ЮНЫЙ ТЛЕПШ
Аллах не обходил Шхало своим попечением, хотя много у него дел и без того. Находились разные делишки и у Лю с Темботом, притупляя у них остроту внезапного горя.
В тот день, когда увезли раненую Сарыму, Лю спросил, куда ее увезли, и услышал:
— К русскому доктору.
— А кто это доктор?
— Это человек, который делает то же самое, что делают лакцы, — объяснили мальчику не совсем удачно, и Лю ужаснулся.
Известно, что лакцы — один из маленьких народов Северного Кавказа — славились как искусные исполнители обряда обрезания… Лю понял одно — Сарыму будут резать. Когда же он услышал, что на месте, где пролилась кровь Сарымы, вырос розовый куст, Лю побежал к дому Жираслана и взлез на дерево в надежде рассмотреть розы. Роз не было. Все имело свой обычный вид — по саду бродили одичавшие куры, дом был опять заброшен.
В ауле оставались следы еще одного важного мероприятия тех дней, когда дед Баляцо был временным председателем. Но зачинщиком его, впрочем, следует считать не столько добродушного Баляцо, сколько лихого Давлета.
Речь идет о перевозке из разрушенного дома князей Шардановых и других оставленных без присмотра дворянских поместий утвари, остатков мебели, всяческого имущества.
Имущество свозилось во двор ККОВа и во двор председателя комитета согласно заимствованному у Бота плану скорейшего превращения кулайсыз просто в кулай. Кое-что перепало действительно пострадавшим — ведь не у одного Астемира увели корову…
В один прекрасный день Думасара услыхала крики Баляцо — дед привез на мажаре небывалый груз вещей, словно здесь был не дом прежнего объездчика, а новоселье молодоженов, которым богатые родственники посылают обстановку для дома. На дедовой мажаре — старик уже привык к тем клячам, которых он получил взамен Бруля и Аляши, — возвышались дубовый резной комод, широкий стол, великолепная кровать из металла, с царственно блестящими шарами на прутьях, с тугой железной сеткой. Ну и придумал же дед! Что делать с этой кроватью? Думасара едва дождалась возвращения Астемира из Нальчика и, по совету мужа, решила отдать кровать кому-нибудь другому — чем только вызвала бесконечные споры между охотниками получить этот дар.
Но, покуда шел спор, Лю по-своему пользовался кроватью. Он и ближайшие его сподвижники все свободное время проводили на восхитительной пружинистой штуке, соревнуясь в прыжках. Это внесло много оживления. Лю чувствовал себя одновременно и искуснейшим джигитом и веселым скоморохом, о которых иногда рассказывала ему нана Думасара. Звонко пели пружины, весело блестели шары. Но, как известно, и на солнце есть пятна. Тембот уже давно не принимал участия не только в прыжках, но и в более солидных играх. Да и как иначе мог вести себя четырнадцатилетний подросток, у которого верхняя губа уже начинала покрываться пушком, который уже знал тяжесть кузнечного молота и радостное удовлетворение от работы кузнеца! Да, иные интересы зрели у брата, хотя приглянулись и ему эти сверкающие маленькие солнца — шары на прутьях кровати… Впрочем, один шар Лю сумел отстоять для себя, и вот он начал появляться среди соратников с блестящим шаром, ловко нацепленным на революционную феску. Лю очень рассчитывал, что с этим украшением на голове он вот-вот попадется на глаза оборванной девочке Тине, о которой со времени встречи у калитки дома Жираслана вспоминал что-то очень часто.
Нужно сказать, эти новые приобретения использовались в доме довольно своеобразно — на внесенный сюда полированный стол поставили резной комод с красивыми, золочеными замками.
— Ты смотри, сестра, как красиво! — пробовал восхищаться Баляцо.
Но и в таком положении новая мебель плохо уживалась с прочей обстановкой дома, а главное — с привычками хозяев. Думасара была недовольна. Она ворчала:
— Корову мне вернули — и хорошо, а спать всегда лучше на твердом. Не приспособлен наш дом для такой красоты. Астемир приходил — ему тоже не понравилось, говорит: «Думай сама, куда помещать эту мебель. Наставили от стены до стены, как в магазине в Ростове…»
— Надо приспосабливаться, — урезонивал Баляцо. — Мы с Давлетом всех кулайсыз переделаем в кулай.
— Ну, помогай вам аллах в этом деле. А что до кровати, так на ней не хочет спать даже Лю, только прыгает.
— Пускай спит на ней нана, — предложил Лю, совершенствуясь в гимнастических упражнениях. — А я не буду спать на ней: на этой кровати, наверное, спала сама княгиня, жена Жираслана.
Если образ светлоглазой, лохматой девочки приятно тревожил его сердечко, то воспоминание о княгине, напротив, всегда вызывало у него неприязнь.
Старая нана тоже не хотела переселяться на княжескую кровать, хотя ей больше чем кому бы то ни было подходило возлежать на кровати, как на облаке.
Иногда все-таки два брата, из которых один еще оставался ребенком, а другой уже становился юношей, в обнимку засыпали на широкой кровати, сладко дыша друг другу в лицо.
Всякое утро их ждали важнейшие дела. Лю прикреплял шарик к поясу, воображая, что это ручная граната и теперь ему не страшен сам Жираслан, и спешил на игры богатырей или за околицу, к дому Жираслана, надеясь встретиться с девочкой Тиной. А юный тлепш Тембот наваливался на густую кашу с бараниной. Как тут ловчилась Думасара, откуда она доставала баранину — было ее тайной. Кузнецу пристало есть сытно и плотно. Уже слышался зов старшего его товарища Аслана, и Тембот до вечера уходил в кузницу. Горн старой кузницы теперь не стоял печально остывшим. Уроки незабвенного Бота, а потом Эльдара шли впрок.
Правда, Тембот некоторое время еще колебался в окончательном выборе ремесла. У подростка вдруг заговорила кровь его предков — разгорелся необыкновенный интерес к древнему, совсем забытому, ремеслу отцов и дедов. Не так важно, что тут было причиной и что следствием, потому ли Тембот шарил по всем углам, по сараям и конюшням и отыскивал инструмент предков-жерновщиков — молотки, зубила, ломики, — что захотелось ему овладеть этим искусством, или, наоборот, потому и захотелось стать жерновщиком, что ему вдруг попались на глаза забавные и интересные предметы. Так или иначе, на какое-то время он забросил кузницу и начал проводить целые дни за тесанием камней. Астемира в те дни в ауле не было. Но тут, чего никак не ждала Думасара, дед Баляцо начал расхолаживать Тембота, и, пожалуй, в убеждениях старика чувствовалась сила.
— Теперь всюду камень сменяется железом, — говорил дед. — Водяные мельницы заменяют машины… Слушай меня, Тембот, теперь нужны не жерновщики, а люди, которых называют механиками. К этой науке кузнец идет прямым путем, потому что кузнец есть тоже человек, работающий по железу. Отсталое занятие — тесать камень, занятие курам на смех… Все это, — дед показывал на сложенные у крыльца молотки, зубила и ломики, — все это отбрасывай в сторону, не отставай от Аслана, берись за кузнечный молот и клещи.
Тембот, однако, поддался увещеваниям не сразу. Не сразу подействовали на него и насмешливые упреки Аслана, лишавшегося помощника. Немало подивился Астемир, вернувшийся из Нальчика и заставший старшего сына за тесанием жернова. Это показалось объездчику столь любопытным, что и в нем загорелся интерес к забытому делу. Но вот Астемир принял от Баляцо бразды правления. У законного старшины-большевика, как и следовало ожидать, что ни день возникали новые и новые хлопоты: то ему нужно было думать о семенах, то натянуть на колесо шину, то появлялась надобность в каких-то кузнечных поделках, — и вытесанный Темботом жернов так и стоял без дела у крыльца, а народный милиционер Казгирей приспособил его себе под сиденье — нечего становилось молоть…
Таким образом, самые требования жизни лучше слов доказали справедливость суждений деда Баляцо. То же самое сказал и Астемир. Тогда Тембот, уже скучавший без молота в руках, опять пошел за Асланом, и опять послышались звонкие удары молота о наковальню.
На этот раз юный тлепш надолго обосновался в старой кузнице. Не утихало ровное гуденье пламени в горне, по всему жемату несся сладковатый запах древесного угля. И, нужно сказать, от этого становилось как-то веселее всем жерновщикам.
Опять семья по вечерам собиралась за столом, хотя ужин не всегда бывал достаточно сытным, и опять, как некогда Эльдар, хвалился своими успехами новый кан, и больше всех был доволен Баляцо.
— Покажи руки, — обращался он к Темботу.
Тембот протягивал руки, и дед с веселой горделивостью отвечал:
— Если этого не видишь ты, Думасара, то это видит аллах… Гляди и ты, Астемир. По теленку виден вол, по рукам — будущий кузнец. Руки у него кузнечные. Видит аллах, зачем у Лю такой лоб, а у тебя, Тембот, такие руки: Лю — башковитый, а этот руковитый… Я тебе говорю, — дед обращался к Темботу, которого приятно щекотала похвала, — ты не проиграешь на этом деле.
Для пущей убедительности старик пошарил на своем чердаке и стащил в кузню все, что, на его взгляд, могло здесь пригодиться: старый дубовый желоб для воды, старинной ковки меч, несколько вязок ржавых подков, фамильные тамги и даже старинной выделки тяжелую наковальню, годную, несомненно, даже для легендарного Тлепша нартов.
— Только вам доверяю, Аслан и Тембот, — сказал при этом старик. — Вы теперь кузнецы аула, не посрамите его. Аллах не всем дает знать тайны ремесла, но постигнутые с помощью аллаха тайны всегда приносили нартам победу.
Был назначен день торжественного посвящения юного тлепша в ремесло героев и нартов.
В это утро немало зевак собралось перед старой кузницей незабвенного Бота. И кто знает, какие чувства шевельнулись в это утро в душе Данизат, которая тоже показалась в толпе.
Лю увидел здесь рядом с Чачей девочку Тину. Мальчик понимал значение предстоящего обряда и не позволил себе подвесить к поясу блестящий шар, чтобы не отвлекать на себя внимание людей. Правда, об этом он немножко пожалел, увидев Тину. Редкий случай блеснуть перед девочкой — блеснуть и в прямом и в переносном смысле — упущен. Хорошо, что все-таки он не забыл сегодня надеть революционную феску.
Тембот же прежде всего подвесил к дверям кузницы свои три шара, и эта великолепная гроздь сыграла не последнюю роль в том любопытстве, с каким народ собирался перед кузницей. Все поняли, что новые кузнецы способны сделать даже такие шары.
Давлет умирал от зависти и не мог сообразить, чем бы подавить такой успех молодых кузнецов, что бы такое придумать для украшения ККОВа, то есть прежнего дома Нургали, места нынешней славной деятельности Давлета.
Вот Тембот и Аслан приколотили к порогу кузницы по подкове. Вот Астемир и Баляцо, отцы кузнецов, выжгли на дверях тавро всех хозяев аула. Это означало, что кузнецы, с благословения начальства и старейшин, с уважением относятся к тем людям, чье семейное тавро выжжено на дверях.
Наступила самая торжественная минута. Толпа оживилась. Дети пролезли вперед, не очень на этот раз обращая внимание на загадочную для всех девочку из дома Жираслана.
Все услышали, как в желобе с водою зашипело несколько опущенных туда раскаленных подков, а затем увидели, как Аслан и Тембот, посвящаемые в кузнецы аула, вымыли этой водой свои лица и побрызгали свой инструмент и кожаные фартуки, оставшиеся от Бота.
— Пусть великое ремесло нартов хорошо послужит и нам, — сказал Баляцо.
Кузнецы ударили по наковальне. Обряд был закончен.
Люди расходились довольные.
Так мало радостей выпадало на их долю в последнее время, так много было забот, страхов и опасений!
Тина, воспользовавшись тем, что ее покровительница Чача ввязалась в бесконечный разговор с Данизат, бесстрашно приблизилась к самому порогу, восхищенно разглядывая блестящие шары, посматривая в полумрак кузницы.
Лю заволновался. Косясь одним глазом на девочку, он словчился умыть и свое лицо в священной воде кузнечного желоба, хотя он и не посвящался в ремесло тлепша — на его долю выпадали другие заботы.
ИСТОРИЯ ТИНЫ И НАЧАЛО ЕЕ ДРУЖБЫ С ЛЮ
Люди разошлись. Только Чача, Давлет и Данизат продолжали свой спор. Девочка стояла у порога, как иной раз чужой голодный ребенок смотрит на хозяйку, хлопочущую у очага, и, скажем прямо, некоторым хозяйкам, а чаще всех Чаче приходилось уже видеть девочку-дикарку в этой позе.
Чувствуя, что девочка следит за ним, Лю поправил остатки кисточки на своей феске и с помощью Тембота раза два ударил молотом по наковальне. Тина все стояла у порога, приглядываясь к мальчику в феске, стараясь, очевидно, разгадать его действительное отношение к кузнице и к посвящению в кузнецы…
Уместно будет сказать здесь о ней несколько слов.
В ауле не знали прошлого этой девочки. Сама она смутно помнила отца, человека по прозвищу Кареж, что значило черномазый. Он служил табунщиком у черкесской княжны, и мать Тины, подозревая, что ее муж, Кареж, изменяет ей, однажды в отчаянии бросилась в бурную Малку. Княжна, жившая очень замкнуто, взяла осиротевшую девочку к себе. Тине в это время было два года. Через год княжна вышла замуж за Жираслана и переехала в Шхальмивоко, а потом поселилась в доме князей Шардановых. С этого времени в ауле узнали маленькую девочку, которая росла в доме княгини.
Кареж остался на берегу Малки, он запил, а когда началась война, пошел на фронт вместо Жираслана и погиб в лихой кавалерийской атаке.
Тина жила в доме княгини и приучалась к разным работам. Чаще всего ее посылали с поручениями — то к мельнику, то к знахарке Чаче, то к печнику, то, наконец, к самому князю Жираслану, когда иной раз он ждал посыльного от княгини в условленном месте, под мостиком через Шхальмивокопс.
Так было до отъезда княгини.
Жена Жираслана, уезжая, не взяла с собою Тину, а поручила ей и Чаче беречь дом и присматривать за кошками. На любви к кошкам сходились вкусы княгини и Чачи. Вообще же княгиня недолюбливала старуху знахарку; жена Жираслана не без основания считала, что здесь уместна поговорка: пусть лучше шепчутся о тебе самом, чем говорят о твоем доме. Конечно, о таком доме, каким был дом Жираслана, посторонним людям следовало бы знать поменьше, и Чачу редко звали сюда.
Но как только княгиня уехала, Чача сразу разнюхала, сколько кукурузы осталось в доме княгини, сколько тут кошек и котят. Что спрятано в кладовой, кроме двух крынок бараньего жира и пуховых подушек? Куда девались прежние, надо полагать — достаточные, запасы княжеских кладовых? Понемножку она все это выведала. Узнала, что за коврами и другими ценными вещами приезжал ночью сам Жираслан.
Еще не успокоившись после разлуки с княгиней, сквозь слезы Тина поведала Чаче, что нередко в прежние времена, когда она, Тина, была еще маленькой, князь угощал ее конфетами и пряниками, а позже княгиня не раз посылала ее в условленное место в степи для тайных встреч с князем, и князь не забывал приносить ей гостинца.
— Я знаю, конфет у тебя нету, — заключила девочка, — но зато ты отыскиваешь хорошенькие травки — научи и меня.
Чача обещала показать травы и даже те, которые особенно ценил сам князь, — она собрала для него целую шкатулку. Эту шкатулку с редчайшими целебными травами поручено было беречь как зеницу ока.
Дело, если помните, происходило весною. Коты и кошки Чачи породнились с кошками и котами из княжеского дома, и это тоже скрепляло отношения между Чачей и Тиной. Девочка перебралась к знахарке и в княжеский дом приходила с утра, чтобы вечером уйти. А в августе, когда дом заняли под свадьбу, Тина, бывало, взберется на дерево, оглядит сад, двор, захваченный чужими людьми, — и только. Наконец, после свадьбы и выстрела, когда Тина опять стала заглядывать в дом, совсем заброшенный, однажды у калитки остановились всадники и трое вооруженных людей вошли в дом. Двоих Тина узнала. Это были люди, которые собирались жить здесь, и только выстрел в невесту в час унаиша остановил их намерение. Эти люди все осмотрели, обо всем порасспросили, угостили Тину сахаром.
— Слыхала ли ты об абрек-паше? — спросил Тину третий из мужчин, ей незнакомый.
Это был Нашхо, приехавший с Эльдаром и Астемиром.
Еще бы! Абрек-паша не первый день наводил ужас, этим именем пугали детей.
Тину удивляло, однако, что при упоминании абрек-паши болтливая Чача как-то странно умолкла. Девочка ответила, что слышала об абрек-паше.
— Так вот знай: абрек-паша — это сам князь Жираслан, — сказал ей незнакомый джигит, но Тина не поверила, что абрек-паша и Жираслан это один и тот же человек, и презрительно отвернулась от незваных гостей.
Тогда самый молодой и красивый, который хотел поселиться здесь с Сарымой, сказал ей сердито:
— Ты не молчи, а лучше помоги нам, скажи, не продолжает ли бывать здесь Жираслан, которого ты хвалишь за конфеты. Хвалить его не за что… Иди к Чаче или оставайся здесь, — как хочешь… Живите, как жили. Только знай: если не будете говорить нам правду, мы прогоним отсюда и тебя и Чачу.
Тина с удивлением посмотрела на человека, который это сказал. Он был молодой, любил посмеяться, но Тине он и прежде не нравился, — может быть, потому, что он-то и хотел жить тут. Ей больше нравился другой человек, уже немолодой.
— Ты, Эльдар, девочку не обижай, — сказал немолодой молодому и повернулся к Тине: — Разве тебе не нравится Эльдар? Смотри, какой он красивый! Сарыму знаешь?
Тина видела Сарыму, и невеста ей понравилась, но сейчас она промолчала, а широкоплечий человек продолжал:
— Если тебе что-нибудь понадобится, спроси дом Астемира. А хочешь — к тебе будут приходить моя жена Думасара и мой сын Лю?
— Нет, — угрюмо отвечала девочка, — я не пущу сюда ни твою жену, ни твоего сына… не хочу я никого.
— А ведь Чачу пускаешь?
— У Чачи есть кошки.
— А у моего Лю, — рассмеялся Астемир, — есть революционная феска и медные шары. Он умеет ездить на колесе истории. Вот как!
Тину заинтересовало катание на колесе истории, но она не подала виду и отвечала:
— Видела я Лю и его феску и шары. Все равно не приду к тебе в дом и не пущу сюда твоего сына.
— Строгая сторожиха! — посмеялись джигиты.
— Да, не всякий обходит дом Астемира! — заметил молчаливый Нашхо.
Обычно все предпочитали обходить стороной дом Жираслана, даже Давлет, претворяя в жизнь программу скорейшего превращения кулайсыз в кулай, и тот не решился посягнуть на имущество князя.
У Тины был любимый котенок — черный с синими глазами, какой-то взъерошенный, похожий на свою маленькую хозяйку.
Вскоре после посещения дома незваными гостями девочка появилась перед кузницей с любимым котенком на руках.
Не зря, видно, умылся в священной воде Лю. Кузнецом он не стал, но частенько поглядывал через щель в калитке: не гуляет ли Тина в саду, не собирает ли ягоды и съедобные травы?
Нельзя сказать, чтобы девочка была голодной. Никогда она не чувствовала себя такой богатой, как после отъезда княгини. Случалось, прежде о ней не вспоминали целыми днями и неделями, и девочка сама отыскивала себе пропитание. Не потому ли ее курносый носик, казалось, всегда что-то вынюхивает? (Кстати, имя ее — Патина — и означало курносая. Потом «па» отбросили, и осталось Тина.) Распознавать съедобные травы она научилась с помощью Чачи; и кисленькая абаза, и терпкая аму, и корни лопуха, и шершавая лебеда — всему она находила применение. Травы были сытнее цветов, даже цветов акации. Девочка лазала по деревьям, собирая дикие груши или сладковатые орехи чинары. От лазанья по деревьям ее маленькие пятки сделались жесткими, как сама кора дерева, и когда ей случалось убегать от мальчишек по скошенному полю, ни один из них не мог догнать ее.
Вот какой была замарашка Тина. Таинственное всегда окружало девочку. Удивительно ли, что Лю очень растерялся, когда она с котенком на руках вдруг сама шагнула к нему навстречу со словами:
— Ты разве тоже тлепш?
— Нет, я не тлепш, — признался в растерянности Лю.
— Зачем же ты умывался в этой воде? Чача говорит, что нарты тебя за это накажут… Она говорит, что для твоего отца Астемира и для тебя, его сына, нет ничего святого.
Лю показалось, что девочка говорит то же самое, что тогда, на возу с сеном, сказала об Астемире княгиня, — он рассердился и отвечал уже без всякого смущения:
— Это все тебе наговорила твоя княгиня, а вовсе не Чача. Они похожи одна на другую. Я их не люблю.
Девочка задумалась, ответила:
— Чача лечила прежде княгиню, а теперь лечит наших кошек.
— Кошки сами лечатся, — обрезал Лю, — а Чача ходит к тебе в сад только затем, чтобы все вынюхивать своим тонким носом.
— Зачем ты так говоришь про Чачу?
— Так говорят и дада, и нана, и Баляцо.
— Кто это Баляцо?
— Дед Баляцо — отец Казгирея и Аслана, — Лю кивнул в сторону кузницы. — Баляцо был тамадою на свадьбе у Сарымы. Ты на этой свадьбе не была и ничего не знаешь.
— На свадьбе не была, а все видела с дерева.
— С дерева нартов?
— А это какое дерево нартов?
— Вот ты ничего и не знаешь. Наверное, не знаешь и Давлета Чигу-чигу.
Девочка опять задумалась.
— И Давлета знаю — толстый и сердитый, и помню Баляцо — это тот, что приезжал с возом за княгиней. Я знаю и твоего даду Астемира. Он мне сказал, что ты умеешь ездить на колесе истории. Научи и меня.
Лю опять растерялся: как научить Тину ездить на колесе истории? А приятно было услышать, что девочка помнит, как они приезжали с возом. Лю захотелось чем-нибудь польстить ей, и он сказал:
— А ты зато знаешь Жираслана. Эльдар говорит, что ты и теперь ходишь тайком к нему.
Девочка вскинула реснички, но промолчала. Чача уже кликала Тину, но Лю успел ей сообщить: хотя он еще не тлепш, как его старший брат, но отец поручает ему пасти коня Фока, и завтра же он выезжает в поле. Если Тина рано утром выйдет к тому месту, где женщины берут из арыка воду, она увидит Лю верхом на лошади.
Все, что сказал Лю, было истинной правдой. Было над чем призадуматься девочке, когда ее потащила прочь бормочущая проклятия Чача.
Будь то зима или весна, лето или осень — с каждой сменой времени года новое и новое входило в жизнь Лю, которого уже, пожалуй, и нельзя называть маленьким Лю. Нет, он уже не маленький, если ему поручают пасти такого коня, как Фока.
К этому и переходит наш рассказ.
ЮНЫЙ ТАБУНЩИК ПО ПРОЗВИЩУ «ЖИВОЕ СЕДЛО»
По низинным лугам и по берегам реки травы росли еще обильно. Пламя засухи не одолело их.
Взойди рано утром на какой-нибудь пригорок — и ты увидишь: солнышко еще не выглянуло, а из аула уже гонят коров и баранов. А еще через час-полтора стада и табуны разбредаются по всей степи, где белеют камнями широкие рукава реки, зеленеют берега.
Старики пастухи в широкополых войлочных шляпах, в бурках задумчиво стоят с палками в руках. А иной не выйдет в степь без винтовки… Десятки мальчуганов-пастушков собираются в кучки, как овцы в отаре.
Солнце сияет над дальними горами. Если утро ясное, увидишь на одном краю широкую снежную голову Эльбруса, на другом — сверкающий под солнцем гребень Казбека. Но потом знойная сизая мгла затягивает дали. Все жарче в сухой степи, заманчивее журчание речки. Все сильнее пахнет солнцем, пылью и травой. Чем ближе к полудню, тем становится мертвее и тише, не вспорхнет птица, не прожужжит жук…
Не замечая ни зноя, ни строгих, молчаливых стариков, мальчуганы, сбившись в кучку, ведут нескончаемые споры, играют в камешки, в кости, а то и щеголяют один перед другим в какой-нибудь обновке, наигрывают на сопелках, слушают сказку… Очень интересно!
А что же сказать о мальчике, которому предстоит пасти не корову, а коня… да какого коня!
Лю проснулся чуть свет.
Думасара уже сидела у окна и приводила в порядок рваный тулупчик, который когда-то носил Астемир, потом Тембот, а теперь тулупчик подгонялся по росту Лю. Она обрезала и без того укороченные, потрепанные полы. Материнская рука быстро ходила туда и сюда. Думасара заботливо осматривала каждую петлю. Еще не совсем проснувшись, протирая глаза кулаком, Лю ощутил приятный покой и необыкновенную радость при виде матери, склонившейся над его одеждой у светлеющего окна… Он подумал: как все-таки хорошо ему жить, несмотря на то, что опять он спит на старой кровати. Он вспомнил, какими глазами оглядывала его девочка, спрашивая: «Разве ты тлепш?» Смотрит, вся взлохмаченная, смешно шевелит носом, как котенок, пригретый у нее на руках. «А ресницы такие большие, — вспоминал Лю, — и каждая ресница растет отдельно… как у Сарымы».
Думасара услышала, что Лю проснулся, сказала строго:
— Пора вставать, сынок. Все пастухи уже на ногах.
Приподнявшись, старая нана забормотала, что и она вставала рано, когда пасла индюшек.
— А я не пастух, — возражал Лю, — я табунщик.
— И табунщики уже давно на своих конях, — заметила Думасара и, отложив тулупчик, принялась за котелок в очаге.
Проснулся и Астемир. Он, видимо, слышал разговор.
— Ну, табунщик, сумеешь ли? — спросил он. — Не сробеешь? Выдержишь до вечера?
Еще бы! Как не выдержать! Только радостнее от сознания, что он целый день будет верхом. Однако он не рассказал, что у них с Тиной есть уговор встретиться у арыка.
На всю жизнь запомнились Лю подробности этого дня.
Было еще свежо, когда наконец Лю влез на широкую, мускулистую спину коня — в ветхом тулупчике, босой, с сумкой через плечо. В сумку Думасара положила два чурека и кусок сыра. А самым ценным предметом снаряжения была выпрошенная у Астемира солдатская фляга. Она вселяла гордость и помогала Лю чувствовать себя настоящим бойцом.
Седла не было — Астемир покрыл спину коня старым войлоком и вместо стремян перекинул веревку с петлями на концах. Веревочный недоуздок Лю крепко держал в руке.
То тут, то там из-за плетня выглядывали нечесаные головы мальчишек и девчонок, и Лю понимал, как они завидуют ему. По дороге к арыку медленно шли женщины с коромыслами. Шли степенно и торжественно, опустив глаза, как будто все они что-то искали, прикрывая платками нижнюю часть лица. Эту картину Лю видел каждый день, но никогда не замечал опущенных глаз и только теперь понял, что женщины по скромности отводят взор от лихого всадника.
Тины среди них не было. Женщины торопились наполнить ведра.
Тем временем Фока уже почти напился. Он водил головой против течения, раздувал ноздри, вытягивал губы, и Лю с любопытством следил за тем, как у коня раздувалось брюхо.
Напившись, конь тряхнул головой и стал ждать, куда направит его всадник. Но Лю помнил наставление отца — не мешать коню самому выбирать дорогу — и тоже ждал, куда понесет его Фока.
Всякое начало трудно.
На деле все выходило не так забавно и весело, как хотелось бы. Лю давно уже не мечтал о встрече с Тиной, а думал только о том, как бы удержаться на лошади. Колени устали. Фока то и дело хлестал хвостом по голым ногам мальчика, и это было очень больно. Лю с трудом вывел коня за околицу, и здесь конь переходил от кочки к кочке, от камня к камню, выискивая траву. Стада, сопровождаемые пастушка́ми, бродили дальше, и Лю не умел направить туда Фока.
Солнце, обжигавшее до полудня, вдруг скрылось за тучами, с гор подуло холодным ветром. Ногам стало холодно, ветер забирался в прорехи худой одежды. Лю изо всех сил прижимался к телу лошади, но и это согревало плохо. «Замерзну», — с ужасом подумал Лю. Он попробовал шевелить ногами, ноги не слушались, и это опять испугало мальчика. «Отнялись», — подумал он. Лю стал тормошить Фока, дергать его за гриву — конь пасется себе, и только. Тогда он снял знаменитую флягу и стал бить ею Фока. Фляга выскользнула из рук. Конь обнюхал флягу, из горлышка которой потекла вода, и пошел дальше. Лю попробовал стать на спине коня на четвереньки, качнулся и, боясь упасть, — теперь уже никто не подсадит, — снова выпрямил ноги, сел верхом. Но как же повернуть Фока к дому? Блестящая мысль вдруг осенила Лю. Он полез в сумку, достал чурек, отломил кусочек и бросил. Фока обнюхал чурек и сжевал его. Лю бросил второй кусочек. Фока съел и его… Каким-то чудом малыш еще держался на лошади. И вдруг — Лю едва успел схватиться за гриву — Фока пошел быстрой рысью по направлению к аулу. Не было сомнений, Фока спешил домой. Лю понимал, какой позор постигнет его, если люди увидят его беспомощность, и, собрав последние силенки, выпрямился на коне, подобрал недоуздок. Так совершенным молодцом, рысью-рысью, Лю опять прошел весь аул, до ворот дома, у которых уже стояла Думасара.
Не скроем — никто так не нужен был в эту минуту Лю, как Думасара, но, подъезжая, он старался и виду не показать, как трудно бывает джигиту.
Пожалуй, и Думасара могла бы не говорить всего того, что вырвалось у нее.
— Ой, алла, ой, алла! Что ты сделал с моим сыном? — причитала Думасара. — О горестный день! Он не может слезть с лошади! Из мальчика сделали живое седло!
Думасара подхватила сына и понесла его в дом.
«Не простит нам этого аллах, — обвиняла теперь Думасара самое себя. — Лучше не беречь коня, чем губить мальчика… Из ребенка сделали седло! Зачем это?»
Астемира при этом дома не было, а вечером, когда пришли и Астемир, и Баляцо, и Тембот, в семье долго обсуждали, как быть дальше. Позже в разговоре принял участие даже народный милиционер Казгирей. Говорили обо всем: и какая грозит опасность Лю и Фока со стороны конокрадов, и, с другой стороны, как бы так сделать, чтобы одновременно с Фока паслись лошаденки Баляцо, наконец, права ли Думасара, которая под впечатлением этого дня до того расстроилась, что не хочет и слышать обо всем этом.
— Да образумит нас аллах, — говорила Думасара, — разве можно было посылать ребенка? Разве Лю — седло для такого коня, как Фока?
— Начало всегда трудно, — считал Астемир. — И почему ты говоришь «седло»? Лю разве слабее других малышей? Ему обидно отставать. Он не седло, а джигит, мужчина. Пускай приучается, пока еще есть конь.
— Лучше потерять коня, чем загубить мальчика, — настаивала на своем Думасара.
Лю прислушивался к этим толкам, пригревшись под боком у старой наны, которая тоже не одобряла Думасару.
— Кабардинец без коня не птица, а курица, — бормотала старуха. — Как не приучать сына к лошади?
И надо сказать, что, несмотря на все испытания, слова отца и старой наны показались Лю разумнее, чем слова матери. Ему было тепло, спокойно и уютно у хилого тела старой любимой наны. Тут все было привычно, но тревожная привлекательность нового все же победила в этой борьбе. Для мужчины опасность всегда заманчивее покоя.
— Ты, нана, не думай, — тихо сказал он, чтобы слышала одна лишь старая нана, — не думай, что я боюсь Фока. Я ничего не боюсь, никого, ни даже Жираслана.
Так, засыпая, бормотал Лю, хотя ему уже и начинало грезиться что-то пугающее. Ему мерещилось, что перед ним стоит Масхуд Требуха в Желудке, а глаза у Масхуда такие же злые и выпученные, как у Залим-Джери. И этот человек — не то Масхуд, не то Залим-Джери — замахивается на него длинным прутом, превращается в Давлета и опять становится Масхудом. А Фока гневно водит головой, потряхивая гривой, и вдруг уносит его куда-то вскачь…
ГОСПОЖА ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА ДОЖДЯ И КОНЬ ФОКА
Нет хлеба — требуй его от земли, гласит пословица. А как тут потребовать, если всегда юная земля стала сухой и черствой, как сама старость?
— Да простит меня аллах, — жаловалась Думасара, — грешница, хотела я, чтобы Тембот научился ремеслу отцов — тесал камни для жерновов… А зачем нужны жернова, если и молоть нечего — бьет нас небо…
Да, небо не щадило Кабарду. Все было выжжено, все почернело.
Когда, по обычаю дедов, мужчины собирались у мечети для совершения намаза и подолгу засиживались здесь за неторопливыми разговорами, Муса говорил:
— Вы слышали от Астемира: «Советская власть ко всему находит ключ». А где же ключ, которым можно отпереть небо и вызвать дождь? Где эти силы у большевиков?
И опять Масхуд старался не спустить Мусе и завязывал спор:
— Много ты знаешь! Слышал ли ты, что большевики решили направить Баксан на посевы? Тогда и дождя не нужно.
— Что говоришь ты, болтун, пропахший требухой! Виданное ли дело — повернуть Баксан!
— Мне Астемир все объяснил: пустят по полям не только Баксан, но и Чегем, и Терек, и тогда не будет нужды ни в Давлетовом колодце, ни даже в самой реке — к каждому дому подойдет арык.
— На какой же арык будешь ходить ты, если Мариат перестанет ходить к моему колодцу? — пустил шпильку Давлет. — Ты, Муса, не отпускай Мариат одну — скотобоец наставит-таки тебе когда-нибудь рога!
О, если бы Муса знал, как близок Давлет к истине!..
Но много не пошутишь, когда засуха навалилась страшным бедствием. Ждали ячменя и проса — не дождались. Понадеялись на пшеницу — выгорела и пшеница. Еще кое-где собирали кукурузу, хотя ее листья уже свернулись и крошились от одного прикосновения.
Страшный вид имела земля. Повсюду образовались трещины, как будто тут и там секли землю огромными мечами. Опали в садах плоды.
Сгущались несколько раз тучи, веяло холодом, а дождь так и не брызнул ни разу.
Другие тучи, непроницаемые тучи пыли, стояли над полями и селениями, багровело в этих тучах солнце.
В горах между тем бурно таяли снега и ледники, реки переполнились. Кипя грязной пеной, Шхальмивокопс с грозным грохотом неслась через аул, смывала мосты и мельницы. Такой полноводной река не была даже в то лето, с которого начата наша повесть. Люди старались как-нибудь спасти огороды и бахчи, день и ночь трудились с лопатами в руках, копали арык за арыком; даже старики не засиживались за долгими беседами у мечети, а помогали молодым. Надо отдать справедливость и старому Саиду — в это трудное для аула время он вернулся к своим прихожанам и вместе с ними усердно молился о ниспослании аллахом дождя.
Знойным, сухим, пыльным утром на улице показалась толпа детей. Впереди всех шли Лю и Тина.
Возглавляя процессию Лю и Тина волокли чучело из соломы. Это и была госпожа Ханцей — Повелительница Дождя. На чучело была надета пестрая рубаха и войлочная шляпа. В ведре плавала лягушка, наряженная в шелковую рубашку. Все соответствовало обычаю. Правда, Лю хотел было внести некоторые новшества — мог ли обойтись без этого сын Баташева? — вместо шляпы он хотел надеть на чучело революционную феску, но кое-кто усомнился: можно ли феску злого хаджи Инуса применить там, где взывают к аллаху?
Громкий детский хор оглашал улицу:
Госпожу Ханцей
Водим, водим, водим…
У тебя, аллах,
Ливня просим, просим.
Молитва вознесется
И дождем прольется…
Шествие приостанавливалось у каждого дома, богат ли он был или беден — хозяйка все равно выходила встречать госпожу Ханцей.
В который раз хор повторял песню, и певцы ждали, что вынесут им в награду. Яйцо? Чурек? Два яйца? Два чурека? Или, может, не совсем обглоданную баранью кость? Девочки пели старательнее мальчиков. Но особенно складно пела Тина. Она, казалось Лю, поет лучше, чем певала Сарыма, и, во венком случае, лучше Рум. Он слышал не слова хорошо знакомой песни, а просто чистый и звонкий голосок девочки и при этом следил, как она морщит носик, как открывается ее чистенький ротик с белыми ровными зубками. На этот раз Тина приоделась, причесалась и умылась. Все было ново и волнующе приятно, хотя печальной была причина шествия и пения.
Расторопная девочка успевала первой подсунуть сумку для подаяния, но не все в сумку Тины бросали хотя бы чурек или яйцо. Иные же хозяйки проявляли верх щедрости, они не скупились вместе с подаянием вынести полведра воды и окатить водою госпожу Ханцей, приговаривая при этом:
Не скупись и ты,
Пролейся с высоты!
Процессия шла дальше, новые дети включались в шествие, их матери и деды благожелательно смотрели им вслед, молитвенно поднимали взоры к небу, но, увы, дождя все не было.
Земля растрескалась, даже собаки приутихли и больше не лаяли на госпожу Ханцей.
От страшных опасений леденели сердца.
— Год слез, год слез… Голодная зима… — бормотала Думасара, да и не она одна.
Не походила эта осень на счастливое время сбора урожая, не пахло по дворам жареным чуреком, вяленым мясом, крепким самогоном, чесночным соусом. Запах все той же жаркой пыли не рассеивался и за ночь. С бурной реки по-прежнему слышался грохот. Все так же уносились куда-то бесполезные воды потока… Послушать только этих большевиков — собираются повернуть на равнину Баксан и Терек!
Тихо и пусто было на токах, не засыпались зерном сапетки. Если кто и возвращался с поля с мешком кукурузы или с охапкой сена, то угрюмо спешил спрятать добро подальше: сено — на крышу, кукурузу — в сени, а то и под стол. Прятали и ту десятую долю, которую прежде так охотно отдавали мулле.
— Год слез, — бормотала Думасара. — Перестань быть председателем, Астемир. Лучше уж учи детей, как хотел.
— Что положила сегодня в сумку Лю? — спрашивал Астемир жену.
— Могу ли я отпустить его без хлеба? Положила холодной маремсы, да не знаю, что положу завтра. Муки уже и ложкой не наскребешь.
— О година слез! — вторила старая нана, которая уже давно отдавала внуку свою долю чурека или маремсы. — Зачем ты не берешь меня к себе, о аллах?! Зачем ты дал мне видеть Кабарду без хлеба, женщин без коровы, мужчин без коня и всех без страха перед тобою?..
И будто предрекла беду старая нана.
На другой день поздно вечером Астемир привез на двуколке Мусы шесть мешков кукурузы, но не походил на человека, радующегося удаче. Он смущенно помаргивал, неторопливо разгружая двуколку. Старик Ахмет, новый батрак Мусы, босой, но в ноговицах, помогал Астемиру. Лю только что вернулся с Фока и тоже побежал помогать отцу.
— Кукурузы хватит на всю зиму, если добавить недостающую, — пошутил старик Ахмет. — Клянусь аллахом, ты, Астемир, сумел выторговать у Мусы хорошую цену… Шутка ли сказать — выторговал у Мусы!
— А что ты торговал, отец? — спросил Лю.
Астемир не спешил ответить сыну, а старику угрюмо сказал:
— Это хорошо — уметь пошутить, но тут не до шуток. Надо, чтобы хватило того, что есть. Легко ли у меня на душе?
Ахмет возразил:
— На душе, конечно, не легко, но, с другой стороны, что конь? Коня самого кормить надо… Хотя опять-таки какой хозяин без лошади — хоть при царе, хоть при большевиках!.. Не пойму только одного: зачем Мусе еще одна лошадь, когда в конюшне и без того тесно?
— Сейчас коня уведешь? — остановил Астемир говорливого старика, а у Лю похолодело сердечко: он все понял.
Старик сказал:
— Нет, я не поведу коня, хозяин сам за ним придет. Как твоего красавца зовут? Фока, что ли?
— Фока, Фока! — сердито отвечал Астемир.
Лю никогда еще не испытывал такого отчаяния, никогда! Даже когда дада и Степан Ильич после болезни бежали из дому и даже когда ему рассказали о смерти Луто. В слезах он поспешил в конюшню. Фока, не насытясь на пастбище, грыз доски пустующей кормушки. За перегородкой Рыжая усердно лизала доски своего ящика.
Со слезами на глазах Лю потянулся к морде коня, стараясь погладить его.
— О година слез! — повторял Лю жалобы Думасары и старой наны. — Тебя хотят увести, Фока, а ты не уходи. Лучше давай вместе умрем, но не уходи к Мусе.
Фока косился на мальчика крупным блестящим глазом. Лю прижался лбом к теплой и мягкой груди коня, вдыхая запах слегка потной шерсти.
Мальчик вспомнил то время, когда отец и Степан Ильич лежали больные и к ним пришел Муса. Какой противный! Неужели этому гадкому Мусе отдадут коня, добытого в бою?! Лучше бы уж увел Фока Жираслан! И тут мысль, которая пришла мальчику в голову, показалась ему счастливой. Не все пропало. Можно уговорить Тину пойти под мостик. Он знал от девочки, что прежде, когда княгиня еще жила тут, под мостик за аулом иногда приходил Жираслан и передавал через Тину вещи для княгини. Можно и самому пойти туда и попросить Жираслана увести Фока из конюшни Мусы! Пусть лучше Фока будет у Жираслана!
За этими размышлениями Лю не слышал, как его позвали. Стало уже совсем темно, послышались голоса Думасары, Тембота и — о ужас! — Мусы!.. Да, Лю не ошибся, Муса уже стоял на пороге конюшни. В руках у него были уздечка и нагайка.
Он говорил:
— Не знаю, зачем аллах благословляет этот нечестивый дом! Астемир удачно продал своего коня…
Муса шагнул в конюшню:
— Кто это тут? А, это ты, Лю? Это хорошо, что ты любишь конюшню. Кабардинец должен любить коней… А конь и верно хорош, — не удержался от признания Муса.
— Да, конь хорош, — с достоинством отвечала Думасара.
Лю угадывал, чего стоит матери ее сдержанность. Она говорила:
— Ты, Муса, сделал удачную покупку, пусть Фока всегда приносит тебе удачу… Поди сюда, Лю. Ты что, плачешь?
— Дорогонько, дорогонько… — бормотал Муса. — Бери узду, Тембот. Хорошенько взнуздай коня… Легко сказать — шесть мешков кукурузы!
А Думасара, утирая Лю слезы и нос, опять строго ответила:
— Разве коня оценивают мешками кукурузы? Только нужда заставляет Астемира сделать этот выбор — дети или конь… Ой, алла! За что такое испытание?..
— Хе-хе! — хмыкнул Муса. — За что? Ты спроси об этом у своего мужа… Где он сейчас? Почему его нет?
— У председателя дел много.
— Слышал я, что Астемир уже председателем не будет, аллах не хочет видеть его на этом заметном месте.
И хотя Думасара знала о новых замыслах Астемира, прикинулась, что слышит новость.
— Видно, аллах прежде всего с тобой советуется, — ответила она. — А кто же будет председателем? Кому нужда лезть в это ярмо в годину слез?
— Кто будет председателем? Давлет — вот кто!
То, что слышал Муса о предстоящих переменах, было почти верно, но не будем предупреждать события.
Тембот уже взнуздал коня и выводил его из стойла. Лошадь упиралась.
— Дела! — ворчал Муса. — Знаем мы, какие у них дела… Ну ладно. Пока еще милостив к нам аллах… Год слез! То ли еще предстоит… Я зла не помню, хотя и немало навредил мне объездчик Астемир…
— Эй ты, Муса! — прикрикнул на него Тембот. — Ты пришел за конем — бери и отправляйся восвояси… Да не вздумай приводить его ко мне подковывать!
Если Лю был вне себя от горя, то Тембот едва сдерживал злость.
Муса стеганул коня нагайкой, раз и второй раз, и, не давая ему воли, подтянул узду. Фока громко заржал, призывая хозяина.
Лю зарылся в складки материнской юбки.
— Э, рева! — презрительно отозвался Тембот из мрака конюшни, но Лю понимал, что брату не легче, чем ему.
— Поди разыщи отца, — со слезами в голосе проговорила Думасара, продолжая вытирать сыну нос. — Найди отца, он в саду.
Не знал мальчик, что многое сейчас напоминает тот день и час, когда после схватки с Инусом Сучковатой Палкой Астемир уединился в саду, а на крыльце дома со счастливой вестью ждала его старая нана. Многое напоминало тот час, и все было по-другому. Старая нана тоже видела, как увели Фока. Она стояла на крыльце, держась слабыми руками за притолоку двери.
Отца Лю нашел у арыка.
Астемир сидел на корточках, как бы совершая намаз, спиной к старой яблоне, еще более разросшейся с тех пор.
— Муса увел Фока, — с трудом проговорил Лю.
Астемир будто и не слышал ни приближения Лю, ни его слов.
Лю повторил.
— Приходил Муса.
Астемир молчал.
— Он увел Фока…
Журчал арык, шелестели листья. Наконец Астемир позвал сына:
— Поди сюда, Лю… У тебя будет лошадь еще лучше, чем Фока. Придет время — все будет.
Лю не верил своим глазам: отец, — мальчик скорее почувствовал это, чем увидел, — тоже плакал! Лю упал к отцу на колени и проговорил сквозь слезы:
— Муса бил Фока нагайкой…
— Теперь это его лошадь, — тоже сквозь слезы отвечал отец. — Я продал Фока. Но я скажу Мусе, чтобы он его не бил.
— Вот ты говоришь, дада, что приведешь другого коня, а нана Думасара говорит, что нынче со двора все только уходит и ничего не приходит… Зачем это?
— Что «зачем это»?
— Зачем она так говорит? Мне это не нравится. Ты ведь в самом деле приведешь другого коня?
— Приведу, сын, приведу. Все будет, наберись терпения!
— Наберусь.
— Ишь ты! Верно говорят Степан Ильич и Баляцо, что у Тембота большие руки, а у Лю большая голова… Учиться надо. Хочешь учиться, Лю?
— Я хочу учиться вместе с Тиной.
— Вот как?
Лю смутился. Он хотел было рассказать отцу о замышляемом сговоре с Жирасланом, благодаря которому можно опять вернуть Фока, — нужно только, чтобы этого захотела и Тина, — но решил, что сначала нужно поговорить с самой Тиной. Как раз на следующий день Лю опять должен был встретиться со своей подружкой. Но ничего этого он отцу не сказал, а только промолвил:
— Так ты скажи Мусе, чтобы он не бил Фока.
— Скажу, — пообещал Астемир.
— А если госпожа Ханцей пустит дождь, Муса отдаст Фока? — на всякий случай спросил Лю.
— Как рассудит аллах, — отвечал Астемир.
Ночь наступила темная, вершины деревьев таяли во мгле.
На минутку Лю представилось, что они с дадой окружены джигитами, а может, даже великанами-нартами, завернутыми в бурку. Он и дада прячутся от этих всадников.
Великаны в бурках едва шевелились.
Сыпались сухие листья.
Что-то шуршало, чуть слышно похлюпывало, ровно журчал арык.
И вдруг в этой живой тишине Лю услыхал тихий мужской голос и не сразу понял, что это голос отца. Астемир запел так тихо, что едва можно было расслышать слова песни. Лю знал много песен от Думасары и от старой наны, но никогда прежде не слыхал он, чтобы пел отец. Лю узнал песню. Однажды он уже слышал ее от деда Баляцо. В ней говорилось о том, что нет человеку покоя, если злая сила отняла у него любимую девушку, кони или кинжал. Нет и не должно быть в этом случае покоя, покуда кабардинец не вернет утерянное — не соединится опять с любимой девушкой, не пристегнет кинжал, не сядет на коня. Долг мужчины — восстановить справедливость…
Эту песню пел дед Баляцо, когда ездил с Лю к заветному кургану за щедрыми посылками от Астемира и других партизан…
Лю затих и успокоился. Он слушал песню, прижавшись к отцу, и смотрел вверх, где шевелились и шуршали деревья, и теперь пение отца, его голос, то усиливающийся, то плавно затихающий, как бы повторял спокойное покачивание вершин высоких тополей.
— Лю! Где ты? Почему не идешь домой? — послышался с крыльца голос Думасары.
Она называла имя Лю, а не Астемира, потому что не годится женщине выкрикивать имя своего мужа.