САРЫМУ ВЕЗУТ ДОМОЙ. ЯЗЫК И ГЛОБУС
Сарыма поправилась. Наташа сказала ей, что скоро ее отпустят домой.
А пока Сарыма старалась помогать сестрам. Свободные часы они с Наташей проводили в маленькой комнатке, которая называлась «докторская» и где стояла койка Наташи.
Окно выходило в садик, примыкавший к большому Атажукинскому саду. Ветви старого каштана, которого не сумела одолеть засуха, как бы с любопытством заглядывали сюда, рассматривая сложенные на подоконнике красивые вещи.
За время болезни набралось много подарков. Были тут и подарки, что предназначались Сарыме еще к свадьбе, были и другие, которыми добрые люди хотели выразить свое сочувствие Эльдару и его невесте по случаю несчастья. Пестрели красивые ткани, шелковые платки, поблескивали флакончики с «душистой водой», вроде того, что Эльдар добыл для Сарымы еще тогда, на койплиже. Сарыма, улыбаясь, думала, с каким трудом достался тот флакончик и как много флакончиков теперь…
Многое было по-другому, все обещало иную жизнь.
Один раз, когда Сарыма еще лежала в постели после операции, раздались крики. Сарыма услышала голос матери. Диса требовала, чтобы ее впустили, а сестры не разрешали. И все-таки Диса протолкнулась в дверь, за ней еще несколько женщин — Сарыма узнала и вдову Данизат, и других односельчанок, — и все они, выстроившись в ряд, сразу закричали, завыли, как над покойником.
— Зачем я отдала дочь сначала батраку Эльдару, потом русскому доктору, который отрезал ей руки… О алла, о алла! — восклицала Диса.
Это было тяжелое воспоминание, но больше такого не случалось. Чуть ли не каждый день к Сарыме приходил Эльдар, вел себя тихо и только смотрел на нее такими горячими глазами, что от одного этого взгляда у нее проступали слезы.
В последнее время Эльдар стал заходить еще чаще. Сарыма не сразу узнала, что он ходит на перевязки к доктору и наблюдает, хорошо ли караулят лежавшего в больнице Жираслана.
Скажем заодно, что сразу же после возвращения из Прямой Пади Эльдар был назначен не только командиром отряда, но и заместителем начальника управления. Наблюдение за пленником стало теперь его прямой обязанностью. У койки абрек-паши сменялись и дежурные, и сестры, и караульные. Конечно, Жираслан не был в силах уйти, но около больницы уже не раз замечали подозрительных людей из дальних аулов, из Чечни и Ингушетии, где у него оставалось немало друзей.
Сарыма не знала, что находится под одной кровлей с человеком, который хотел ее убить, Эльдар же страдал из-за этого еще сильнее. Он давно спрашивал доктора, не пора ли отпустить Сарыму. Слезы Сарымы убедили его не возвращаться обратно в дом Жираслана.
Все складывалось бы хорошо для Сарымы, если бы не предстоящая разлука с Наташей.
На любовь Сарымы Наташа отвечала тем же. Им не нужно было много слов, чтобы понимать друг друга.
— Скоро придет Эльдар, — скажет Наташа и улыбнется.
— Скоро придет Эльдар, — и на этот раз проговорила Наташа, оглядывая через окно вечереющее над деревьями небо.
Но теперь она не улыбнулась.
Не улыбалась и Сарыма.
Обе они как в воду глядели.
Послышались шаги и мужские голоса. Девушки обернулись к дверям — вместе с доктором вошел Эльдар и — о радость! — дед Баляцо, наряженный в ту же черкеску, в какой он приезжал за Сарымой в утро свадьбы. То же румяное лицо, те же пучки поседевших густых бровей и огненно-рыжие усы, не поддающиеся времени… Еще бо́льшая радость: из-за спины Баляцо выглядывал Астемир, тоже в своей праздничной каракулевой шапке, а за Астемиром — тут уж Сарыма чуть не вскрикнула — Думасара.
О славные, дорогие земляки!
Эльдар пропустил Баляцо вперед.
Зачем приехал Эльдар с земляками, если не затем, чтобы забрать отсюда Сарыму? И конечно, так оно и было: Эльдар назначил отъезд на сегодня, зная, что Астемир и Баляцо должны быть в Нальчике по своим делам…
В комнатке сразу запахло шерстью бурок и кожей сапог и чувяк. Сердечко у Сарымы заколотилось. Она вопросительно взглянула на Наташу, потупилась перед мужчинами.
Наташа начала собирать вещи Сарымы.
Баляцо умиленно глядел на Сарыму и не сразу справился с волнением.
— Красавица моя! — заговорил он. — Приятно сердцу видеть тебя здоровой. Но грустно мне, что я не могу взять тебя отсюда с той же лихостью и почестью, с какой посаженый отец брал тебя из дома твоей матери. Ничего… Была красавицей, такой и осталась… Поедем домой.
— Поедешь домой, Сарыма, — подтвердил Эльдар. — Матханов Казгирей прислал коляску.
— Ну, собирайся, да не забывай Наташу, — сказал Василий Петрович.
— Не забывай Наташу, — повторил Эльдар по-кабардински.
Сарыма всхлипнула, Наташа обняла ее. Эльдар и Астемир стали разбирать на подоконнике подарки, увязывать платки.
Теперь Сарыма увидела, что Астемир прячет что-то под буркой. А Думасара держит в руках лукошко, наполненное такими же баночками с чернилами и пишущими палочками, какие Сарыма видела здесь, в больнице. Сарыма решила, что и это подарки.
Но вот как обстояло дело.
…Уже с утра по улицам Шхальмивоко поехал Еруль с небывалым известием. Сегодня Еруль не приглашал на сход, или, как теперь это стало называться, на собрание. Слова его звучали так странно, что люди не верили своим ушам и с полным основанием переспрашивали друг у друга: «Что прокричал Еруль? Не ослышался ли я?»
Нет, люди не ошибались.
— Слушайте, слушайте! Будет школа. Посылайте детей в школу…
Передохнув, Еруль опять кричал:
— Слушайте, слушайте, счастливцы! Можно и девочек. Учитель Астемир и новый председатель Давлет будут давать по фунту кукурузы всем детям, которые придут в школу.
У Астемира все было готово, оставалось только получить глобус, а было еще неясно, кто пойдет в школу и что отвечать, если ученики повторят тот вопрос, на который Астемир не мог ответить Думасаре: «Какой силой держится вода на земле, если земля шар, как изображает глобус?»
Когда народный милиционер Казгирей прискакал с просьбой от Эльдара — выехать за Сарымой, Астемир взял с собою в Нальчик не только жену, но и Баляцо. В тот день как раз должно было состояться очередное собрание ячейки, и Астемир надеялся, что Степан Ильич научит его отвечать на трудные вопросы.
Астемиру вручили глобус, чернильницы, карандаши, а Степан Ильич действительно старался снова объяснить Астемиру, в какой мере глобус соответствует земному шару и почему с круглого камня или с того же глобуса вода стекает, а с земного шара нет. От Степана Ильича Астемир получил в подарок еще и лампу. Во всем этом принимал участие и Баляцо.
Не первый раз требовал Баляцо ответов и разъяснений у большевиков на их собраниях в ячейке. К старику привыкли, и никто не возражал против того, что Астемир приводит с собой беспартийного человека. Скорее даже жалели, если иной раз в горячих спорах не участвовал Баляцо из Шхальмивоко.
Впрочем, не один только Баляцо спорил.
Собрание ячейки в тот день напоминало знаменитый случай из истории, когда астроном Коперник говорил о вращении земли перед богословами, сомневающимися в способности земли вращаться.
Степан Ильич как бы повторил великую речь Коперника.
Нельзя сказать, чтобы все поняли разъяснения Степана Ильича; Не все понял и Астемир. Очень уж трудно было представить себе, как это земля-шар вертится в пустоте вместе с небом и не проливается с нее вода океанов и морей.
И дед Баляцо все еще не считал спор законченным. Он продолжал его и после собрания ячейки, по дороге в больницу.
Но вот Сарыма уселась в коляску, с нею рядом села Думасара, Эльдар вскочил в седло, коляска тронулась.
И опять не совсем обычный вид представляла собой эта известная всему городку коляска. Опять на ее подножках — и слева и справа — стояли мужчины в хорошей одежде, и один из них держал в руках лампу, а другой цветистый шар на высокой ножке.
Как только коляска покатилась, Баляцо, с лампой в руках, не обращая внимания на стук и тряску, спросил Астемира, державшего глобус:
— Какими же словами ты будешь все это объяснять?
Астемир прокричал в ответ:
— Учеными словами.
— Как можно без языка (то есть без знания русского языка) говорить учеными словами? — недоумевал Баляцо, а Астемир отвечал ему:
— Я все буду объяснять по-кабардински.
— По-кабардински можно хорошо ругаться, а не говорить учеными словами. Еще и букв таких нет, чтобы читать и писать по-кабардински.
— Буду учить кабардинскому языку.
— Кабардинец и так свой язык знает. Зачем учить кабардинца кабардинскому языку? С этим языком никуда дальше станицы Прохладной не сунешься, хотя и будешь знать все слова своего отца и матери. Нет, Астемир, я тут не скажу «ага».
— Скоро и кабардинские слова станут буквами обозначать, — не сдавался Астемир. — Мне об этом говорил Степан Ильич.
— Разве можно кабардинские слова буквами обозначать? — сомневался Баляцо.
— Буду пока учить так, как учил Эльдара, — решил Астемир. Он имел в виду тот наглядный способ обучения, с помощью которого по вышитым Сарымой буквам Эльдар учился читать кабардинские слова. Степан Ильич говорил Астемиру, что ученые люди тоже считают такой способ правильным. Так он будет учить словам, а рассказывать про глобус, объяснять картинки из русских книжек и с больших листов-плакатов будет с помощью указки, — это очень нравилось Астемиру. Так делали русские учителя в ростовской гимназии. Одно продолжало смущать и тревожить Астемира: уже и Давлет согласился давать ученикам кукурузу, а учеников все не было. Даже Думасара упорствовала, не хотела пускать Лю в школу, где не будут учить детей по-арабски…
Между тем Баляцо не унимался.
— Нет, видит аллах, ты неверно рассуждаешь, Астемир. Не поверю я, хотя своими ушами слышал от Степана Ильича, что у русских не хватает букв для обозначения кабардинских слов… Как это у русских может не хватать букв, чтобы обозначать слова нашего небольшого народа? Нет, не поверю…
Думасара тоже считала смешным и бесполезным учить кабардинца кабардинскому языку. «Арабский язык, — говорила Думасара, — вот язык самого аллаха. И кабардинец, и кумык, и ингуш — все читают книги по-арабски».
И сейчас, стоя на подножке, Астемир косился на жену, но Думасара, разумеется, не осмелилась бы вмешаться в спор мужчин. Ее дело было оберегать Сарыму. И обе женщины молчали, прижимаясь друг к дружке, или, поглядывая на потемневшее небо, с тревогой и надеждой тихо переговаривались о том, что, кажется, будет дождь.
Спорщики, однако, не замечали надвигающуюся тучу. Посмеиваясь, Баляцо обратился к женщинам:
— На нашем языке только вы, женщины, болтаете да пастухи с коровами разговаривают. И еще, да простит меня бог, иной раз, когда моя жена разозлит меня, я и сам ищу подходящее слово на нашем языке, чтобы оно мне губы, как перцем, обожгло. А науку наши слова не берут. Для науки нужен такой язык, чтобы он зачерпывал глубину, самую гущу, как хорошая ложка черпает в котле… Что еще заботит меня? В школу пойдут не только дети самых знатных, или толковые, или те, которые ходят в медресе, а все дети аула. Это говорит и Степан Ильич и Инал… А кто же в таком случае пойдет с тяпкой на огород, на пастбище за барантой? От многих слышал я этот вопрос: кто останется опорой в доме, если все пойдут учиться в школу? Скажи мне, Астемир, как это объясняет Степан Ильич? Что он об этом говорит?
— Степан Ильич говорит, что теперь все с детского возраста станут придерживаться лучшего для себя и для народа.
— Это хорошо. А что говорит об этом Инал?
— Инал говорит, что Степан Ильич говорит правильно.
— Ага! А что говорит об этом тезка моего сына Казгирей?
— Тезка твоего сына Казгирей хочет, чтобы учили коран. Как будто он подслушал мою Думасару. Вот что говорит Казгирей Матханов.
При этом сообщении Думасара подняла голову и поглядела на мужа широко раскрытыми глазами. Баляцо продолжал спрашивать:
— Интересно говорит Казгирей Матханов. Но теперь и Эльдар не последний человек в Нальчике. Что говорит Эльдар?
Тут и Сарыма подняла голову.
— Эльдар говорит, что Казгирей говорит правильно, — признался Астемир.
Вдали показались выгоревшие и запыленные деревья аула и его убогие крыши. Приятно выделялись лишь черепичные крыши домов Мусы и Жираслана.
Опять в этот вечер по случаю пятницы в мечети состоялась большая служба — уаз. Молящихся воодушевляли новые надежды.
Туча росла, потянуло холодком. Весь аул вышел на улицу, хотя и к этой пятнице Давлету не удалось с должной пышностью украсить свою башню. Что поделать? Давлет объявил красный цвет государственным и запретил хранение кумача в шкафах и сундуках. И все-таки не удалось собрать материала для украшения башни — не хватало ситца даже на рубашки.
Расходясь из мечети и поглядывая на небо, потемневшее от туч, старики говорили не столько о башне Давлета, сколько о новом сообщении глашатая Еруля. Опасались, что по вине Астемира аллах остановит дождь. Мало того, что Астемир с согласия Давлета хочет отдать ученикам десятую долю, — в руки детям дадут гяурскую книжку, а в рот кусок свинины. В таком виде и предстанут мусульманские дети перед лицом аллаха. Может ли небо послать дождь на поля нечестивцев?
Что касалось Астемира, то тут не находили ничего нового: он давно пытается опрокинуть мир кверху ногами: Но вот Давлет? Давлета не относили к адскому племени. Почему же он отдает десятую долю безбожникам? Поведение Давлета затруднялись оценить, тем более что как раз сегодня новый председатель посетил уаз и пообещал к следующему уазу привести самого Казгирея Матханова, если к тому времени будет готова башня.
Обо всем этом, поглядывая на тучу, толковали люди, собираясь кучками то у плетня, то у ворот, когда на околице в пыли, пронизанной светом скрывающегося за тучей солнца, показались коляска и Эльдар на коне. На козлах восседал известный Башир. На подножках по одну сторону с лампой в руке стоял Баляцо, по другую — Астемир с шаром.
Коляска пронеслась по жемату к дому Дисы. Разговоры приостановились, встречные долго провожали взглядами коляску. Кто не знал ее! Коляска Матханова с Астемиром и Баляцо на подножках вызывала удивление, любопытство и почтительность.
Дед все еще продолжал спор.
— И сам Казаноко не поймет того, что ты говоришь, Астемир! — кричал Баляцо. — Собери два мешка букв, и тогда ты не объяснишь на кабардинском языке, каким образом на колесе или шаре, который ты называешь глобусом и землей, помещаются Черное море, Кавказ и Кабарда. Вот я украду у тебя твой глобус, где ты тогда будешь жить? Земля уйдет из-под твоих ног… Нет, тут не разобрался бы и сам Казаноко.
Конь Эльдара шел рядом с коляской ровной рысью. Эльдар не прислушивался к спору, не оглядывался на Сарыму — ощущение громадной счастливой перемены в жизни переполняло его настолько, что он мирился с тем, что везет Сарыму не в свой дом.
Уже мелькнуло нартское дерево, не порадовавшее этой осенью своими грушами ни Лю, ни других ребят, уже показались дом Дисы и дом Астемира, где на соломенной крыше Лю ожидал приезда Сарымы, и Эльдар приосанился, а дед Баляцо все еще кричал, что он все равно придет в школу на урок, заставит идти и свою старуху, и Аслана, и Казгирея и будет требовать объяснений, покуда не получит от учителя полного удовлетворения.
Услышав стук колес и крики, доносившиеся с крыши Астемирова дома («Едет Сарыма!» — вопил Лю), Диса с испуганным видом выбежала на улицу.
Башир, откидываясь всем телом, задерживал разогнавшихся коней. Коляска остановилась. Эльдар соскочил с коня. Сбегались ребятишки, повсюду виднелись из-за плетней женские головы в платках и мужские в шапках…
И в это самое время дед Еруль совершал по жемату повторный вечерний объезд, возглашая:
— Слушай, слушай, счастливый аул! Рядом с домом Астемира начинается школа! Каждый ученик получит фунт кукурузы…
КАЗГИРЕЙ И ЭЛЬДАР. ВСЕГДА ЛИ РИФМА ЗАМЕНЯЕТ КЛИНОК?
Казалось бы, что общего у молодого начальника, чекиста, с верховным кадием? Разве не враждует Инал с шариатом? Разве мало суровых и хлестких слов сказал Степан Ильич о шариате? Разве не говорил он о том, что шариатисты на гнилых дрожжах пробуют поднять свежее тесто? Все это слышал и Эльдар. Наконец, слишком часто обнаруживалось, что шариатисты причастны к бандитским злодеяниям, подтверждались слова Инала и Степана Ильича, что на весах, оценивающих дела шариата, зло перевешивает добро.
Да, все это так. Но неверно было бы принимать мнение Инала или Степана Ильича за господствующее в стране суждение. Время было очень противоречивое, люди разные, и еще далеко было до полной победы идей революции. Мулла и большевизм порой сосуществовали рядом. Много ли нашлось бы тогда таких последовательных людей, как Инал, Степан Ильич, Астемир? И не так уж много было людей, подобно Эльдару, с горячим сердцем, жаждущих истины, но еще не просвещенных знанием, не всегда умеющих сделать правильный выбор.
Эльдару полюбились беседы с Казгиреем. Вот почему, если даже дела не требовали совместных поездок, часто можно было видеть Эльдара и Казгирея, скачущих рядом по дорогам Кабарды.
Казгирея не утомляли эти разъезды. Он считал, что наступила пора решительной борьбы за шариат.
Тем более важной становилась для него дружба с Эльдаром. Он хитро подчинял Эльдара своему влиянию, пользовался любым случаем, чтобы обратить его внимание на верность простых людей народным обычаям, на их благочестие и знаки уважения к нему, верховному кадию. Эльдар, выезжая вместе с Казгиреем на расследование грабежей и убийств, со своей стороны дорожил поддержкой столь чтимого и образованного человека.
Если же посмотреть на события не глазами Казгирея, сразу становилось очевидным, что аллах чего-то недоглядел и напутал. Разруха не миновала Кабарду, Казгирей не основал суконную фабрику, а завел типографию. Новые люди, представляющие новую власть, именуемую советской властью, охотно выслушивали Матханова, и никто из них не возражал против истины, что народ нуждается в мире и просвещении. Но под ударами гражданской войны полезные начинания чахли, как бахча, побитая градом до созревания плодов.
Еще до того, как он стал верховным кадием, Казгирей понял: все круто меняется. Нужно говорить не о школе и книге, пора делать выбор между силами, вступившими в борьбу, — между Клишбиевым и Шардановым, с одной стороны, и людьми новыми, такими, как всеми уважаемый Буачидзе, ученик Ленина Киров или согласный с русскими большевиками, непримиримый Инал Маремканов, бывший друг детства, сосед по Прямой Пади… да верно ли сказать — просто сосед?..
Не один раз в начале революции Казгирей слышал Инала, сына Касбота, на многолюдных митингах в Пятигорске. Эти речи всегда заканчивались призывом: довольно простому человеку, труженику-карахалку, угождать сильным мира сего, таскать для них горячие угли, обжигая натруженные пальцы…
Да и друзья Нури Цагова в те дни тоже стали все чаще говорить словами, какими говорили ораторы в Пятигорске: довольно издевательств князей и уорков, их надо выгнать, и аллах не станет возражать против этого.
Все это Матханов слышал своими ушами. Многое заставляло его задуматься.
В те же дни появилось обращение Москвы за подписью Ленина к мусульманам России и Востока.
Слова знаменитого обращения Матханов принял как подтверждение собственных мыслей. Оно, казалось ему, как нельзя лучше отвечает его планам, снимает все вопросы. Важный документ, думалось Матханову, выпущен прямо-таки в подтверждение его мыслей о сочетании «религиозной революции» с народной революцией. Он увидел в обращении только то, что хотелось ему видеть, и истолковывал по-своему: призыв к уважению национальной культуры, к терпимости и последовательному революционному просвещению народа он толковал на свой лад, как безоговорочную поддержку младомусульманского движения…
Последний номер матхановской газеты вышел в первую зиму после Октябрьской революции с переводом обращения.
— Газета… Газета… Бум-бум, газета! — снова кричали продавцы матхановской газеты на базаре в Нальчике, в Баксане, на берегах Уруха, Малки и Чегема. — Слушайте, слушайте! Казгирей сообщает, что сказал о мусульманах Ленин.
Шутка ли, — кому не интересно знать, что сказал Ленин?
Матханов все еще наблюдал за продажей своей газеты, когда к нему прискакал всадник от отца с радостным сообщением: Казгирея ждет брат Нашхо.
После Февральской революции Нашхо в чине прапорщика действовал на Кавказско-Турецком фронте уполномоченным Союза городов, а затем успел побывать в Персии и в Тифлисе, сблизился с русскими и грузинскими революционерами…
Вот как было тогда, вот как снова встретились Казгирей и Нашхо.
Братья не виделись много лет. Расстались они подростками, встречались мужами, и каждому из них было что рассказать. Нашхо уже занимал важный и грозный пост начальника милиции в округе. Он все еще не был женат.
С любовью оглядывая младшего брата, Нашхо заметил, что всегда представлял себе Казгирея именно таким — статным, умело одетым, а главное, просвещенным. О чем бы Казгирей ни рассказывал, вспоминая то Бахчисарай, то Стамбул, то своих учителей в Баксане, то встречи с земляками-кабардинцами в той же Турции, ничто не представляло для Нашхо неожиданности. Он внимательно следил за жизнью брата издалека.
Братья решили немедленно поехать навестить стариков в родном ауле.
Сильно постарели Кургоко и Амина. Но в опрятном доме по-прежнему чувствовался достаток. Стол и теперь не выглядел голой доской. Несколько дней прошло в пирах и приветственных тостах. Кургоко, однако, внимательно всматривался в своих сыновей и при расставании, склонив набок голову, так же внимательно выслушал клятву обоих братьев — умереть добрыми мусульманами.
Немало вопросов волновало старого Кургоко, как волновали они и Казгирея. Для Нашхо же все было ясно. Смысл его ответов сводился к одному.
— Советы не собираются воевать, — говорил Нашхо. — Наоборот, мы заключаем мир, проповедуем мир. Молодые деревья надо укреплять, и мы укрепляем только что посаженные деревья, чтобы не повалил их ветер ни со стороны Екатеринодара, ни со стороны Владикавказа.
Казгирей по-своему отнесся к этим выводам брата: не поехал с ним в Нальчик, а, распрощавшись, направился в другую сторону, туда, где — узнал он от старого Кургоко — находился князь Шарданов Берд.
По Кабарде к этому времени распространились слухи о разгроме шардановской усадьбы под Нальчиком. Говорили, что князь собирает своих недавних конников, чтобы разбить чувячное войско большевиков…
Все это оживало в рассказах Казгирея Эльдару при их частых совместных поездках.
Рассказывая о недавнем прошлом Эльдару, Казгирей не обошел подробностей встречи с Шардановым. Если бы он знал, какую бурю поднимет этот рассказ в душе Эльдара, он несомненно был бы более осторожен. Эльдар, однако, сумел подавить в себе гнев, промолчал и дослушал, сообразив, что ему небесполезно все это знать.
— Будь благоразумен, — взывал Казгирей к Шарданову. — Посмотри, как мало нас, кабардинцев, на нашей земле. Мы клок черных волос на белом коне. В любой день постромка может сорвать этот клок. Вот-вот мы исчезнем, как исчезли наши единокровные убыхи с берегов Черного моря. Оглянись! Смеет ли кабардинец направлять клинок на кабардинца? Мусульман объединяет вера, споры должны решаться по шариату.
Что отвечал на это Шарданов?
— Слушай, Казгирей. Когда стараются опалить друг другу усы, тогда шутки долой. Знаешь ли ты эту пословицу? Какой мужчина позволит опалить себе усы? Ты говоришь о шариате. Да, сейчас идет спор: быть порядкам, заведенным нашими предками, или не быть? Нас выгнали из наших домов… Кто? Чувячники. Здесь коран ни при чем. Не коран надо поднимать над головами преступников, а карающий меч империи. И сейчас мне помощник не ты, а Аральпов.
— Послушай, Берд, помнишь ли ты притчу Руми о винограде? О том, как взаимное непонимание может привести к несчастью, «способно дружбу подменить враждой»?
— Нет, — сказал князь, усмехнувшись, — рифма — это прекрасно, но нам нужна не звучная, острая рифма, нужен клинок. Пожалуй, сейчас более уместен замысел Аральпова. Он хочет снимать с большевиков кожу, натягивать на барабаны, барабанным боем сзывать людей на битву. Это, конечно, жестоко. Но и мне, признаюсь, сейчас больше рифмы нравится свист нагайки. Я заметил, что чувячники лучше всего танцуют под этот свист… Так-то, друг Казгирей! Обнаглевшие чувячники хотят сидеть с нами рядом, на одной бурке…
Что еще услышал Эльдар от Матханова?
Из типографии Казгирея вышло новое обращение к мусульманам. «Когда два зверя дерутся, охотнику остается клок шерсти, — говорилось в обращении. — Когда дерутся два брата — это уже не два лезвия одного кинжала. Пусть мусульманин подаст руку мусульманину, а кинжал оставит на поясе». Это воззвание Казгирей разослал по всем аулам, его читали в мечетях, сам Матханов по пятницам приезжал к верующим.
В дальнем ауле за Тереком красноармейцы, покупавшие лошадей и сбрую, узнали, что в мечети приезжий человек осуждает большевиков, которые покупают у кабардинцев коней для того, чтобы воевать против кабардинцев. Красноармейцы — они были из части, входящей в отряд Инала Маремканова, — схватили Казгирея. Командир потребовал схваченного к себе. Инал знал, кто арестован. Но он встречался с Казгиреем наедине впервые после двенадцати лет. Не просто это было им обоим. Инал вышел для встречи на порог дома, и уже одним этим он многое объяснил и предупредил. Сына Кургоко и брата Нашхо он встретил почтительно, спокойная решимость светилась в его глазах.
— Ну, рассказывай, Казгирей, что случилось, — сказал он, стараясь и на этот раз не терять хладнокровия. — Помни, что хоть я сейчас и не в своем доме, но тут уже не один раз бывал твой брат Нашхо. Это дом наших общих друзей. Я много знаю о тебе и от Нашхо и от других людей. Я охотно открою тебе свое сердце, уверен, что и ты не станешь со мною лукавить.
Справившись с волнением, Казгирей заговорил:
— Рад, что ты встречаешь меня миром, Инал. Я тоже предпочитаю говорить о мире, и в этом первая непосредственная причина того, что я схвачен твоими людьми.
— Ты препятствовал действиям моих бойцов.
— Да, и я объясню тебе, почему я это делал. Я не хочу видеть оружия, занесенного над кабардинцем, а тем более, когда оружие это в руках кабардинцев же!.. Ты, Инал, стал известным народу человеком. Не кажется ли тебе, что сейчас происходит то же самое, что, согласно легенде, произошло в Бзуканском ауле, когда два жемата перебили друг друга из-за сита? Мы губим народ, а справедливость только в одном: в религии, в шариате. Наше оружие — коран…
— Нет, я не думаю, что происходящее напоминает легендарный случай в Бзуканском ауле. Тут драка не из-за сита. Это надо понимать. Надеть в степи на коней путы, это значит отдать коней волкам на растерзание. Ты, Казгирей, хочешь опутать революцию цепями религии, хочешь остановить нас, удержать нашу руку… А мы лишь устраняем с дороги тех, кто хочет задержать нас. Как же так? Опустить руки? Чтобы нас опять топили в пучине? Помнишь притчу твоего любимого поэта Руми:
Однажды на корабль грамматик сел ученый,
И кормчего спросил сей муж самовлюбленный:
«Читал ты синтаксис?»
«Нет», — кормчий отвечал…
«Полжизни жил ты зря», — ученый муж сказал.
Обижен тяжело был кормчий тот достойный,
Но только промолчал и вид хранил спокойный.
Тут ветер налетел, как горы волны взрыл,
И кормчий бледного грамматика спросил:
«Учился плавать ты?»
Тот в трепете великом
Сказал: «Нет, о мудрец совета, добрый ликом!»
«Увы, ученый муж! — промолвил мореход. —
Ты зря потратил жизнь: корабль ко дну идет».
Прочитавши стих, Инал улыбнулся веселой, доброй улыбкой.
— Ты удачно вспомнил Руми, — отвечал Иналу Казгирей, сохраняя спокойствие.
— Валлаги, — закончил беседу Инал. — Я еще мальчиком мечтал потягаться с тобой в словесном споре и… — Инал замялся, — и в чтении стихов… Но знаю, тут мне не превзойти тебя… Больше не буду… Наши пути, Казгирей, еще не раз сойдутся. Мы знаем твои добрые стремления, и нам хотелось бы, чтобы ты ушел отсюда не врагом, а другом… Подумай и о том, чем была бы Кабарда без русских. Куда ей идти без тех русских людей, которых вы, шариатисты, заодно с темными старухами считаете ивлисами? Вдумайся, Казгирей!
С этими словами Маремканов отпустил Казгирея на все четыре стороны, отрядив несколько всадников проводить его до безопасных мест. Молодые воины, недавние сохсты, считали за честь сопровождать Матханова.
Казгирей решил ехать к своим старикам.
Еще не доехав до родного аула, он услышал страшную весть: конники Шарданова, считая, что Казгирей, как и его брат Нашхо, ушел к большевикам, схватили старого Кургоко в качестве заложника, а потом расстреляли его, а мать пустили по миру. Дом сожгли, увели скот, коней, увели и прекрасного жеребца, внука давнего Кабира.
Потрясенный известием Казгирей думал: куда скакать дальше? К Шарданову? Нет, с Шардановым он должен встретиться иначе. Вернуться к большевикам? Нет, он должен встретиться иначе и с Иналом. И у него созрел план: кликнуть клич, собрать войско, объединить под знаменем ислама всех, кто хочет сражаться за справедливость, свободу, равенство среди мусульман. Пусть мулла, пусть карахалк, князь или уорк — все равно! Если он кабардинец, если он за шариат, пусть идет в войско Матханова.
Он заговорил об этом со своими спутниками, и молодые сохсты тут же вынули кинжалы. Они стали первыми воинами священной шариатской колонны. Своими клинками они коснулись клинка Казгирея, поклявшись человеку, достойному, по их мнению, почестей имама…
…Не сразу все это поведал Казгирей, но прямота, с какою он рассказывал, может быть, и не совсем простодушная, сделала свое — Эльдар простил ему и Шарданова…
— Не пора ли сделать привал, Эльдар? Посидим, помолчим немного… Что-то грустно, — прервал Казгирей рассказ.
Выбрали место под кустами посуше, разостлали бурки, откупорили фляги. Оглядывая местность — теперь он хорошо знал эти холмы и пади, ведущие к родному аулу Казгирея, — весь под впечатлением услышанного, Эльдар проговорил:
— Отсюда близко к твоему аулу.
— Это, кажется, единственный аул, который я стараюсь объехать стороной, — не сразу отвечал Казгирей. — Сам аллах не знает, когда найду я в себе силы заглянуть туда.
Эльдар понял свою опрометчивость. Он пожалел, что затронул в душе человека больное место. Его самого ждала верная и большая радость — скоро опять увидеть Сарыму, всех близких и дорогих ему людей.