Глава пятнадцатая
НА ДВОРЕ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ
— Нет, мою хохлатку одному человеку не увести! Трое уводили, не меньше. Двое воров держали ее за крылья, а третий подгонял курицу хворостинкой… Только так, иначе и не угнали бы!
— Да что ты болтаешь, Уца! Так впору быка гнать, а не курицу!
— Только так, никак не иначе. Не верите — посмотрите на следы, взгляните, как она избороздила двор своими когтями… Не знаете вы, что это была за курица! Послушайте. Одного яйца было достаточно, чтобы изжарить яичницу. — И Уца стала рассказывать, выразительно жестикулируя, как она приготовляла из гигантского куриного яйца яичницу. А то, бывало, сварит она яйцо необыкновенной курицы к завтраку — Батоко, муж Уцы, всем известный мусульманин, которого несправедливо обошли при выборе председателя, не в силах съесть это яйцо. Насытится сам и еще оставит для сына. Поест Хазеша — и тоже сыт…
И вот воры увели курицу.
— Чьи воры? — вопрошала Уца и сама себе отвечала: — Советские.
Почему воры советские?
Потому, что воруют при новой, советской власти. А так как советская власть, по ее же утверждениям, есть власть всех обиженных и пострадавших, народная власть, ни в чем не отказывающая бедняку, то, заключала Уца, выборный председатель советской власти Астемир должен за пропавшую курицу-орлицу дать пострадавшей хозяйке не меньше четырех хороших кур…
Вот с какой жалобой пришла сегодня Уца на двор председателя. Да одна ли она? Кого только здесь не было!
Смотрите, — едва солнце весело заиграло на зеленевших листьях, на соломенных крышах, на камнях двора и ступеньках дома, начали стекаться сюда женщины и старики, ротозеи и любопытная детвора со всех жематов. Одних вело дело вроде того, с каким явилась Уца, других — еще более важные дела, а третьих — и совсем серьезные, по разделу земли или другого имущества.
Астемир еще не выходил. У крыльца молчаливо стоял старший сын Баляцо Казгирей. На храброго солдата и партизана были возложены обязанности первого народного милиционера и одновременно как бы охранителя председателя. Казгирей весело поглядывал на односельчан и развлекался тем, что покачивал в руках свою винтовку, как маятник часов.
Астемир вчера поздно вернулся из Нальчика, куда теперь ходил чуть ли не каждый день, заснул уже перед рассветом, а на рассвете, сквозь сон, слышал под окном не только кудахтанье кур, но и голоса жалобщиц.
— Нет, как хотите, хохлатку не могли бы увести простые люди! Разве у меня куры такие тощие, как у Данизат? — продолжал среди других голосов выделяться голос Уцы, достойной соперницы Данизат. У них с Данизат, скорбной вдовою кузнеца Бота, была общая беда, которая, однако, не примиряла женщин, а способствовала взаимной неприязни.
Если вы не забыли, муж Уцы, просвещенный магометанин Батоко, и славный кузнец Бот — оба были лысы, причем у Батоко лысина была больше, и на этом Данизат отыгрывалась: дескать, хоть и у меня муж лысый, но что эта лысина по сравнению с лысиной Батоко.
— Тут был заговор, не иначе! — кричала Уца, поглядывая при этом на Данизат. — И я даже знаю, кто похититель. Знаю. Только мой лысоголовый муж способен проглядеть его. Ой, алла, понятно, за что ты караешь Данизат, но меня-то за что? Порода хороших лошадей различается по цвету шерсти, мой же Батоко не имеет и этой приметы. Не потому ли в его лысой голове нет никакого ума? Разве другой муж потерпел бы грабителей, похитивших лучшую мою курицу?.. Кто вернет мне ее?
Не все согласились с намеками Уцы, что ее курицу угнали бандиты по наущению Данизат.
— Станет банда воровать твою курицу! — возражали ей. — Бандиты охотнее бы угнали коней у Мусы.
Однако Уца не сдавалась:
— Не всем нужны кони, иным и куры… Пускай председатель советской власти даст мне другую курицу.
— Тебе — курицу, а мне — кровать, — решила соседка Уцы Аминат.
— Зачем кровать? Какую кровать тебе надо?
— А ту, что забрали в доме Шардановых.
— Ишь ты! Я помню день, когда аллах принес водою кровать для Дисы, так разве то была княжеская кровать? А ты хочешь княжескую, с железной пружиной.
Началось обсуждение достоинств и недостатков пружинной княжеской кровати. Одни утверждали, что кровать с пружинами хуже, чем кровать без пружин, другие не соглашались с этим. Сторонники простых кроватей говорили:
— Нужно, чтобы сердце и во сне опору имело, а на пружине мягко, как на облаке, поэтому можно и провалиться: кажется, что вот-вот куда-то упадешь.
Аминат согласилась с этим:
— Дали бы хоть твердую, но не знаю, у кого просить, кому писать.
Ей посоветовали пойти в город, там, дескать, есть писаря с легкой рукой. Но необходимость идти в город страшила не одну Аминат.
— Зачем в город?.. Разве поймешь теперь, кто в городе старший, кто вместо Клишбиева? Одни посылают к Иналу, другие — к Казгирею, а третьи — к Астемиру. Давлет же говорит, что главнее всех теперь он.
Кстати сказать, после избрания Астемира Баташева председателем ревкома в Шхальмивоко как-то само собой получилось, что Давлет начал заправлять делами комитета крестьянской взаимопомощи. Пустые сапетки во дворе дома Нургали и самый дом отданы были под будущее хозяйство комитета, сокращенно называвшегося ККОВ. Здесь и утвердился Давлет. Он не без основания утверждал, что сейчас процветание ККОВа одна из главных забот советской власти, а следовательно, председатель ККОВа (люди говорили — «Кова») один из главных деятелей.
Но бывало, что Давлет делал серьезную уступку. Иногда он говорил, что есть человек главнее его, Давлета, — это прокурор. Не все знали про такого человека, прежде кабардинцам не приходилось слышать о прокуроре, ни один человек не превосходил Клишбиева в делах закона и беззакония, и потому многие верили утверждению Давлета, что прокурор — это и есть главное лицо советской власти.
— Иди в город к прокурору, — советовали Уце. — Прокурора даже Давлет боится.
— Как она пойдет в город? Не следует идти туда, — предостерегали Уцу благоразумные люди. — Она не знает надписей. А тот, кто не знает надписей, может в городе пропасть.
С этим согласились и вспомнили, как один кабардинец ходил в городе от надписи к надписи до самого вечера, к прокурору не попал, а попал в Нальпо. Его там приняли за вора и арестовали…
— А кто это Нальпо?
Никто не мог объяснить этого, как никто толком не знал, кто же это такой прокурор, которого боится даже Давлет, как он выглядит.
— Говорят же тебе, медная голова, что это самый главный человек советской власти! Пришла советская власть — стал прокурор. Я слышал, как в городе говорили: без его воли и конокрада судить не могут.
— Скажу я вам, кабардинцы, что наш Саид главнее прокурора — он судит по закону Магомета. К нему и надо идти. А то покуда разберешься, куда лучше идти, — и день кончится.
Мулла Саид теперь был в должности главного кадия, чем очень гордились его земляки.
Много непонятного порождал новый, революционный порядок, ставил небывало трудные задачи и перед Иналом в Нальчике и перед Астемиром в Шхальмивоко…
Споры во дворе «председателя советской власти» не затихали. За плетнем, по которому весело побежали солнечные пятна, показалась голова Давлета. Председатель ККОВа был в мохнатой папахе, с кинжалом за поясом. Хотя Давлет и старался заверить земляков, что председатель ККОВа главнее председателя ревкома, втайне Давлет завидовал Астемиру и не терял надежды все-таки свалить соперника и занять его место. Видимо, это состояние боевой готовности побуждало его надевать воинственную туркменскую папаху — где только он достал ее? — и лучший свой кинжал всякий раз, когда он направлялся к мирным сапеткам, все еще пустующим.
— Эй вы, неразумные, — протрубил из-за плетня Давлет, — я вам скажу, кто главный!
Но тут из-за другого плетня, с другой стороны двора, послышался голос Дисы:
— А кто скажет мне, куда и к кому идти с моим несчастьем? Кто защитит бедную вдову? Знаете ли вы, что лавочник Рагим, законный жених моей дочери, подал на меня в суд? Я живу с Астемиром крыша в крышу, курицы перелетают со двора на двор, а какую пользу я от этого имею? Я ломаю голову, из каких средств заплатить хотя бы четвертую долю, а председатель советской власти в это время спит. Вот вам справедливость!
Диса пролезла в дыру и показалась но эту сторону плетня.
— Верно! — опять возвысил голос Давлет. — Какой это председатель, который спит, когда его двор полон жалобщиков! Эй, Астемир, вставай, а то я сам буду забирать приношения… Давай, давай. Нафисат, яйца, давай, давай сюда и курицу…
Иные из жалобщиц по старой привычке пришли к председателю с приношением: у этой выглядывала из корзины голова курицы, у другой — утиный нос и даже горлышко бутылки, заткнутое кочерыжкой. Женщины шли не в ревком, помещавшийся в доме Гумара, а сюда, потому что в «присутственное» место женщине ходить неприлично.
Думасара не знала, как поступить с просителями: то ли приглашать их, согласно закону гостеприимства, то ли, наоборот, не впускать толпу даже и во двор, покуда еще не встал Астемир?
Тембот и Лю, протирая глаза и слегка ежась в тени, на утреннем холодке, показались на крыльце, и, пользуясь тем, что дверь открылась, одна из женщин быстро шмыгнула в дом с корзиною в руках. Это была Нафисат, бойкая жена подслеповатого мельника Адама. Веселый караульный Казгирей только и успел перекинуть винтовку из одной руки в другую. Лю осенила надежда: а вдруг винтовка на минуту окажется в его руках?
Думасара пробиралась между людьми с ведром. Новая, хотя и не рыжая корова но старой памяти звалась Рыжая и хорошо наполняла его молоком.
Услышав шаги в доме, Астемир решил, что это Думасара.
— Нет, это я, жена мельника Адама, — отвечала просительница с порога.
— Зачем ты, Нафисат?
— Я, почтенный, большевик-старшина, председатель советской власти, — не скупилась просительница на полный титул. — Это я, кому же быть еще? Кто принесет тебе яиц и самогону, если не я? Уца, что ли? Нет, Уца сама просит, а я не с пустыми руками. Хотела бы я видеть, как бы они пришли с пустыми руками к Гумару. Теперь они говорят: «Старшина-большевик — свой человек». Так что же, что свой? Мой Адам на это говорит: «Для своего нужно больше стараться. Поди к старшине, передай ему самогону, — теперь не достать такого хорошего самогона. Сам Залим-Джери остался бы доволен». Вот как понимает дело мой муж, а другие разве понимают приличие?
— Мне нравится, как ты говоришь о муже. Вам, женщинам, теперь беспокойно живется, не все довольны мужьями, не все складывают о них песни, — Астемир рассмеялся. — Ну, а самогон ты оставь себе. Справедливое дело и без самогона решают. Ну, иди, иди, дай мне одеться…
— Нет, ты уж не обижай меня, Астемир. Кроме кур и уток да гусей, не имею я другой живности, что же касается песен, то, думаю, не дело это для большевиков.
— А вот моя Думасара думает иначе. «Разве это плохо — складывать песни для своего мужа? Не может иначе женское сердце», — так отвечает Думасара… А ты, Нафисат, на сходе была?
— Была.
— Слышала? Теперь женщины равны с мужчинами…
— Не знаю, не знаю, как это выходит. Лишь перед аллахом все равны.
— Ну ладно, иди, я буду одеваться. Вот и Думасара с молоком пришла.
Астемир окликнул Думасару и попросил подать ему таз и кумган.
— Дай-ка кумган сюда, — ловчилась Нафисат, — я прислужу старшине, — она председателя называла старшиной. — Этого приличие требует… Разве теперь знают приличие?
Вслед за Нафисат в дом проскользнула Уца и тоже норовила услужить, хотя с ней не было самогона, а курицу она сама просила.
Другие жалобщицы, узнав, что Астемир уже проснулся, старались занять выгодное место у крыльца. Теперь все слушали жалобу старика Исхака. У этого и на самом деле случилась беда. В тот день, когда дед Баляцо возил на станцию княгиню, вместе с дедом пострадал и Исхак: всадники из шариатской колонны отняли у стариков лошадей и волов, а волы у Исхака были чужие — он попросил их у Мусы, для того чтобы свезти в город воз сена. И вот теперь Муса требовал возмещения убытков и даже запахал на этом основании ту землю, которую ревком выделил Исхаку. Заодно Муса вспомнил и давнее: когда-то старик взял у него кожу на чувяки.
— А я-то ведь отдал ему в залог свое седло! — плакался удрученный старик. — Клянусь аллахом, за такое седло можно было купить не один кусок кожи. А теперь он говорит, что седло взял у него Гумар. Вот как, одно на одно, выходит!
— Мусе в рот палец не клади, — сочувствовали Исхаку. — Только зачем ты к Астемиру пришел? Ты иди к Давлету — Давлет главнее в этих делах.
— Нет, я лучше к Астемиру. Он считает меня помощником.
В это время и сам Астемир вышел на крыльцо. Казгирей посторонился. Астемир, ласково улыбаясь, подхватил на руки Лю, пошутил:
— Нарушаете устав — на карауле нельзя разговаривать. Зачем пристаешь к Казгирею?
Красная повязка с русскими буквами «комиссар» охватывала правую руку Астемира выше локтя. Кабардинцы говорили об этой повязке: «Большевистские погоны».
К человеку с «большевистскими погонами» люди бросились наперебой, изъясняя ему свои дела. Всех громче опять заголосила Диса. Она была в том исступленном состоянии, когда ей все становилось нипочем.
Астемир пытался установить порядок.
— Зачем так рано встаете? — спокойно заметил он. — Зубы болят, что ли?
— У каждого своя зубная боль! — наступая на председателя, кричала Диса, а за спиной Астемир слышал голоса Думасары и Уцы — на них наступала Нафисат. Мельничиха, ссылаясь на обычай дедов, отказывалась унести обратно свои подношения, Думасара отказывалась оставить их у себя, а Уца, примиряя женщин, ловчилась присвоить и самогон и утку. — У каждого своя зубная боль! — кричала Диса. — Сколько страдать мне? Бедная дочь моя бьется между двумя скалами, не знает, куда прибиться… А знаешь ли ты, Астемир, что Рагим подал на меня прошение Саиду и закон на его стороне? Мне ясно растолковал это Батоко. Закон требует либо Сарыму, либо возмещения затрат… Прошу я тебя и Эльдара — не мутите воду… Ты, исчадие ада, не привязывай к моему забору этого козла Эльдара. Все равно не отдам ему дочь, хоть и стал он большим начальником…
— Рагим стар, он погубит Сарыму…
— Его один день стоит вашего года.
— Диса! Видишь плетень? Разбери прутья — упадут колья, вытащи колья — рассыплются прутья. Сарыму и Эльдара уже нельзя разъединить, их сердца переплелись, и Эльдар никому не отдаст Сарыму.
— Этот нищий командир? Прополощи рот водою, ты, потомок ивлисов! Ты так говоришь, как будто Сарыма уже его жена или по крайней мере лошадь. Скорее болезнь найдет место в твоем животе, ты, сын индюшатницы, чем Сарыма — дом этого нищего командира… Послушайте, люди, как судит он о моей дочери!
— Нет, это ты, Диса, жестокая мать, судишь о дочери, как о скотине, — Астемир начинал терять самообладание. — Не быть Сарыме за мокроусым лавочником! — с необыкновенной решительностью сказал Астемир.
И вдруг Диса притихла. Она оглядела Астемира, что-то соображая.
— Ты спятил с ума, Астемир! Аллах пусть пожалеет тебя, густобровый и широкоплечий человек. Ой, алла, ой, алла! Настал черный день… Я вынуждена навсегда заколотить двери и окна своего дома… Нет у меня ни угла, ни крова! — снова начала причитать Диса.
А за спиною Астемира все еще спорили три женщины.
— Разве большевики адыге-хабзе не знают? — кричала мельничиха. — Нет, не верю! Большевики — честные люди, иначе зачем бы я пришла…
— Ты самогон дай мне, — слышался голос Уцы, — а Астемир придет ко мне пить его.
Диса кричала:
— Ой, алла, ой, алла, куда теперь пойду я, кто примет меня с Сарымой, согреет малютку Рум? Беззащитная я вдова, и нет мне отдыха от бед… Мы все одно молоко пили — почему же я такая несчастная?.. О, не дайте Рагиму загнать меня под седьмой слой земли…
— Да говори толком, в чем дело? Почему ты кричишь? Говори, — мы поможем тебе.
Диса опять вспылила:
— Мне не помощь нужна от вас, большевистское племя ивлисов! Я не хочу, чтобы вы помогали мне…
— Это легче всего.
— Где я возьму денег отдать Рагиму? Если нашу сапетку и засыплют кукурузой, так только из десятой доли. И это уже третий раз с того года, когда Рагим сватался за Сарыму… А теперь меня вызывают к Саиду. «Не отдашь деньги добром — отдашь по суду», — говорит мне Рагим. А что я могу отдать?
Людям уже прискучило это затянувшееся объяснение. Подняли голоса другие женщины: что, дескать, слушать все одну Дису, выслушай и нас…
Многие из жалобщиц не первый день приходили сюда все с одним и тем же вопросом.
— Да ведь я уже объяснил вам, — отвечал им Астемир, — к вашей десятине прирежем еще одну десятину.
— А ты объясни хорошенько еще раз, председатель, так ли я поняла тебя: к моей земле прибавят другой земли, что ли?
— Да, ты правильно поняла.
— Вот уж верно говорит пословица: не поведет нужда — не найдешь и платка.
Отвечая на разнообразные вопросы, Астемир думал о том, как помочь Эльдару и Сарыме, что можно сделать, чтобы суд решил дело в их пользу. Он понимал, что это задача нелегкая.
Шариатский суд в глазах правоверных сохранял свое значение. Признанный главою шариатистов, верховный кадий мусульман Казгирей Матханов не собирался уступать большевикам, чувствуя поддержку верующих. Обращение советской власти к мусульманам за подписью Ленина служило ему политическим обоснованием и шариатского суда и других религиозных установлений. Идея декларации Ленина — привлечь на сторону революции, не оттолкнуть религиозно настроенные мусульманские массы — свидетельствовала о веротерпимости. Этого не забывали. И все же явное противопоставление интересов «религиозной революции», как называл шариатское движение Матханов, интересам народной революции день ото дня создавало новые трудности, день ото дня отношения между Иналом и Казгиреем осложнялись.
Астемир понимал, что в частном случае с Эльдаром и Сарымой нельзя поступить грубо, нужно изыскать какой-то тонкий ход. На стороне Рагима все — обычай, не допускающий обмана жениха, если семьей невесты принят калым, власть денег, симпатия Дисы, авторитет шариатского суда и верховного кадия. Что могут противопоставить Сарыма и Эльдар? Сердце выбирает, а золото решает… Или все-таки пойти на риск и выкрасть Сарыму? Нет, Эльдару этого делать нельзя, не позволят ему этого, не простят ни Степан Ильич, ни Инал, объявивший борьбу с устарелыми и дикими обычаями кровной родовой мести, умыкания невест, попрания женского достоинства. Нет, нет, это невозможно! Но что же делать?
С другой стороны, рассуждал Астемир, тут как раз случай подобного унижения, попрания девичьего достоинства. Но как доказать это в шариатском суде? Верховный кадий Казгирей Матханов тоже шуток не любит, он всеми силами отстаивает авторитет шариатского суда, не допускает вмешательства со стороны… Да и как вмешаться? Рагим, очевидно, не без подсказки Дисы выбрал очень удачный момент: Эльдар далеко в горах со своим отрядом преследует банду, Инал уехал в Москву… Все так… Но что же делать? Что делать?
И вдруг молнией блеснула мысль.
— Ты не уходи, Диса! — остановил Астемир женщину, когда она, вскинув глаза на председателя, подобрала шаль и, зябко кутаясь, повернулась, чтобы уйти. — Подожди минуточку.
— Пусть отсохнут мои ноги, если я еще когда-нибудь ступлю на этот двор, — отвечала Диса, но все же ждала, что скажет ей председатель.
— Когда суд?
— На другой день после пятницы.
— Хотя ты и не хочешь этого, мы все-таки поможем тебе, и, может быть, тебе не придется покидать свой очаг, идти нищенствовать, чего ты так опасаешься.
— Ты шутишь со мной!
— Шутить не время, на пороге суда нужно делать дело.
«Каким другим способом может Астемир сделать так, чтобы спасти меня от обнищания и позора, если не уступить закону?» — думала Диса, полная смятения. Добрососедские чувства вдруг нахлынули на нее.
— Не утопи мое счастье в реке, Астемир. Мы ведь всегда были добрыми соседями, и твоя семья всегда любила Сарыму. Теперь ты большой человек, и кому же, как не тебе, быть большим человеком среди большевиков? Ведь ты наследник мудрых и воздержанных… Снился мне сон: на возу с шелком Рагим везет меня на Эльбрус, а Сарыма вплетает в косы солнечные лучи… Ах, как радостно было от света!..
— Вот видишь, какой хороший сон снился тебе. Значит, все к лучшему… А пока возьми вот это, — и старшина-большевик, председатель советской власти, передал соседке корзину с утками, которая в результате пререканий между женщинами осталась без присмотра на крыльце.
— А это тебе, Казгирей, тезка верховного кадия! — пошутил, щуря глаза, Астемир, и бутылки с самогоном перешли в руки Казгирея, благодаря чему винтовка хоть на минутку оказалась-таки в руках Лю.
Все были довольны. Доволен собою остался и Астемир. Ему все больше нравилась мысль о том, как можно отвести удар от Эльдара и Сарымы. «Конечно, — думал Астемир, — это еще не верное дело, но надежда на успех есть… Во всяком случае, поборемся…» Астемир понимал, что Рагим действует сообща с Дисой. Это только хитрость, что Диса пришла за справедливостью, хитрость и притворство. «Что же, на хитрость ответим хитростью», — решил Астемир и план свой пока придержал при себе, а на всякий случай немедленно послал Казгирея в горы — сообщить Эльдару обо всем.
Все, довольные и не вполне довольные, понемногу расходились.
За плетнем послышалось кряканье молодых уток и повеселевший голос Дисы — она звала Сарыму и Рум.
Так как завтрак председателя съели жалобщики, которых Думасара приняла как гостей, то Астемир пошел со двора не евши, а ему вдогонку слышались начальственные крики Давлета.
Теперь мы уже знаем кое-что новое о жизни старых наших знакомых и, естественно, хотим узнать о других. Как, например, поживает Муса? Что случилось с Залим-Джери? Куда девался Жираслан? Понемногу узнаем обо всем. Сейчас на очереди рассказ о том, как дед Баляцо возил княгиню и что из этого вышло.
КОЛЕСО ИСТОРИИ, ИЛИ ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК БАЛЯЦО ВОЗИЛ КНЯГИНЮ
Недолгая деятельность Баляцо на посту временного председателя не оставила заметных следов. Да оно и понятно — повремени это заняло не больше полумесяца. После учредительного собрания в здании реального училища, когда председателем Кабардинского окружного ревкома избрали Инала Маремканова, состоялись выборы по аулам, и вот тогда-то Астемир Баташев стал первым настоящим председателем советской власти.
Церемония передачи полномочий была несложная.
— Я говорю «ага», — промолвил дед, приветствуя свояка после схода, — передаю тебе, Астемир, колесо истории — поворачивай его дальше и не забудь разыскать моих лошадей.
Здесь старик имел в виду неприятность, случившуюся с ним именно в тот месяц, когда он был председателем, но по своей простоте действовал совсем не по-председательски.
Вот что произошло тогда… Впрочем, нужно напомнить, что в те дни после бури наступало затишье.
Опять Думасара пекла коржики, доила корову. Опять Давлет, взявшись помогать Баляцо, ходил из дома в дом с разными сообщениями, а Чача не отставала от него, поддерживала его требование скорее переделывать всех неимущих в имущих, кулайсыз в кулай, что соответствовало революционной программе не только Давлета, но, как помните, и безвременно погибшего Бота.
Зазеленела первая травка.
Запах сырой земли и навоза беспокоил лошадей. Слышалось радостное ржание то из одной конюшни, то из другой. Полезли на крыши коты, собаки шныряли по задворкам, отыскивая падаль, зимовавшую под снегом.
Лю получил наконец полное удовлетворение: выйдя во двор с красным бантом — бант пришила ему Сарыма — и в революционной феске, он произвел такое впечатление на ребят, что все утро дети толпились у дома Астемира, не сводя восхищенных взоров с мальчика с красным бантом и в высокой феске с остатками кисточки.
Но все хорошо в меру. Начинала прискучивать и эта выдумка, когда вдруг с новой силой блеснула надежда поехать с дедом в Нальчик; помните то утро, когда этой поездке помешало радостное событие — вступление красных? Баляцо сообщил Думасаре, что он все-таки едет с сеном и княгиней, и едет завтра.
— Не дает мне покоя Давлет, — жаловался дед Думасаре. — Чуть свет приходит, требует переделывать кулайсыз в кулай, а как это сделать, я не знаю. Отвезу сено, а заодно разыщу Астемира и спрошу у него, как это сделать поскорее. Астемир в казармах?
— Астемир в казармах, — печально отвечала Думасара.
— Еще хочу отвезти княгиню, — признался дед. — Не должна советская власть ни в чем отказывать людям.
— Нехорошо возить княгиню на возу с сеном, — возразила Думасара. — Но делать нечего. Ты хоть хороших лошадей запряги. Она вреда не делала. Земля не очень прогибалась под ногами княгини.
Дед отвечал сестре, что он так и думал, запряжет лучших коней — Аляшу и Бруля, тех самых, на которых они с Лю ездили к заветному кургану.
Мажара с сеном, заготовленная Баляцо для замены на керосин или продажи в Нальчике, стояла неразобранной уже несколько дней, когда с той же целью собрался в Нальчик Исхак. Бедняк коней не имел и упросил Мусу дать ему пару волов.
Словом, хоть Думасара и ворчала, что, дескать, некому ни дров собрать, ни отвести корову на водопой, но не устояла против напора троих мужчин. На другой день с рассветом Лю взобрался на воз, а Тембот взял в руки вожжи.
Воз, скрипя, направился к дому Жираслана. Добросердечный старик, что-то обдумывая, зашагал рядом с возом, расправляя огненные свои усы. Шутка ли — все-таки княгиня!
День начался теплый, ясный. С высоты мерно покачивающегося воза Лю гордо обозревал улицу, закурившуюся дымками. Лю очень жалел, что ребята не видят его на возу, предназначенном для перевозки княгини, но зато, утешался он, его увидит Тина.
Пара славных лошадок — Аляша и Бруль охотно шли, поднимая хвосты, оставляя ни с чем не сравнимый лошадиный запах.
«Да, — решил Лю, — Аляша и Бруль должны княгине понравиться».
Подъехали к таинственному дому. Его черепичная крыша горела на солнце, за деревьями сада вспыхивали разноцветные стекла веранды.
Дед постучал в калитку.
Княгиня появилась в этих местах вместе с шестилетней бойкой девочкой, о которой было известно только то, что она круглая сирота. Лю давно слышал об этой девочке, рассказ о ней как-то сразу взволновал его. Иногда Тину видели в ауле. Княгиня давала ей несложные поручения: позвать Чачу, купить в лавке керосину, вызвать Масхуда Требуху в Желудке, когда требовалось заколоть барана… Лю встречался иногда с девочкой из таинственного дома, но Тина была старше его и никогда не останавливалась, не вступала в разговоры или игры. Только как-то смешно поведет носиком, окинет Лю не то задорным, не то надменным взглядом и побежит дальше. Девочке теперь было лет девять-десять. Она напоминала Сарыму в детском возрасте: такая же живая, трепетная, тоненькая и худо одета, но глазки у этой растрепанной и оборванной девочки были яркие, не то синие, не то серые, под длинными ресницами и тонкими кабардинскими бровями.
После каждой встречи с Тиной Лю долго ходил какой-то смутный, сторонился мальчиков, не играл с ними.
Эта девочка и вышла на стук деда Баляцо.
— Княгиня ждет тебя, — коротко сказала она.
Калитка со скрипом закрылась. Вскоре опять появился дед с сундуком в руках.
— А ну-ка, молодцы, — позвал он Лю и Тембота, — помогайте.
Калитка снова заскрипела, около нее сложили узлы, поставили плетеные корзины, большие бутыли, и Лю с Темботом перетащили все это на воз. Баляцо разгреб сено, уложил груз, приготовил место для княгини.
— Ты, кучерявый, полезай наверх, — сказал он.
Усевшись на возу, Лю с нетерпением ожидал появления княгини. Ждать пришлось недолго. Вот она! Чача вывела под руку худую и бледнолицую, высокого роста женщину в черном одеянии под темно-красным платком. Она недовольно оглядела воз. Чача постелила ей бурку, уложила подушки. Княгиня, не проронив ни слова, села на свое место, громко дыша носом. Лю казалось, что женщина сейчас заплачет. Но в сухих глазах лишь вспыхивали недобрые искорки. Чача укутала госпоже ноги. Снова показалась Тина. Стоя у калитки, девочка утирала слезы. Как всегда, она была не причесана и до того грязна, что любая другая девочка рядом с ней могла показаться чистехой.
— Подойди и ты! — властно сказала княгиня.
Девочка стремительно бросилась вперед, приостановилась, опустила прямые реснички и почтительно взяла в сложенные ладони протянутую ей руку, на которой в первый раз в жизни Лю увидел блеснувшие на солнце драгоценные кольца.
— Не забудь шкатулку положить на место! — наставительно сказала княгиня Чаче. — Ты слышишь меня?
— Слышу… Как такое забыть!
«О какой шкатулке они говорят?» — подумал Лю.
Но вот все наконец разместились, и подвода тронулась. Баляцо заботился о том, чтобы не сидеть к княгине спиною. Но сидеть боком и притом править было неудобно. Лю взял вожжи, настоящие кожаные вожжи, лоснящиеся от долголетнего употребления, издававшие смешанный запах кожи и коня. Мальчику даже казалось, что по вожжам ему передается какая-то неведомая сила…
— Арря… арря… — понукал коней Баляцо.
И Лю подражал ему:
— Арря!..
Сознание, что он везет княгиню, наполняло Лю гордостью.
Княгиня долго молчала, а потом вдруг сказала:
— На сходе женский голос считали за один или несколько женских голосов считали за один мужской? — спросила она, ни к кому определенно не обращаясь.
— Что ты говоришь? — дед не понял вопроса.
— Что же тут непонятного? Как ценили голос женщины — в ту же цену, что и мужской, или дешевле?
— А как же, конечно, одинаково, — отвечал дед. — Это, княгиня, был особенный сход — учредительное собрание. Выбирали председателя над всей Кабардой, голову.
— Слышала. Голову! Известно, куда голова, туда и хвост, за вороной пойдешь — к падали придешь…
— Почему ты так говоришь, княгиня? Голова у нас — Инал, а он и язык и грамоту знает… Умеет прочитать и то, что другой напишет.
— Ишь ты! Когда же он грамотеем стал, ваш Инал? Истинно грамотные другие…
— Нет, княгиня, это ты зря. У Инала конь быстрый.
— Арба идет быстро — грязь с колеса летит… Слетят и большевики.
Лю оглянулся на княгиню. Он видел ее вполоборота: бледное лицо, под глазами темные круги, а на кончике носа и на подбородке почему-то по румяному пятнышку. «Так бывает на морде у белой собаки, когда она наестся внутренностей дохлой лошади», — подумал Лю. Это сравнение рассмешило его, но он сдержался.
— Валлаги! — проговорил дед. — Это ты правильно сказала, княгиня. Все вертится, все крутится. Вот была зима, подошла весна. Весна — мы пашем, зима — ладим сани. Работа всегда есть. Только теперь работа стала веселее… Колесо истории!
— Так, так! А у нас в ауле, слышала я, тоже такой «голова» появился — бывший объездчик Астемир Баташев, тот самый, что еще прошлой весной разгромил усадьбу моих родственников Шардановых… Я прежде там жила, но, слава аллаху, вовремя ноги унесла… А теперь и отсюда, из дома моего мужа, князя Жираслана, должна уйти. Хорошо, что еще не все кабардинцы стали старшинами, что некоторые еще имеют совесть и уважают адыге-хабзе… Тебя, старик, как зовут? Кажется, Баляцо?
— Баляцо, княгиня, Баляцо.
— А чей это баляцо? Чьи мальчуганы?
— Арря! — замахал Баляцо на лошадей, не отвечая княгине на вопрос, а Лю смущенно подобрал вожжи и усердно зачмокал.
Не ждал Лю таких разговоров. Княгиня казалась ему теперь противнее Чачи, и, поразмыслив, он решил, что ему, большевику и сыну большевика, не пристало везти княгиню, которая поносит большевиков, а особенно даду Астемира. И как это терпит дед, почему не возмущается Тембот?
— Дед, а дед! — позвал Лю.
— Что, сынок, замерз? — весело отозвался Баляцо.
Лю вспомнил зимнюю поездку к заветному кургану, шутка Баляцо его развеселила, и он больше не сердился на княгиню. «А что, если она спросит опять, чей я? Что будет, если княгиня узнает это?» — вот что тревожило теперь Лю. Но Тембот вдруг закричал:
— Железная дорога!
Вдали по полю бежало что-то длинное, изворачиваясь и изгибаясь, как змея, и оставляя за собой пелену дыма. Слышался особенный шум, чем-то напоминавший Лю тот день, когда наступали шкуровцы.
Лю обмер.
— Если кабардинец говорит «ага», он говорит — «дело», — отпустил свою прибаутку дед. — Верно, поезд.
— Ты, старик, вези меня прямо на станцию, — заволновалась княгиня. — Да, ради аллаха, поскорее!
Дед проворно пересел на передок и отобрал у Лю вожжи.
— Живее, Тембот! Подсаживайся! — прикрикнул он, и едва Тембот успел вскарабкаться на самую верхушку воза, Баляцо хлестнул по лошадям, зачмокал, воз, качаясь и стуча, быстро покатился к окраине городка, где возвышалась круглая башня станции железной дороги.
Поезд между тем, замедляя движение и испуская белый, сияющий на солнце пар, уже подкатывал к станции. И хотя тут была конечная остановка и поезд мог пойти только обратно, княгиня то и дело поторапливала возницу.
Поднялась полосатая палка шлагбаума, переехали через железнодорожные рельсы, человек в красной фуражке протрубил в медный рожок.
Воз с сеном и княгиней, супругой Жираслана, добрым председателем Баляцо и сыновьями большевика Астемира — двумя лезвиями одного и того же кинжала — подкатил к станции.
Тут было шумно, людно и грязно, как на базаре. Лю уже не обращал никакого внимания на княгиню, внимание его и Тембота было поглощено тем, что происходило вокруг. Люди с корзинами, чемоданами, сундуками, узлами, детьми начали куда-то торопливо собираться. Много было военных, но все без погон, без кокард, с такими же красными ленточками, какие Лю уже видел. Гремело оружие и котелки. А новая толпа потных людей начала заполнять площадь и размещаться с таким видом, как будто все эти люди навсегда решили остаться здесь со своими узлами и чемоданами. В шуме и крике ничего нельзя было понять, но вдруг несколько вооруженных мужчин в бурках подошли к княгине, и княгиня обрадовалась им:
— Видит бог, это воины из шариатской колонны, — сказала она. — Не правда ли?
— Мы служили князю Жираслану, — отвечали люди в бурках, — и рады послужить его жене. Чье это сено?
— Мое сено, воины, — отвечал Баляцо.
Люди как-то значительно оглядели воз, перевели взор на княгиню, о чем-то спрашивая ее глазами.
— Этого старика не троньте, — сказала княгиня, — он привез меня.
Как ни интересно все это было, еще больше привлекало то, что происходило за решеткой, отгораживавшей площадь и толпу от каких-то высоких настилов. Там вдоль вагонов метались люди, паровоз со свистом испускал пар.
— Тембот, помоги и ты нам, княгиня не забудет твоего усердия! — с натугою передавая груз княгине, кричал Баляцо.
— Вот тебе, молодой джигит, на память о княгине, — сказала та и передала Темботу какой-то подарок. — А это тебе, малыш. И не смотри на меня такими чужими глазами. Как-никак, а я ваша княгиня.
— Ага! Наша земля не очень стонала под твоими ногами, — проговорил Баляцо, — да хранит тебя аллах, княгиня! Люди не думают о тебе ничего худого! Довезли благополучно… Только вот одно колесо, кажется, село… Ох, да не откажет аллах…
— Колесо истории? — усмехнулась княгиня.
Вокруг ее вещей уже суетились какие-то люди в таких же белых фартуках, какие Лю видел когда-то у лавочника Рагима. А двое важных мужчин («тоже, наверно, князья», — подумал Лю) почтительно взяли княгиню под руки и, о чем-то тихо беседуя, куда-то повели. Были ли это князья — сказать трудно, но, несомненно, это были соратники князя Жираслана по шариатской колонне.
Тембот влез на решетку, с восторгом и страхом рассматривал дышащий огнем паровоз, который набирал воду.
Баляцо с трудом отозвал его — надо торопиться на базар.
Восхитительное зрелище прервалось. Баляцо снова зачмокал на Аляшу и Бруля. Тембот взобрался на вершину воза, и вот площадь, заполненная людьми, как тарелка мухами, паровоз с машинистами, в разные цвета раскрашенные вагоны — все это осталось позади.
— Ты что-нибудь слышал? — спросил Тембот у Лю.
— Слышал — он пыхтел.
— А что это означало?
— Не знаю.
— Эх ты! Паровоз пыхтел: «Куф-цуф, куф-цуф…»
Куф и Цуф — это были имена дочерей Саида, и Лю догадался, какое значение Тембот вкладывает в пыхтенье паровоза: обе дочери худощавого старика Саида отличались необыкновенной полнотой.
— Откуда же паровоз знает, как зовут дочерей Саида? — изумился Лю.
— Э, он все знает! Помнишь, когда он шел, он говорил: «Чико-тико…»
— Верно, — снова согласился Лю. — «Куф-цуф, куф-цуф, чико-тико, чико-тико…» Ай, алла! — восхищенно присвистнул Лю.
Чико и Тико — это были имена сыновей Давлета.
— А перед тем, как остановиться, что сделал паровоз?
— Не знаю, Тембот.
— Где ты был, когда аллах наделял людей разумом? Не слышал, он загудел?
— Верно, гудел.
— А что означал этот гудок?
Лю напрягался вовсю, но догадаться не смог.
— Ничего ты не понимаешь. А слышал, как кричал паровоз: «Ханифо»?
— Ханифо — жена Саида…
— То-то же!
И пока Лю размышлял о значении всех этих выкриков паровоза применительно к жене и дочерям Саида и сыновьям Давлета, задумался и дед Баляцо.
Дед оказался в большом затруднении.
Солнце уже перевалило за полдень. Базар, надо полагать, кончался. Но глупо возвращаться в аул с возом сена, умнее переночевать в городе и завтра с утра, хорошо продав сено, вернуться. Может быть, и Исхак еще не успел уехать — на волах далеко не уедешь. Но трудность была в том, что Баляцо дал сестре слово привезти мальчиков сегодня же засветло.
От этих размышлений дед даже разволновался, слез с воза и, решая, как быть, с кнутом под мышкой зашагал рядом.
Тембот и Лю, конечно, не торопились напомнить деду, что пора подумать о возвращении домой. Наоборот, полные впечатлений, они вошли во вкус и ждали новых, продолжая между собой разговор о языке паровоза.
Базар действительно кончился. Кабардинцы и балкарцы из дальних аулов разъезжались, торопясь вернуться домой засветло. Не такое стояло время, чтобы задерживаться в дороге, разъезжать по ночам.
Баляцо подстегнул коней. При въезде на улицу встретились земляки — возвращался с базара мельник со своею хлопотливой мельничихой.
Придержав коней, Баляцо радостно приветствовал их:
— Салям алейкум!
— Алейкум салям, Баляцо!
— Уже домой?
— Домой. А ты в Нальчик едешь? На базар?
— Еду на базар, куда же еще?
— А что так поздно? Пожалуй, теперь не продашь сено.
— Видит аллах, поздно, — захлопотал Баляцо. — Не продам сено. Эх, беда! Не скажу «ага», скажу «ой-ой»!
— Ты слышал? У нашего Исхака шариатисты отобрали волов.
— Что ты говоришь! Да защитит нас аллах, час от часу не легче…
— Ты теперь, Баляцо, начальник, может, у тебя не отберут, а купят твое сено…
— Может, и не отберут!
— Один аллах знает, — вздохнула мельничиха, — отберут или купят? Исхак тоже был почти председатель.
— Эх, плохи шутки! Но не возвращаться же с возом. Ты, Адам, возьми Тембота и Лю к себе на подводу.
— Почему не взять мальчиков? Пересаживайтесь.
— Куда ездили? — спросил Адам у Лю.
Тот, недовольный оборотом дела, неторопливо отвечал:
— Отвезли княгиню на колесах истории.
— О чем говоришь, мальчик? — не поняли его мельник и мельничиха.
— Княгиню отвезли на колесах истории, — повторил Лю.
— А… — неопределенно отвечал мельник, а мельничиха оглядела колеса мажары: все бывает в такое время.
— Болтаешь, сынок! — развеселился Баляцо. — Ну ладно, отправляйтесь домой и скажите Думасаре то же самое: княгиню отвезли на колесах истории, а я вернусь завтра… Кони не волы, Баляцо не Исхак.
Вот история о том, как отвозили княгиню на станцию.
На другой день дед вернулся с Исхаком, и их приезд напоминал приезд Мусы с Нургали после пожара в харчевне.
В тот роковой день через Нальчик проходил полк шариатистов, приверженцев Казгирея Матханова, им же собранных, а теперь кончающих службу. Воинам приглянулись хорошие волы, взамен которых мародеры пообещали старику привести других. Исхак успел перед этим продать свое сено. Баляцо не успел сделать и этого. С шутками и прибаутками шариатисты, перед которыми Баляцо вдруг потерял свою способность отвечать шуткой на шутку, отпрягли добрых его коней и угнали в одну сторону, а воз с сеном потащили в другую. Может ли человек не растеряться? Шариатисты действовали как раз в тот момент, когда базарная площадь опустела. Для пущей убедительности они кричали: мол, в военное время всякий фураж подлежит конфискации. Свалили сено на каком-то широком дворе, впрягли в мажару пару тощих кляч и с теми же шутками и прибаутками выставили за ворота деда, который пробовал было доказать им, что он тоже начальник.
На этих клячах и приехали пострадавшие, таща за собой вторую мажару.
Происшествие это вызвало много толков у тех, кто, к стыду Баляцо, оказался свидетелем их грустного возвращения.
Но — как знать? — не совершался ли и этот въезд на колесах истории?
СУД САИДА
Под всяким небом бывает горе, обида, несправедливость.
Не без того и под небом Магомета.
На лучшей в Нальчике Воронцовской улице было два или три двухэтажных каменных дома, и перед одним из них с самого утра толпились обиженные и обездоленные, ищущие справедливости мусульмане.
Здесь расположился окружной шариатский суд. Сюда шли женщины с малолетними детьми, брошенные бессердечными мужьями, молодухи, обиженные властной свекровью, бедняки, оспаривающие несправедливое распределение десятой доли, и просто жулики или лихоимцы, пытающиеся кораном прикрыть какое-нибудь темное дело… Да мало ли кого можно было встретить тут.
Суд заседал с утра до позднего вечера.
Первым из судей появлялся маленький дряхлый Хакяша-хаджи. Он подходил, стуча палкой, толпа перед ним расступалась и, провожаемый взглядами, он подымался по скрипучей лестнице в просторную комнату, убранную коврами, с небольшим столиком посредине. Судья садился к столику и ждал.
В открытые окна несся колокольный звон расположенной вблизи русской церкви. Хаджи недовольно морщился. Звон утихал — хаджи успокаивался, опять слышался звон — и хаджи опять начинал корчиться, как будто сидел не на ковре, а на муравейнике.
Второй судья, Аша, неграмотный, беззлобный старик, едва переступив порог, уже начинал кивать головою, — будто выслушивал жалобщика и подтверждал достоверность его показаний. На самом же деле Аша никогда ничего не слушал и во всех случаях лишь назидательно произносил: «Забудешь аллаха — дорога твоя от этого не станет красивой». И каждый подсудимый понимал это выражение как вывод суда по его делу, хотя сам Аша давно забыл, когда и по какому поводу он в первый раз произнес эту фразу.
— Салям алейкум, хаджи!
— Алейкум салям, Аша. Закрой окна, — утомленно, слабым голосом попросил хаджи.
— Не будет ли тебе душно, хаджи?
— Нет, не будет душно. Наоборот, правоверным станет легче дышать.
— Видит аллах, ты, как всегда, прав, хаджи… А вот и Саид.
Главный кадий окружного суда, небезызвестный нам Саид, возвысившийся до столь высоких степеней, вошел, не торопясь, с достоинством, приличествующим званию.
Еще на улице жалобщики встретили его почтительными приветствиями и направились вслед за ним. Каждый мог прийти и принять участие в разборе дел суда.
Главный кадий поздоровался и занял свое место за столиком, на котором лежала толстая книга корана, переплетенная в кожу. Он довольно долго отдыхал, и Хакяша-хаджи с Аша, сидя по сторонам, терпеливо ждали обычного приглашения начинать разбирательство дел.
Тишина взволнованного ожидания царила в комнате. Вместе с главным кадием сюда как бы вошел самый дух аллаха; всякий приговор — будь он мягкий или жестокий, понятный или непонятный — будет приговором самого аллаха. Ведь аллахом подсказано решение, подкрепленное соответственным стихом корана. И кому же доступно это высокое откровение, если не самому ученому, мудрейшему и справедливому человеку. Этот человек сейчас, опустив старческие веки, с трудом переводил дыхание после утомительного подъема по лестнице.
Новая должность нравилась Саиду, доверие, оказанное ему верховным кадием, льстило его самолюбию. И нужно отдать старику должное, он легко вошел в новую роль, умел придать несложным процедурам шариатского суда известную строгость и торжественность.
Не полагалось никаких секретарей, не велось никаких записей. Священная мудрость корана, рука кадия, положенная на книгу, заветный стих, подкрепляющий решение суда, — вот и все. Но внушительные седины старца кадия, его морщины и холеная борода, неторопливая речь, утомленно-пытливый взгляд слезящихся глаз — все это производило впечатление на простых людей. Утверждая Саида окружным кадием, Казгирей Матханов хорошо взвесил свое решение. Учреждение шариатского суда, как мы знаем, было самым серьезным оружием в борьбе за влияние на мусульман, за осуществление идеалов шариатизма…
Умный мулла понимал свою роль и умел видеть далеко, что и нужно было Матханову, который не раз напоминал, как важно теперь привлечь на свою сторону карахалка и восстановить в народе доверие к духовному суду.
Саид уже разбирал первое дело. Его густой басистый голос звучал, как всегда, торжественно. Перед судьями стоял ответчик — низкорослый человек, пожилой, седеющий, но с глазами плутоватыми и молодыми.
— Так ты утверждаешь, что аллаху было угодно это и вы разошлись с женой? — переспрашивал Саид ответчика. — Зачем же в таком случае при разделе ты обидел жену? Разве к этому призывает тебя аллах?
— Я все делил, как она сама того желала, все поровну, — оправдывался ответчик.
— Так ли это? — обратился Саид к пострадавшей женщине.
Та заговорила горячо, со слезами на глазах:
— Праведные судьи, лжет он. Мне он не дал ничего…
— Что же вы делили? — опять обратился Саид к мужу.
— А что делили? Корова-морова — кукуруза-мукуруза… Все пополам — одному корову, другому морову, одному кукуруза, другому мукуруза… Хотел бы я еще разделить с нею свою головную боль.
— Да, похоже на то, что все поделили честно, — проговорил Саид, делая вид, будто всерьез принял непочтительную шутку ответчика.
— Ничего лишнего я себе не оставил, — не без наглости повторил ответчик.
— Да, я это вижу, — возвысил голос Саид. — Так, значит, ты утверждаешь перед судом аллаха, что твоя доля равна доле жены, а доля жены равна твоей доле? Правильно ли я тебя понял?
— Ты меня правильно понял, кадий.
— Суд решает, — и Саид положил руку на переплет Корана. — Ввиду того, что доли при дележе оказались равными, но жена ответчика по какой-то причине недовольна своей долей, поменяться долями.
— Как же так, праведный судья? — растерялся ответчик. — Я ей свое, а она мне свое?
— Да, ты верно понял. Идите. И да предохранит тебя аллах от дальнейших споров…
— О праведный судья! Как же это так?
— Идите, идите и выполняйте решение суда по закону. — Саид опустил веки и устало прикрыл глаза рукою.
— Так-то, — заговорил Аша, догадываясь, что решение по делу принято. — Забудешь аллаха — дорога твоя от этого те станет красивой… Идите, правоверные, домой.
— Жарко. Открой окно, Аша, — попросил Саид, отдуваясь.
— Открой окно, Аша, — угодливо поддержал хаджи. — Жарко.
Аша охотно исполнил просьбу Саида. В комнату опять ворвался звон колоколов, послышалось птичье щебетание.
Диса затерялась среди ожидающих. За последние дни она заметно похудела. Ей было страшно, несмотря на то, что новая сделка между Рагимом, Дисой и Саидом сулила удачу, предопределяла решение суда в пользу Рагима. Кто посмел бы оспаривать справедливость кадия, человека, который по утрам пьет не воду, а чашу мудрости!
Дису подавляла торжественность обстановки. К тому же она вспомнила, что в ту минуту, когда они втроем — Рагим, Требуха в Желудке, привлеченный в качестве свидетеля, и она — подъехали в рагимовском шарабане к дому суда, большая свинья стала тереться боком о колесо… «Тьфу ты, аллахом проклятая!» — все еще бормотала Диса и с запозданием сплевывала через плечо. Новое опасение заставило ее вздрогнуть.
Покуда они тут ждут решения суда, — чем шайтан не шутит! — Эльдар может похитить Сарыму. Ведь он теперь начальник целого отряда джигитов! Да и зачем, собственно, Эльдару похищать Сарыму — дура дочь и сама сбежит к нему…
Дису вдруг охватили сомнения: не лучше ли все-таки пожелать Сарыме того, чего она сама себе желает? Разве принесло счастье Дисе то, что ее выдали замуж силою? «Вот мой зять, — сказал ей однажды отец, показывая на гостя, уже немолодого человека, которого Диса прежде видела только мельком. — Вот мой зять и твой муж. В пятницу свадьба…» Попробовала бы Диса сопротивляться! Но была ли она счастлива?.. Все это так. А, с другой стороны, как вернуть Рагиму долг? Как нарушить клятву?
— Пусть суд решает, а я ничего не знаю, — бормотала про себя Диса. Что может сделать одинокая женщина против силы и мудрости мужчин?
И в это время по лестнице поднялся Астемир, а от стола судей отошли два горца-балкарца, должно быть хозяин и работник, выслушавшие решение суда. Один одет был по-кабардински — в хорошей шапке, в мягких ноговицах, в черкеске с газырями и кинжалом на поясе; другой, работник, в белой войлочной шляпе и чувяках, из которых торчала сухая трава — шаби. Оба от напряжения вспотели. Но работник счастливо улыбался, а его соперник хмурился и зло ворчал.
— Пусть мои собаки съедят мать такого судьи, — бранился он, утирая рукавом черкески пот со лба.
— Не знаю, будет ли сыта твоя собака, а ты теперь сыт…
— Не по суду, так сам вырву. Я правду найду, — угрожал хозяин…
От стола судей послышался ленивый голос Хакяша:
— Дису из рода Инароковых и почтенного мусульманина Рагима Али-бека просят пожаловать.
— Идем, Диса! — Астемир подтолкнул ее.
Диса в страхе сплела пальцы обеих рук с такой силой, что косточки хрустнули. Она успела заметить, что Рагим хотел было тоже подойти к ней, но, увидев Астемира, только заискивающе улыбнулся ему и шагнул вперед.
Сделав еще шаг, Диса остановилась.
— Подойди сюда, ты, аллахом обиженная, — строго сказал Саид, указывая ей место по левую от себя сторону. Справа остановились Рагим и Масхуд, кучер Муто и важнейший из свидетелей — Муса. За Мусою виднелась лысая голова Батоко. Это был первый случай, когда Муса и Масхуд были заодно.
Саид обозревал ответчиков и их свидетелей, прикрыв лицо ладонями и глядя сквозь пальцы. Он всегда прибегал к такому приему, когда хотел внушить особенное уважение и трепет.
АСТЕМИР ТОЛКУЕТ КОРАН
Разбирательство дела началось с показаний свидетеля Мусы Абукова, почтеннейшего из почтеннейших мусульман, достойнейшего из достойных всеобщего уважения и доверия.
— Итак, говори, Муса! — усталым голосом пригласил его второй кадий Хакяша. Безобидный старичок Аша закивал головой, и Муса начал:
— Не Диса кладет начало обычаю, — сказал он, — выдавать дочерей замуж, и после нее этот обычай не кончится. Будь она благоразумна, не возникло бы судебное дело. Зачем суд? Девушка — гостья в доме своих родителей. Разве хорошо, когда девушка засиживается? Продавец рад, когда у него берут товар, родители — когда дочь отдают замуж. Вот Масхуд знает: коль мясо хорошо, его берут сразу. Привезли на базар плохое мясо — мимо пройдут. Масхуд это видит каждый день. Но понимала ли это Диса? На ее дочь отыскался богатый охотник. Добрый калым поставил на ноги всю семью. Если вино долго держать в чане, оно крепчает, но если девушка долго сидит в доме, она слабеет, как железо в соленой воде. Диса на старости лет забыла древний обычай. Видимо, не только редеют волосы на ее голове, но и ум становится жиже. Всякий, конечно, волен поступать с детьми, как хочет. Диса может выдать дочь за другого, если найдется другой охотник, равный по достоинству прежнему. Но зачем обнадеживать человека, мусульманина, хотя и иноязычного, зачем брать у него деньги под калым и обманывать? Конечно, не запрещает закон и переменить решение, но закон велит при этом вернуть калым. Честный человек Рагим не опорочил девушку, не обесчестил ее, как готовы это сделать другие… Но покуда не будем об этом говорить.
Муса говорил красно и умело, а старик Аша кивал головой, как лошадь в знойный день, хотя ничего и не слышал. Муса умолк на минуту, и Аша сказал:
— Истинно так: забудешь аллаха — твоя дорога не будет красивой.
Диса вздрогнула, посчитав, что эти слова относятся к ней. Растроганный речью Мусы, Рагим тоже решил, что замечание судьи относится к Дисе.
Саид обратился к Дисе:
— Теперь скажи ты, аллахом обиженная. Так ли обстоит дело? — и кадий опять прикрыл лицо ладонями, глядя на Дису между пальцев.
Аша закивал, как будто желая подбодрить подсудимую.
Что делать? Диса взглянула налево, направо. Астемир молчал, что-то обдумывая. Перебирая пальцами бахрому своего платка, с трудом подавляя волнение, Диса начала:
— Аллах свидетель, другого свидетеля у меня нет. Не имею я обыкновения ходить по судам и не знаю, что нужно говорить на суде. Видит аллах, нет за мной вины… Зачем меня позвали сюда, на общее осмеяние? Нет у нас в доме мужчины. Для своих детей я и покрывало и пища. Это верно, что иногда помогают добрые люди. Пусть аллах вознаградит их за это… Верю я, что и шариат на стороне бедных, и я становлюсь под защиту корана… Ох, зачем аллах ударил меня так жестоко? — Диса разрыдалась.
Саид, не отнимая ладоней от лица, как бы погрузился в глубокую думу. Затем приступил к выяснению подробностей дела: какие Рагим делал Дисе подарки, много ли дал денег? Умный и хитрый старик выяснял все это только для видимости, решение у него было готово.
Умиленный Рагим хихикал, слушая, как свидетели превозносят его доброту и щедрость.
— Как решите, с тем я и соглашусь, — вдруг заявила Диса окрепшим голосом и отступила назад: дескать, пора кончать дело.
Аша закивал особенно энергично.
По всему было видно, что и Саид собирается объявить решение. Он взял в руки тяжелую книгу корана, раскрыл и стал листать, как бы ища нужную статью. Его глаза бегали по строчкам справа налево. Рагим победоносно оглядывал присутствующих.
Саид положил палец на страницу книги, приоткрыл рот, готовясь произнести приговор, но тут раздался голос Астемира:
— Разреши мне, Саид, сказать два слова.
— А что еще говорить?.. Говори, — нехотя согласился кадий.
— По правде сказать, — приступил к речи Астемир, — в деле Дисы я не вижу спора сторон…
Это начало заставило поднять голову даже равнодушного Хакяша. И тут же на лице его выразилось необычайное изумление. Его взгляд остановился на двери. Посмотрел в сторону двери и Саид.
— Подожди, человек, — остановил он Астемира и привстал. Все вокруг заволновались.
Ровным шагом через зал шел Казгирей Матханов.
Хакяша так подскочил, как будто его укусили за ногу, а Аша пригнулся, словно собрался заползти под стол. Саид почтительно преклонил голову.
Рагим провожал Казгирея восторженным взглядом, справедливо считая, что именно его дело привело сюда верховного кадия. Не мог же он предположить, что Матханова привлекли сюда не его интересы, а интересы Эльдара…
Тут уместно подробней сказать о действительных расчетах Казгирея.
Верховный кадий давно присматривался к Эльдару.
Только вчера у Казгирея с Иналом был важный разговор. Нашхо, больной чахоткой, совсем терял силы. Он уже не всегда мог держаться на лошади. Требовалась замена командира Особого отряда, которым до сих пор был Нашхо Матханов, оставаясь начальником Отдела внутреннего управления. Нужно ли говорить, как хотелось Казгирею видеть на этом посту своего человека! До сих пор все шло гладко. Нашхо любил младшего брата не только потому, что эту любовь завещали ему отец и мать. И без того он глубоко почитал ум Казгирея, волю, верность обычаям отцов.
Несмотря на то, что Нашхо получил билет члена партии большевиков, он вел как бы двойную игру. Под давлением Казгирея он арестовывал или освобождал противников и сторонников шариата — и об этом не всегда знали правду другие.
Недавно при помощи брата Казгирей освободил из тюрьмы тридцать восемь человек своих сторонников, подозревавшихся в контрреволюции, и только для видимости передал их дела в шариатский суд. Люди поклялись на коране, что отныне они «своим плечом будут подпирать советскую власть». Их отпустили, и они исчезли с глаз, разбрелись по лесам и ущельям…
Это не должно удивлять: обстановка была чрезвычайно сложная, опыта не было совсем. Попробуй-ка разобраться в действиях «кинжала советской власти», как иные горячие головы называли Нашхо по необдуманной аналогии с памятным «мечом Российской империи». И вот покуда этот кинжал был в руках Нашхо, Казгирей мог чувствовать себя всесильным: Нашхо имел такую власть, какой не владел больше никто — даже сам Казгирей. Шариатские отряды, действовавшие заодно с красными повстанцами, теперь либо распускались по домам, либо вливались в части Красной Армии, а под командой Нашхо была формирующаяся народная милиция.
Но вот беда! Аллах подверг любящих и удачливых братьев тяжелому испытанию: Нашхо слабел с каждым днем.
Казгирей не видел та его место кандидатуры более подходящей, чем Эльдар, которого он надеялся подчинить своему влиянию. Однако Инал Маремканов не торопился с решением, считая, что одной пылкости, желания стать «красным командиром» мало. Тут нужен был человек серьезный, выдержанный, искушенный. С доводами Инала согласился и Степан Ильич.
Теперь Казгирей Матханов задумал тонкий ход: узнав о предстоящем суде по делу невесты Эльдара, он решил показать себя другом молодого человека.
Вот почему радость самодовольного Рагима была преждевременной.
Саид, смешавшись, перекладывал коран с места на место. Казгирей, обменявшись с людьми приветствиями, отошел в сторону, кивнул головой:
— Во славу аллаха и справедливости продолжайте суд.
При виде главы шариатистов, лучшего знатока корана, Астемир и смутился и обрадовался: перед ним был достойный соперник, с которым можно состязаться в толковании священной книги. Это было даже на руку Астемиру.
Саид хотел было возобновить допрос свидетелей, но Казгирей остановил его:
— Я слышал начало речи этого человека. Если не ошибаюсь, его зовут Астемир, Астемир из Шхальмивоко. Я давно слышал о нем как о знатоке священных законов и священных книг. Слышал, что в свое время полковник Клишбиев хотел видеть его полковым кадием, но мне никогда не приходилось слышать самого Астемира, и я рад случаю сейчас послушать его речь… Зачем повторять опрос свидетелей? Пускай говорит Астемир. Мне знаком предмет вашего разбирательства… Пожалуйста, Астемир, извини, что я прервал тебя.
Остро чувствуя ответственность момента, Астемир еще раз мысленно повторил то главное, что собирался сказать, и поднял голову:
— Мне лестно говорить в присутствии такого просвещенного человека, как верховный кадий. Благодарю тебя, Казгирей, за твою готовность выслушать меня. Все мои доводы имеют одну цель: добиться правды, установить истинный смысл слова Магомета. И речь моя не будет долгой. Повторяю: я не вижу никакого спора сторон. Посудите, правоверные! Сердобольный и богатый мусульманин купец Рагим оказал помощь бедной семье — не так ли, Рагим?
— Видит аллах, это так, — не предвидя ловушки, отвечал Рагим.
— Есть ли люди, которые думают иначе?
— Нет, мы иначе не думаем, — отвечали свидетели.
— Если бы каждый поступал на месте Рагима так, как поступил этот верующий человек, это было бы угодно богу? Верно ли я говорю?
— Аллах был бы доволен содеянным, — произнес Муса.
— Думал ли Рагим о личной выгоде, когда помогал бедной матери и ее детям?
Сбитый с толку Рагим не знал, что ответить.
— Рагим ждал только одной благодарности за свое благодеяние: милосердия бога. Не так ли, Рагим? — продолжал Астемир.
— Аллах знает мои думы, это истинно так, — проговорил Рагим, вытирая вспотевший лоб рукавом бешмета.
— Диса, — Астемир обернулся к женщине, — оделяя тебя ситцем, сахаром, угощая детей пряниками, говорил ли когда-нибудь Рагим о возврате этих долгов?
— Рагим знает сам, — отвечала Диса, — что мне не из чего возвращать ему.
— Значит, от всего сердца, без корысти, без тайной мысли о какой бы то ни было выгоде делал Рагим добро. Много ли найдется мусульман в такой мере близких истинному духу магометанства?
— Каменеют теперь сердца у добрых мусульман, — согласился Саид.
— Да, истинно так, — продолжал Астемир. — Надо ценить всякое благодеяние и не осквернять его требованием грубого вознаграждения, а тем более требованием такой жертвы, как судьба девушки. Таких людей, как Рагим, аллах вознаградит по-другому. В коране, в его священной черноте, сияют святые слова, сказанные о людях, подобных Рагиму, — Астемир шагнул к столу, взял коран и раскрыл его. Он быстро листал знакомые страницы. — Вот слова, которые я хочу вам напомнить. Слушайте. На странице двести семнадцать Меккский стих, — Астемир звучно прочитал несколько коротких фраз на арабском языке и тут же перевел их: — «Мусульманин благодетельствует и не требует награды за это, ибо ничего не забывающий аллах вознаградит благодетеля, когда он преставится…» Что еще можно добавить к этим словам? — заключил Астемир. — Кто возьмет на себя грех нарушить заповедь священной черноты? — Астемир вернул книгу Саиду и отошел от стола.
Опять воцарилась тишина в комнате, у дверей которой и вдоль стен столпились люди. Все с интересом ожидали конца.
Неожиданный оборот дела обескуражил Саида и Рагима, только Аша кивал головой:
— Забудете аллаха — дорога ваша не будет красивой.
В толпе послышался шепот: «Вот что значит знать тайны священного писания…» — «Этот человек знает. Слышали, Клишбиев хотел сделать его кадием…» — «А может быть, он неверно перевел?»
— Подтверди, Саид, — потребовал Астемир, — что я перевел верно.
Эти слова Астемир обращал собственно не к Саиду, а к самому Казгирею, продолжавшему молчать.
Саид понимал, что только Матханов может спасти положение.
— Астемир перевел правильно, — заговорил Саид, вглядываясь в коран. — Возразить нечего. Но какова воля матери? Что скажет мать? В главе «Корова» выведены святые слова: «…мать поступает с детьми по своему разумению». Диса согласна отдать дочь человеку, поддержавшему ее своими благодеяниями. Верно ли я говорю, Диса?
— Аллах свидетель, — отвечала Диса, — без щедрот Рагима — да приумножится его богатство — я бы не поставила Сарыму на ноги. Кто этого не знает?
— Не забыл ли Астемир, — продолжал Саид, — как поступил пророк, когда у него не было живности для жертвоприношения во славу аллаха? Пророк хотел зарезать своего сына, и аллах благословил эту жертву. Воля родителей непререкаема!
— Пока дети не достигли совершеннолетия, — прервал Астемир.
— Он зовет резать детей вместо баранов! — заговорили люди.
— Пусть он режет своих детей, благо обе дочери у него толстухи.
В эту минуту выступил вперед Казгирей. Он поднял холеную руку, дождался тишины, сказал:
— Не всем аллах дает понимание корана.
Он строго оглядел судей, и трое стариков привстали из-за стола.
— Это не предмет спора, — продолжал Матханов. — Шариатский суд призван ограждать мусульманина от всякого беззакония, от всякого посягательства на его веру, на его бога. Наш суд выступает в защиту справедливости и против насилия. Я нахожу, что тут есть насилие. Есть жертва. Люди хотят прибегнуть к жестокой силе, чтобы создать себе благо…
Дису взволновали слова Казгирея. Не зря аллах вознес так высоко этого человека, дал ему такую благородную внешность! Между тем Казгирей развивал свою мысль:
— Верно, в коране сказано и другое: есть власть — употреби. Но это призыв применить власть или силу там, где опасность грозит устоям ислама. Здесь другое дело. Сарыма, дочь вдовы, хочет выйти замуж за человека, которого она любит. Мать хочет получить за дочь калым. Человек, которого любит Сарыма, не дает калыма. Почему? Ему запрещает делать это советская власть. Не идти же Эльдару против советской власти. Я ручаюсь за то, — торжественно заключил Казгирей, — что Рагиму вернут все, что он давал Дисе, когда Сарыма обретет достаток в своей семье, ставши женою и матерью. Сейчас я, верховный кадий шариатского суда, отказываю в иске купцу Рагиму…
Такой поддержки Астемир не ожидал.
По толпе прошел шум одобрения.
Саиду не оставалось ничего другого, как присоединиться к заключению верховного кадия и объявить перерыв.
— Аллаха забудешь — твоя дорога от этого не станет краше, — пробормотал Аша, но на этот раз никто не принял на свой счет его слов.
Астемир спешил уйти.
Едва он вышел на улицу, как из-за угла выскочила группа всадников на взмыленных конях. Впереди скакал Эльдар. Карьером подскакав к зданию суда, Эльдар спрыгнул с коня и увидел Астемира. По его глазам он понял, что не случилось ничего плохого.
— Астемир! — воскликнул Эльдар. — Говори, что там решили?
— Хорошо решили, — улыбнулся Астемир. — Оставь свой кинжал в покое.
Из дверей вышел Матханов.
— Здравствуй, Эльдар, — с важностью кивнул он. — Я рад сообщить, что дело теперь только за тобой. Не откладывай свадьбу в долгий ящик. Хочешь ты этого или нет, я приеду к тебе на свадьбу.