что прискакал он все-таки еще «не совсем», — утром ему предстояло вернуться в Нальчик, в свой отряд, который только сегодня перед вечером вступил в город.
Вместе с новыми силами должен подойти и шариатский полк под командованием Казгирея Матханова. Деникинские казаки разбиты наголову. Железная дорога Владикавказ — Минеральные Воды перерезана повстанческими отрядами. В Грозный вступили части Красной Армии.
Тембот, как вполне военный человек, уже докладывал отцу о состоянии арсенала.
После первых интересных дел взрослые, как всегда, занялись какими-то неинтересными разговорами.
— Теперь уорков и след простыл, — утверждал отец. — Разбежались и притихли.
Баляцо что-то возражал ему, передавал последние новости; слышались имена Давлета, Гумара, князя Шарданова. Много говорили о шариатистах. Отец опять сердито сказал:
— Тоже торопятся, будто их здесь ждет отварная баранья голова. Инал им покажет, чья чаша полная, а чья пустая.
— Инал? — переспросил Баляцо. — Маремканов?
— Да, Инал Маремканов. Он поведет народ.
А Баляцо опять сомневался:
— Сделаешь главным неграмотного — худо будет.
— Разве он неграмотный? — позволила себе вступить в разговор Думасара. — Говорят, Инал в России хотел на генерала учиться.
— Чего не болтают… Инала учил Степан Ильич, а потом он сам учился грамоте.
— Вот и плохо, что сам. Разве самому можно научиться? А ну, пойди научись быть муллой… Если бы так грамоту постигали, все были бы учеными муллами.
— Нет, — стоял на своем Астемир. — Вот, например, Эльдар. Кто его учил? А он другой раз знает такое, чего и ученый человек не знает.
— Это действительно так, — готов был согласиться дед Баляцо, — тут нужно верных людей вперед выставлять — большевиков.
— Так мы и сделаем, — прищурился Астемир. — Мы верим тем, кто на своих плечах вынес всю тяжесть. Немножко успокоится — выберем делегатов на съезд, а делегаты — председателя.
У Лю начали разгораться новые желания. Уже не так хотелось ехать в город, как увидеть ту ношу, которую отец принес на плечах. Где она? «Завтра встану пораньше, — решил Лю, — и обязательно посмотрю советскую власть».
Вспыхивал огонь очага, за столом продолжалась беседа. Мальчик задремал. А когда проснулся, в окно светил яркий день. В комнате никого не было, кроме старой наны.
«Проспал! Все проспал!» — с ужасом подумал Лю.
Но напрасно он так думал. Кое-что Лю проспал, но ничего серьезного пока не случилось, для него все только начиналось…
На дворе сильно пахло весной. Иногда набегал легкий туман, затягивал дали, на минутку становилось сыро и холодно, но туман рассеивался — и опять ярко и тепло светило солнце.
— Лю! — закричали мальчишки, увидев своего товарища. — Беги скорее сюда!
Лишь теперь Лю вспомнил про свою феску. Какая оплошность! Столько готовиться к этому моменту — и второпях забыть…
Ребята собрались за плетнем у горки, держась теневой стороны, где еще можно было прокатиться разок-другой по рыхлому, мокрому снегу.
— А ну вас! — досадливо откликнулся Лю. — Некогда мне с вами.
И в самом деле, — мало того, что забыл феску и банты, можно ли заниматься пустяками, когда оставались невыясненными важнейшие вопросы. Уехал ли Баляцо? Ускакал ли на новом жеребце отец? А самое главное — где же принесенная на его плечах советская власть? И почему так тихо и безлюдно? Где нана Думасара? Где Тембот? Даже за плетнем у Сарымы так тихо, как бывает, когда никого нет в доме…
И в самом деле — что случилось?
АСТЕМИР ОПЯТЬ В СЕДЛЕ. ДУМАСАРА С КОРОВОЙ. ДЕД БАЛЯЦО ВОЗВЫШАЕТСЯ
А произошло вот что.
Астемир обещал товарищам не задерживаться. То, ради чего он приехал, было сделано — деду Баляцо поручена подготовка к выборам. Легко себе представить, как Баляцо был взволнован и польщен этим доверием. Зато Давлета чувствительно уязвило такое, на его взгляд, необдуманное решение…
Кстати сказать, едва рассвело и Давлет еще не успел присесть к столу Астемира, а двор Баташевых уже наполнился женщинами и стариками со всего аула. Одной нужно было узнать, живы ли ее муж, сын и как скоро мужчины вернутся домой. Другая интересовалась, что нового в Нальчике на базаре. Старик Шогенов спрашивал о своем сыне, Абдурахман Копиев — о своем. Даже старый Абуков, брат Мусы, не постеснялся спросить, что слышно о его сыне Газызе, уклонившемся, как известно, от вступления в Кабардинский полк в царское время, а теперь ушедшем к белякам, в эскадрон, сформированный Шардановым. Что мог Астемир ответить на этот вопрос? Если жив вахмистр Газыз Абуков, то он вернется. Куда же ему деваться, вахмистру Газызу! А советская власть — добрая власть, она не мстит.
Пришла и Данизат. Из-за плетня выглядывали Диса, Сарыма и Рум.
Рассветная голубизна сменилась розовым туманным утром. На кровлях надламывались согретые первыми лучами солнца ледяные сосульки. Чуть слышно звенело и капало в отогревающемся саду.
От Тембота Сарыма уже знала, что великолепный пегий жеребец, которого Астемир вывел из конюшни и держал под уздцы, — это его новый конь Фока. Эльдара еще нет, потому что он командует полком в Нальчике вместе с самым старшим командиром красного войска Иналом Маремкановым. В Шхальмивоко же будет теперь главным дед Баляцо, а он, Тембот, станет при Баляцо генерал-адъютантом, хотя таким генералом хотел стать не кто иной, как сам Давлет.
Все это Тембот успел сообщить своей старшей подруге.
Сарыма крепко ухватилась за плетень, никакие силы не могли бы ее оторвать от него, но, по правде сказать, и Диса вся была поглощена тем, что происходит на дворе у соседей.
Сарыму волновали мысли об Эльдаре. Каков конь у Эльдара? Какой у него теперь бешмет? А папаха? На нем ли рубаха с буквами, вышитыми ее рукой?.. Поглядеть бы ему в глаза, о, как хотелось Сарыме поглядеть в глаза Эльдару!..
Сгорая от любопытства, Сарыма старалась ничего не упустить из происходящего на дворе Астемира.
Астемир готовился сесть в седло, поставил ногу в стремя, которое поддерживала Думасара. За воротами уже слышались покрикивания других всадников — спутников Астемира, ржание их коней. Дед Баляцо подал Астемиру винтовку. А вопросы не прекращались.
— А что ты, Астемир, знаешь о моем Али?
— И я, темная женщина, теперь, после шкуровцев, хорошо вижу, кто такие большевики. Пусть аллах хранит вас, возвращайтесь поскорее!
Эти слова принадлежали вдове Бабух. А громче всех слышались, как всегда, голоса Данизат и Давлета. Глупая и жалкая Данизат! Она кричала:
— Не я ли от лихих людей натерпелась? Шкуровцы, будь их могила под седьмым слоем земли, сделали меня сиротою… О, где ты, мой благоверный Бот! Почему ты не видишь торжества своих единомышленников? Где твоя умная голова?
— Помнится, не кто иной, как ты сама, звала своего мужа Бота медноголовым, — нахмурившись, заметила Думасара.
— Медноголовым я звала его потому, — не растерялась Данизат, — что лоб у него был светлый и чистый, сверкающий, как начищенная кирпичом медь… О нартский мой тлепш! Да пригреет новая власть мое сиротство, ибо потух горн в нашей кузнице!
— Ладно! Угомонись! — остановил ее Астемир с несвойственной ему суровостью. — Больно слышать, что говоришь ты, жалкая женщина! Тот, кто кости глодал без разбору, еще не раз поперхнется… А тебе, Давлет, что сказать? Помогай Баляцо в его деле…
Но Давлету не нравилась подчиненная роль, он внес другое предложение:
— Я сам буду председателем. Баляцо нуждается в помощниках, а мне и помогать не нужно. Я сам…
— Чигу… чигу… — послышался вдруг голосок Тембота, а Сарыма фыркнула за плетнем.
Давлет не смутился и продолжал:
— Все люди равны перед аллахом и перед достатком. Мы, шариатисты, так рассуждаем…
— Куда голова, туда и хвост. Не мели вздора, Давлет. Председателем будет тот, кого люди выберут, равные перед аллахом и неравные перед достатком. Этому надо сейчас учить, неподатливый ты человек… Ехать пора! — И Астемир ласково снял руку Думасары, всегда пахнущую очагом, со стремени, быстро и ловко, как в самые молодые годы, прыгнул в седло.
Лицо деда Баляцо выражало полное понимание значительности того дела, которое ему поручают: готовить людей с помощью велеречивого и неугомонного Давлета к выборам делегатов. Астемир велел торопиться. В день выборов прискачут сюда и Казгирей с Асланом, оба лезвия кинжала, кинжала меткого и быстрого, прискачет и Эльдар, который становится все более известным человеком…
Представив себе эту картину, Астемир развеселился.
— Валлаги! Сарыма будет довольна женихом. Где она? — И тут он увидел три головы, торчащие над плетнем. — Эгей, ты тут, Сарыма? Побереги ее, — обратился Астемир к Думасаре.
— Побережем, — обещала Думасара, сияющая радостью этого прекрасного утра.
Астемир закинул за плечо винтовку. Толпа расступилась. Думасара держалась за стремя. Баляцо, Тембот пошли рядом с всадником, а Астемир расправил под буркой плечи, высоко поднял голову, как в былые годы.
Давно не глядел объездчик Астемир так победоносно, давно не выезжал он со двора, как герой, как богатырь Дамалей, с которым сравнивали Астемира в годы его молодости.
Еще разок с высоты седла покосился Астемир в сторону жены, сына и шурина, славного Баляцо, который бодро шагал у стремени, разрумянившийся от утренней свежести и от удовольствия чувствовать себя столь значительным человеком.
— Управляйся, — повторил Астемир, — а поедешь с сеном, бери с собою генерал-адъютанта Тембота, маленького не бери… Тот спит — и пускай спит… Ему еще будет время недосыпать…
— За Сарымой присмотрим, — громогласно заверил Астемира Давлет. Спесивый толстяк хотел оставить за собою последнее слово. — Ты правильно говоришь, Астемир. Я всегда любил послушать тебя. Дел много — умных людей мало. На нас с тобою советская власть в обиде не будет…
— Арря! — Астемир поддал коню под бока и, торопясь к товарищам, больше не отвечал ни на лесть, ни на добрые пожелания.
Толпа отстала.
Но Думасара, Баляцо, Тембот и догнавшие их Сарыма и Рум еще долго шли вслед за всадниками, — до самой околицы, до самой старой мельницы, памятной и нам, под неподвижным колесом которой сейчас весело журчали струи, уже размывшие речной ледок.
Все вокруг уже либо сверкало, либо таяло, либо жирно и сочно чернело, и едва заметный пар заволакивал дали. Славный был денек!
Вот как раз в этот час проснулся Лю и, забыв о своих тщательных приготовлениях, забыв надеть революционную феску, выбежал из дому, чтобы не прозевать и хорошенько рассмотреть советскую власть, принесенную на плечах Астемира и красных солдат…
Вся страна пришла в необычайное движение. Даже в то лето, когда германский император объявил России войну, даже три года назад, когда в России свергли царя и повсюду началась революция и возвращались с войны солдаты, даже тогда, когда разгорались битвы с Шардановым, Клишбиевым, Шкуро, — даже в ту пору не было в Кабарде такого оживления на дорогах, в аулах, в домах у трудовых людей, какое замечалось теперь.
Нередко вместе с отрядом повстанцев по сырой, скользкой весенней дороге, еще сохраняющей в колеях талый снег, продвигалось небольшое стадо коров или, топоча копытцами, быстро-быстро шла баранта. Это красные партизаны гнали скот, захваченный на горных пастбищах князей и уорков.
Повстанческие отряды быстро сводились в более крупные соединения. Старшие командиры и комиссары создавали регулярные войсковые штабы, и, кстати сказать, Степан Ильич Коломейцев и Инал Маремканов хорошо понимали пользу таких усовершенствований. Заняв Нальчик, они не теряли ни часа.
Баляцо, Сарыма и Тембот, выйдя за аул, еще долго глядели в степную даль, хотя уже и след простыл Астемира, ускакавшего со своими спутниками. По кукурузному полю не спеша приближался, подгоняя корову, новый всадник.
— Астемир ускакал, — вдруг воскликнул Баляцо, — но видит аллах, это сын мой Казгирей!
— Валлаги! Это Казгирей, он гонит корову, — подтвердил Тембот.
Да, приближался Казгирей, он ехал на славном коне, тоже заработанном в бою, ехал, насвистывая песенку и подгоняя черную корову. Да, корову!
Думасара удивилась: «Зачем джигит с оружием ведет корову? В чем дело?»
А дело было вот в чем. Лишь только Астемир вчера уехал, Степан Ильич пожалел, что не сделал того, что, казалось ему, нужно сделать немедленно. В отрядах хорошо знали о бесчинствах, творимых Залим-Джери и Гумаром. Степан Ильич помнил Рыжую, ему даже казалось, что он помнит вкус ее молока. С согласия Инала Маремканова он велел Казгирею, подоспевшему с конниками, наутро перегнать в Шхало, в дом Астемира, лучшую корову из числившихся при отряде.
Вот так и получилось, что Думасара вышла со двора, держась за стремя коня, а вернулась с коровой.
Нужно ли говорить, сколько было восхищения и радости у взрослых и у детей! Даже огорченный Лю смутно начинал чувствовать значение отцовских слов о власти, принесенной на трудовых плечах.
В РЕАЛЬНОМ УЧИЛИЩЕ
Никто из толпы, собравшейся перед реальным училищем, не бывал прежде в этом двухэтажном, лучшем в городе здании.
Никогда и никто из горожан, чьи дети ходили сюда в серых мундирчиках с блестящими пуговицами, в форменных, с гербом, фуражках, не видел перед реальным училищем такой толпы, как сегодня.
Никто и никогда не поверил бы, что соберутся тут не чинные ученики, а полудикие горцы и карахалки со всей Кабарды и Балкарии.
А между тем всадники и люди на мажарах и двуколках продолжали прибывать.
Зеваки толпились у домов ближних кварталов.
Весенний день был теплый и ясный.
Астемир подъехал сюда вместе с Баляцо и Давлетом, избранными, как и он, от Шхальмивоко. Вас удивляет, что Давлет оказался среди избранных? Напрасно. Немало пустых и тщеславных людей с хорошо подвешенным языком ловчились в то время заслужить симпатии масс, а что греха таить, у Давлета в этом смысле было немало достоинств. Что-что, а болтать он умел. Люди забыли и его дощечки и «бесколодезные дни» и видели перед собою односельчанина, обещающего постоять за них… Да, убедить он умел…
Все трое делегатов были верхами. Четвертый, старший сын Баляцо, Казгирей, нес как бы обязанности стремянного.
Необыкновенную радость испытывал Астемир при виде пестрой, кипучей толпы горцев. Какой веселый шум голосов, какое разнообразие лиц и единство настроения!
В разноголосой и взволнованной толпе никто не терял уверенности и достоинства, присущего людям труда, а воинственный костюм всадника, папаха, башлык, черкеска с газырями, легкая, красивая посадка в седле усиливали впечатление независимости, веселости и праздничности. Можно было подумать, что тут начинается какое-то народное гуляние, койплиж.
Астемиру вспомнилось, как однажды он приехал сюда же по вызову начальника округа полковника Клишбиева. И тогда толпились на этой площади люди со своими лошадьми, ишаками и мажарами, но как не похожа была сегодняшняя толпа на ту!
Не сразу нашлось место, удобное для стоянки. И тут и там на бурках и башлыках, а то и просто на свежей весенней травке люди раскладывали закуску — сыр, лепешки, а кое-кто и баранину, нарезанную тонкими ломтиками.
Но вот место нашлось, Казгирей забрал поводья, и наши делегаты, оправляя усы и шапки, двинулись через толпу к парадному крыльцу, со ступенек которого какой-то человек с широкой красной повязкой на рукаве уже выкрикивал:
— Баксановцы тут? Я повторяю: делегация Баксана тут?
— Тут баксановцы! — отозвался из толпы зычный голос.
— Подойдите, баксановцы, сюда. Дальше. Малкинцы? Есть малкинцы?
— Малкинцы есть.
— Подходите.
— А ашабовцы нужны? Куда ашабовцы?
— Ашабовцы — те же малкинцы. Подходите сюда же.
Давлет, которому хотелось выйти вперед, обернулся к спутникам:
— Интересно, шариатисты-матхановцы тоже тут?
— А как же, — отвечал Астемир, — конечно тут. А как же! Вот и сам Матханов.
— Пусть поразит меня тха, если Астемир не прав! — воскликнул Баляцо. — Сам Матханов, тезка моего Казгирея! Да еще в какой черкеске! Да еще в какой компании! Глядите, с ним Батоко.
— Пусть аллах отвернется от меня, если на этот раз не прав Баляцо, — подхватил Давлет. — И в самом деле, не кто иной, как Батоко.
— А чему вы удивляетесь? Он же шариатист, — солидно заметил Астемир, хотя, надо сказать, и ему далеко не все было понятно в этом многообразии лиц, шуме и общем движении.
Невдалеке через толпу пробирался пешком нарядно одетый и хорошо вооруженный — с кинжалом на поясе и маузером в деревянной кобуре, — сухопарый, высокий и светловолосый кабардинец с тонким лицом, в пенсне. Его сопровождали несколько человек, тоже хорошо вооруженные. И в этой свите знаменитого человека делегаты из Шхальмивоко увидели своих земляков — Батоко и муллу Саида.
Толпа почтительно расступилась. Слышались оклики:
— Салям алейкум, Казгирей!
Видимо, этот человек многих знал в лицо, потому что, поворачивая голову направо и налево, он приветливо отвечал:
— Алейкум салям, Муса!.. Алейкум салям, Мурид!
Вот он, Казгирей Матханов! Тот самый Казгирей, сын Кургоко! Тот самый Матханов, которого осмеивал русский мастер Степан Ильич Коломейцев на собраниях в доме Астемира. Это о нем говорил Степан Ильич: «Ваш Казгирей хочет испечь пирог из нашего свежего теста, но с тухлой начинкой. Рубленым шариатом хочет он начинить пирог для народа… Только не взойдет такое тесто на дрожжах революции, а главное — и начинка не каждому по вкусу».
Образное это замечание подтверждалось изо дня в день: матхановский пирог попахивал тем сильнее, чем заметней становилось влияние большевиков, в чьих словах карахалк узнавал свои мысли и желания… Но разве при всем том слово Магомета, защищаемое шариатистами, не было голосом отцов и дедов?.. Нелегко было раскусить такой пирог. Верили и Матханову, хотя с некоторых пор доверие это пошатнулось. Считали, что по вине Матханова произошла кровавая история, получившая название клишбиевского капкана. О ней говорили по всей Кабарде. Больше того, многие из делегатов, съехавшихся в Нальчик, не совсем ясно представляли себе истинную цель предстоящего собрания и думали, что они посланы сюда затем, чтобы участвовать в суде не то над князем Клишбиевым, не то над самим Матхановым. А история заключалась в следующем.
Надо отдать справедливость, Матханов и его приверженцы упорно вместе с красными партизанами боролись против беляков, скрывались в горах и лесах, совершали оттуда смелые вылазки. Вместе с другими повстанцами матхановцы спустились с гор. Остатки белогвардейцев еще держались кое-где на равнине. Одним таким отрядом в селении Клишбиево, наследственной вотчине князей Клишбиевых, по слухам, командовал сам полковник Клишбиев, недавний начальник округа. Мог ли упустить случай отомстить Клишбиеву оскорбленный им Жираслан, один из военных сподвижников Матханова? И Жираслан уговорил своего начальника атаковать Клишбиева.
Матханов направил в Клишбиево парламентеров с предложением сдаться. Парламентеры сообщили, что беляков якобы в селении уже нет. Часть матхановского отряда двинулась к селению. Но партизан встретила засада, многие из храбрецов не вернулись. Жираслан, однако, и тут успел ускакать.
Ответственность за эти жертвы возлагали на Матханова…
Астемир никогда прежде не видел Матханова и теперь с любопытством присматривался к знаменитому человеку. Но тут Матханова загородила от него группа всадников с флагом, на котором было написано: «Табунщики Золки за советскую власть».
Да, это были делегаты с берегов Золки!
Кони потряхивали гривами с вплетенными в них красными ленточками…
А вслед за всадниками, оставившими после себя запах лошадей и сыроватых бурок, показалась длинная мажара. Погонщики в белых башлыках понукали двух добрых волов. На мажаре теснились женщины в темных платках.
— Эй, где здесь женщины голосуют? — спросил погонщик.
— О чем это ты, бестолковый?
— Почему — бестолковый? Видно, ты сам не знаешь, что теперь новый порядок — женщин спрашивают и разрешают им руку поднимать.
А с крыльца слышалось:
— Товарищи! Занимайте места в зале.
Делегатов встречал русский в солдатской шинели. Некоторые руководители — кабардинцы и балкарцы тоже накинули поверх бешметов шинели, очевидно для того, чтобы быть похожими на главного руководителя.
Партизаны, революционные казаки и карахалки толпились перед крыльцом. Встречались тут и балкарцы из горных ущелий в мягких войлочных шляпах, заменяющих башлыки, и в сыромятных чувяках — испытанной обуви горцев. Грузины щеголяли дорогими кинжалами, а быстрые в движениях горские евреи — таты — о чем-то горячо между собою спорили. В сторонке смущенно жались друг к дружке женщины, прибывшие на мажаре, прикрываясь платками с бахромой до земли.
— Урусбиевцы! — кричал распорядитель в шинели. — Тут урусбиевцы?
— Урусбиевцы тут.
— За малкинцами три ряда справа. Проходите. Казачество тут? Первые ряды слева.
— Известно, казачество всегда в первых рядах. Казаки, пошли!
— Малокабардинцы! Где малокабардинцы?
— У купца Фицы.
— Как так — у купца Фицы?
— Валлаги! По дороге в Тереке искупались: мост снесло. Теперь отогреваются самогоном.
— Надо позвать. Начинаем. Поддерживайте революционный порядок.
Делегаты из Шхальмивоко опять увидели перед собою Батоко. Хотя ни в его длинноногой фигуре, ни в безбородом лице не было ничего внушительного, земляк все же затесался среди важных — вроде Саида — представителей духовенства. Ай да Батоко! Наконец-то и он дождался своего часа.
— Салям алейкум, земляк! — окликали его Баляцо и Давлет, но Батоко высокомерно не замечал их.
— Казакам и шариатистам — левая сторона, — объявил распорядитель. — Шариатисты — за казаками.
— Мусульмане с гяурами? — громко возражал Батоко. — Это и есть революционный порядок? Пусть так рассаживаются те, кто давно пренебрег священной чернотой корана. Пусть объездчик Баташев садится рядом с казаками! — горячился он, и человек в шинели, вспотевший от усилий, с какими он сдерживал напирающих на него людей, отвечал, не теряя самообладания:
— Поднимайтесь тогда на балкон.
— Пусть лезут под потолок те, кто до сих пор сидел у очага или попивал винцо в подвальчиках Тбилиси, а мы, шариатисты, воевали и заслужили почетное место…
— Ишь ты, — заворчал Астемир, — и мы пахали!
— Видит аллах, — воздел к потолку руки Давлет, — я бы на твоем месте, Астемир, не пропустил этого мимо ушей. Кто говорит, что объездчику Баташеву нет места в этом зале?
— Татам где садиться? — слышались опять крики. — Эй, дорогу татам! Почему они позади шариатистов?
— Куда претесь? Вас-то не ждет вареная баранья голова!
Один из татов, чернобровый и низкорослый, подцепил к поясу длинную саблю, она волочилась за ним и путалась под ногами. Наконец толпа протолкнула и этого с его саблей, и других татов, и шариатистов с недовольным Батоко, и Астемира Баташева со спутниками в актовый зал училища.
Объездчику Астемиру вспомнился актовый зал той гимназии в Ростове, где по прихоти судьбы он служил сторожем. Здесь зал был поменьше, но тоже очень красив — с высокими и широкими узорчатыми окнами и лепными украшениями на потолке.
Зал гудел, слышался звон оружия и шпор, сильно пахло шерстью и тем неистребимым духом, какой свойствен людям, почти не слезающим с седла.
В глубине на невысоком помосте стоял длинный стол, забрызганный чернилами, поблескивали графин и большой звонок, при виде которого у Астемира екнуло сердце. Это был такой же звонок, каким Астемир возвещал в ростовской гимназии о конце переменки и начале урока. Все это будоражило в Астемире его давнюю, заветную мечту — стать учителем кабардинских детей, все это было дорого его сердцу…
К столу были придвинуты стулья, на помост всходили один за другим по-разному одетые люди и занимали места. Там сидел Матханов, поблескивая стеклышками пенсне. И вдруг снова радостно забилось у Астемира сердце: он увидел входящих на помост — кого бы вы думали? — Эльдара и Степана Ильича, внимательно оглядывающего зал. Астемир, конечно, знал, что увидит здесь своих друзей, и все-таки это случилось как-то неожиданно…
В ту же минуту в проходе между рядами показалось несколько человек, увешанных оружием, быстро и уверенно направлявшихся к столу президиума.
Подобно тому как Матханова окружали его сподвижники, так и эти хорошо одетые и вооруженные люди шли за широкоплечим и плотным мужчиной с коротко подстриженными черными, широкими усами на смугло-коричневом лице монгольского типа.
— Люди Инала! — послышались возгласы.
— Валлаги! Это сам Инал! Да поразит меня тха!!
— Инал!.. Инал!.. — неслось из конца в конец.
И, так как все хотели видеть Инала Маремканова, человека, который один только и мог оспаривать у Матханова первенство, доверие народа, умел лучше других истолковывать не коран, а смысл великих и грозных событий, властно охвативших Кавказ, — так как все хотели видеть этого человека, делегаты начали вставать со своих мест и вскоре на ногах был весь зал.
Кто-то крикнул по-русски «ура». Его поддержали. В другом конце зала послышалась «Оредада». И вот уже крики, хлопки в ладоши, как на танцах, сотрясли зал. Какой-то женский голос требовал:
— Повернись лицом сюда, сынок!
Дел Баляцо надрывался больше других:
— Инал! Послушай нас, Инал! Мы, делегаты, за Эльдара и за Степана Ильича!
Как будто радость народа, встречающего лучших своих сынов, так уж и требовала в эту минуту имен и уточнений!
Но вот кто-то позади Астемира громко сказал:
— Умолкните, люди! Остановись, светило!
Значение этих слов было понятно каждому: и Астемир и все в зале вспомнили, что Инал с Казгиреем кровники. «Остановись, светило, кровник сошелся с кровником».
Но для того ли должны умолкнуть люди и померкнуть солнце, чтобы обнажились клинки? Не лучше ли замолчать глупым, чтобы услышать, что скажут умные?..
Все, все в мире изменялось!
ИНАЛ МАРЕМКАНОВ И КАЗГИРЕЙ МАТХАНОВ
Тут не было сведе́ния кровных счетов; не было ни ущемления, ни торжества отдельных людей, а только общее ликование, именно ликование самого народа.
Люди не умолкли. И пусть еще не всем и не все было понятно. Пусть одновременно с возгласом: «Слава Иналу!» — послышался голос чудаковатого Баляцо, пекущегося о признании своего земляка, и чей-то другой голос возгласил о встрече кровников, а голоса шариатистов слились в один стон, как будто здесь было не собрание делегатов, а поле боя и, как в давние времена, мусульмане двинулись в рукопашную схватку с предсмертной песней, с именем аллаха на устах… Было и то и другое, но главное состояло в том, что гремел голос народа. Народ предстал перед своей судьбой. Окончательно устанавливался его путь, твердо и бесповоротно.
Это чувствовал Астемир. Его не смущало, что кровники Инал Маремканов и Казгирей Матханов встретились за одним столом, не озадачило и то, что такие люди, как Степан Ильич, в которых в это необыкновенное время простой народ привык видеть самых нужных, самых верных друзей, хоть и были тут на почетном месте, но все же не казались самыми главными.
Общий смысл происходящего в зале был гораздо значительнее, чем просто признание Инала Маремканова народным вождем.
А он, Инал, между тем уже достиг стола и остановился в полутени на помосте, повернувшись лицом к ярко освещенному солнцем залу, сильный, складный человек, одетый по-военному, по-кавалерийски — круглая кубанка, мягкая кожанка, перетянутая на плечах портупеей, штаны галифе, заправленные в хорошо начищенные сапоги со шпорами. Разгоревшиеся страсти смутили Инала. Но радостно блестели его глаза, лицо светилось улыбкой.
За столом все поднялись.
Белая черкеска Казгирея Матханова выделялась на другом конце длинного стола. Изящным жестом сняв пенсне и протирая его, высоко держа голову, Матханов прислушивался, различая в общем шуме выкрики своих фанатично настроенных приверженцев.
Председательствующий Степан Ильич Коломейцев старался установить тишину. Он поднимал руку, звонил в колокольчик, призывал:
— Товарищи! Сядьте! Да садитесь же! Вот вы там, за казаками, садитесь, будем начинать.
— Судите Матханова! — выкрикнул кто-то позади Астемира.
— Пускай говорит Инал! — кричал другой.
— Перестаньте шуметь. Вы никому не даете говорить, — взывал Степан Ильич и, ничего не добившись, заторопил Маремканова: — Начинай!
— Карахалки! — начал Инал Маремканов, перекрывая шум и стараясь отвлечь внимание людей от своей встречи с Казгиреем. — Карахалки! Землепашцы! Братья! В деле о клишбиевском капкане мы разберемся, и повинные в жертвах понесут кару.
— За это прежде всего в ответе князья — Дашуков, и Шарданов, и сам Клишбиев, — внятно сказал Матханов.
— Пусть так! — согласился Инал. — Валлаги! Все и всех выведем на чистую воду. Сейчас скажу другое… Землепашцы и скотоводы! О чем шумите? Когда входит в дом новый человек, говорят: «Да войдет вместе с ним счастье!» В наш дом, в страну нашу, в Кабарду, в Балкарию вошло новое слово, новая сила, новая власть, вошли правда и счастье. Это слово — слово Ленина, эта правда — правда Ленина, эта власть — власть народа, постигшего ленинскую правду. Будь навеки с нами, советская трудовая власть! — сурово и громогласно произнес оратор. — Эта правда вечно будет жить на берегах рек, на склонах гор, в долинах, где человек живет своим трудом, — будь то русский, кабардинец, балкарец, осетин или абхазец. Извечная мечта тружеников, мечта Дамалея Широкие Плечи и мудрого Казаноко, мечта тех, кто первыми подняли голоса на Золке и за это погибли вдали от родины, в снегах Сибири, — эта мечта сбылась…
В зале опять бушевала буря. Многие повскакали с мест, а кое-кто даже влез на стулья.
Астемир не успел опомниться, как вдруг Баляцо (и откуда у него оружие? Взял у одного из сыновей, что ли?) выхватил из-за пазухи наган и — раз-раз-раз — трижды выстрелил в потолок.
Штукатурка посыпалась на шапки, но кабардинцы приняли это выражение восторга своего соплеменника как должное:
— Ай да дед!.. Это джигит!
Да, это было почище круговой пляски на койплиже!
Давлет, раздосадованный тем, что не он произвел столь яркое впечатление, всем телом привалился к Баляцо, упрашивая дать выстрелить и ему.
— Товарищи, — в замешательстве закричал Степан Ильич, — это бросьте! Тут доказывают словами, не стрельбой… Бросьте!
Эльдар подошел к Степану Ильичу и что-то сказал ему. Степан Ильич сразу успокоился, ухмыльнулся, всмотрелся в зал, увидел друзей из Шхало и помахал им. Астемир не без гордости прокричал «алейкум салям» в ответ на приветствие председателя. Инал же, отмечая своеобразный способ одобрения со стороны Баляцо, развел руками как бы в комическом недоумении, а Матханов слегка кивнул головой, показывая тем самым, что хорошо понимает выражение чувств толпы: дескать, страсти относятся к нему не в меньшей степени, чем к большевику Иналу.
— Товарищи, посланцы народа! — снова заговорил Инал. — Здесь стрелять не надо, оставьте патроны в газырях… Но мы понимаем, что хотел выразить своей пальбой старый человек. Его чувства понятны каждому кабардинцу, и каждый кабардинец уважает голос стариков, потому что это всегда народная честь и совесть. Почему же столько радости сегодня и у стариков и у молодых? — И, отвечая на этот вопрос, Инал повел речь о силе ленинской правды, радостно меняющей жизнь народа.
— Ты вот что скажи, — не вытерпел Давлет, — люди хотят знать, какой это пирог: что есть тесто и что есть начинка? Советская власть тесто, а шариат начинка или наоборот? А еще лучше — услышать разъяснение от самого Казгирея. Пусть все слышат его слово.
— Да, пусть об этом скажет сам Матханов, — поддержали Давлета шариатисты. — Казгирей пусть говорит!
— Зачем Матханову говорить — его судить надо, а не слушать! — возражали противники шариата, а приверженцы не унимались:
— Казгирей не отсиживался за хребтом Кавказа, в Грузии, как некоторые другие! Он тоже стрелял, как этот старик, во славу советской власти, а не для забавы. Он тоже имеет право голоса.
Из-за стола встал Степан Ильич.
— А почему же… Конечно, имеет право. И Матханов, конечно, скажет свое слово. Не знаю, что Матханов думает сегодня насчет пирога с начинкой… Трудно сказать, как будет с пирогом завтра. Но пока что шариатисты с нами, все мы еще у общего стола… Итак, говорит Казгирей Матханов…
Матханов шагнул вперед и заговорил негромко и внятно:
— Да! Мы, младомусульмане, сражались, не щадя живота своего, высоко поднимая знамя, на котором написаны три слова: равенство, свобода, правоверность. С этим знаменем мы воевали за советскую власть, потому что верим — она несет очищение от всей грязи, накопившейся веками. Советская власть ближе нам, чем власть хищников-князей, превыше всего ставящих защиту своих привилегий, достояния, доходов…
Казгирей говорил; Степан Ильич подозвал к себе Инала и, что-то шепнув ему, отодвинулся со своим стулом, уступая Иналу место председателя.
— Князья, уорки, все богачи давно отошли от истинного понимания корана, — неслась речь Казгирея, — отступили от его духовных законов, а мы возрождаем нравственную чистоту народа, счастливого благословением аллаха и его пророка.
— Нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его! — хором проскандировали шариатисты.
— Но шариат — это и есть защита несправедливых привилегий, — прервал оратора Степан Ильич. — Как ты, Матханов, на этой старине думаешь создать новую жизнь? Такая старина — плохие дрожжи. Вот тут сидит один умный старик — Баляцо из Шхальмивоко. Вот он! Тот самый, что стрелял. Он мне один раз так сказал: «Из старого бывает хорош только хорошо утоптанный старый ток». Вот как сказал старик. А как вы думаете менять жизнь, жить по-новому с помощью старых законов, которые ничего не изменили за шесть веков существования шариата в Кабарде?
В зале не все понимали по-русски, и раздались крики:
— Что говорит русский руководитель? Сообщите нам.
Другие повторяли и уточняли требование:
— Ты, Казгирей, скажи о тесте и начинке. Скажи, что к чему? Советы — шариату или шариат — Советам? Что пирог и что начинка?
— Об этом, — отозвался Казгирей Матханов, — следует так сказать: судить по шариату, управлять по Советам. И первый закон — закон всех законов — свобода! Для мусульманина закон шариатский, для немусульманина — новый, советский. Признаешь шариат — к нам, не признаешь — к Советам…
— Вот то-то оно и есть! — вмешался Инал. — Выходит, порознь. Магометане сами по себе, Советы сами по себе. А кто же эти магометане, если не те же карахалки? Нет, Казгирей Матханов, под таким руководством карахалкам нечего делать. Известна пословица: когда переходишь через поток, держась за хвост собаки, непременно потонешь. Будешь держаться за хвост коня — перейдешь. Если хочешь, чтобы тебя не унес поток, поток жизни, держись за хвост коня. А у нас конь красный, добрый конь!
Ловкое слово всем понравилось. Но вдруг откуда-то из задних рядов послышался самоуверенный голос:
— А я уже не могу отличить собаку от лошади, кабардинца от гяура… Такие настали времена!.. А ты, знал ли ты когда-нибудь, Инал, законы своих отцов, умеешь ли ты отличить собаку от лошади и своего кровника от брата?
Инал не то чтобы вздрогнул, а как-то нервно насторожился, вглядываясь в глубину зала, и отвечал с той же находчивостью:
— Собака грызет не только чужих, но и своих, а конь несет джигита вперед. Вот какая разница между ними… Но кто это говорит?
В самом деле — кто это? Астемиру показалось, что это голос Жираслана. Однако не сразу удалось установить, кто кричал о лошади и собаке, требуя выполнения обычая кровной мести и внося новое замешательство.
Между рядами пробирался Давлет.
— Во имя аллаха и революции! Дозвольте говорить мне.
— Что ж, говори! — Инал оглядел его с любопытством.
— Главное в том, что тут не все понимают друг друга, — смело заявил Давлет, — но я буду говорить на обоих языках сразу — и на кабардинском и на русском, тогда все меня поймут.
— Валяй! Говори по-своему, на двух! — одобрительно выкрикнул кто-то из рядов, занятых казаками.
Необыкновенный оратор, шагая по-гусиному важно и неторопливо, косо выставляя концы чувяк, прошелся по помосту, прочистил горло, провел рукою по усам и с видом человека, от которого все наконец узнают истину, забормотал, затараторил, загоготал:
— Сегодня шир, псыр, маз… Небо! Народу карахалку свободу давай… Крат!.. — бормотал Давлет. — Лес, пахотная земля… Шир, псыр, маз… Счастье!.. Большой счастье… шир… псыр…
Веселый шум понесся по залу.
— Нет, два арбуза в одной руке не удержишь, — послышалось из казачьих рядов.
— Я сам на двух сразу бзитча, — нес дальше свой вздор Давлет, ему казалось, что его выдумка превосходит выдумку деда, выстрелившего в потолок, и это воодушевляло его. — Потому что сыт шха… шир… псыр… свобода…
— Хватит! Гусак какой-то! Вздор! Чепуха! — роптали люди. — Так гогочут индюки, если им подсвистеть.
Иссякал запас терпения и у председателя.
— Скажешь все это на базаре, где выставишь в мешках свой лук и чеснок, — сдерживая улыбку, остановил оратора Инал.
— Пусть о новом законе говорят на языке, понятном для всех, — послышалось справедливое требование, а в задних рядах, там, откуда кричали о собаке и лошади, вдруг раздался выстрел.
Все обернулись. Но нет, на этот раз стрелял не веселый, добродушный Баляцо, и опять послышался тот же сильный, самоуверенный голос:
— Позвольте и мне сказать два-три слова на моем родном языке!
Да, это был голос, знакомый не одному Астемиру, — голос знаменитого князя-конокрада. «Жираслан, — подтверждая его догадку, зашептались вокруг. — Это сам Жираслан».
— Ты чего хочешь? — прокричал со своего места Инал. — Говори, если есть что сказать…
Подняв над головой маузер, Жираслан трижды выстрелил в потолок, превзойдя этим и тщеславный задор Давлета и бескорыстно-восторженную выходку деда Баляцо. И прежде, чем уйти, Жираслан проговорил в тишине, наступившей за выстрелами:
— Вот язык, на котором я буду напоминать о законах наших отцов. На этом языке мы будем решать спор… Казгирей! Вместо тебя буду говорить я. Раз твой кровник сам опускает перед тобой оружие, обезоруживая этим тебя, вместо тебя буду говорить я… Да! Я за тебя!.. Против тебя!..
Матханов был явно смущен заявлением своего и вольного и невольного единомышленника. Сцену завершил Инал, опять найдя слово, нужное в трудную минуту.
— На этом языке и мы говорим неплохо, — хмуро и сдержанно сказал он. — Это мы доказывали уже не раз и, если будет нужно, докажем снова… Праздник всегда сопровождается стрельбой. Но сегодня мы призываем не к оружию, а к разуму. Сейчас мы продолжим мирный разговор. Нет сил, способных омрачить его… Сегодня народ встретился со своей судьбой, а не Маремканов с Матхановым…
Стояла теплая весенняя ночь, когда двое делегатов старого аула Шхальмивоко возвращались степью домой. Давлет остался в Нальчике.
Мелькнул первый огонек аула, запахло дымом, лошади заржали. Астемиру вспомнился давний вечер, когда он возвращался домой после разговора с князем Клишбиевым, а сын его, маленький Лю, поджидал отца на дороге, беспокоясь, что даду посадили в тюрьму. Нет, совсем не то настроение было сегодня.
Баляцо, обдумав какую-то мысль, встрепенулся в седле:
— Когда солнце заходит в тучи, — промолвил старик, — оно перестает быть солнцем еще до того, как совсем скроется.
— Ты о чем, свояк?
— Я говорю о Казгирее Матханове, о Жираслане, обо всех людях, связанных с шариатом… Вот о чем я говорю.
— Ты это правильно говоришь, Баляцо… Валлаги! — весело заключил Астемир.
На душе было радостно и торжественно. Все представлялось Астемиру справедливым. Правильно говорил дед Баляцо, справедливо было все, что произошло. Большая вера у него в народ и в то новое, что сменяет старину, и радостно было доверие к первому избраннику народа, сильному Иналу, ставшему с этого дня председателем первого революционного комитета округа.