Только Мартин и Нильс сидели в сторонке и старались не обращать внимания на все эти сборы. Они ни о чём не говорили, но прекрасно друг друга понимали.
Нильс думал о том, что его, конечно, не возьмут на Кулаберг, а Мартин думал о том, что ему, конечно, придётся остаться с Нильсом. Не бросать же товарища одного!
Около полудня снова прилетел аист Эрменрих.
С самого утра ему не сиделось на месте. Он уже раз пять слетал на болото и принёс столько лягушек, что госпожа Эрменрих не знала, куда их девать.
Теперь, глядя на господина Эрменриха, никто бы не сказал, что он открывает клюв только для того, чтобы пожаловаться на судьбу. Каждым своим движением он, казалось, говорил, что нет на свете аиста счастливее, чем он.
Когда господин Эрменрих кончил все свои поклоны, приветствия и приседания, Акка Кнебекайзе отвела его в сторону и сказала:
— Мне нужно с вами серьёзно поговорить, господин Эрменрих. Сегодня мы все отправляемся на Кулаберг. Вы знаете, с нашей стаей летит белый гусь и… — тут старая Акка запнулась, — и его приятель. — Акка Кнебекайзе всё-таки не решилась назвать Нильса человеком —Так вот я хотела бы, чтобы он тоже отправился с нами. Раньше я сама относилась к нему подозрительно, но теперь готова ручаться за него, как за любого из своей стаи. Я знаю, что он никогда не выдаст нас людям. Я даже думаю…
Но аист не дал ей кончить.
— Уважаемая Акка Кнебекайзе, — важно произнёс аист. — Насколько я понимаю, вы говорите о Нильсе, который спас Глиммингенский замок? О том самом Нильсе, который уступил в единоборство с тысячью серых крыс? О великом Нильсе, который, рискуя собственной жизнью, спас жизнь моей жене и моим детям? О Нильсе, который…
— Да, да, о нём, — прервала Акка Кнебекайзе пышную речь аиста Эрменриха. — Так что же вы посоветуете?
— Госпожа Кнебекайзе, — торжественно сказал аист и так энергично стукнул клювом по камню, что тот раскололся, будто пустой орешек. — Госпожа Кнебекайзе, я сочту за честь для себя, если наш спаситель Нильс вместе с нами отправится на Кулаберг. До сих пор я не могу простить себе, что вчера так непочтительно обошёлся с ним. И чтобы загладить свою вину — невольную, прошу вас помнить! — я сам понесу его, разумеется не в клюве, а на своей спине.
Господин Эрменрих тряхнул головой и с видом непоколебимой решимости взметнул свой клюв, точно копьё, к небу.
Когда Нильс узнал, что его берут на Кулаберг и что сам аист хочет нести его, он готов был прыгать выше головы. Это, может быть, и не очень высоко, но выше собственной головы не дано прыгнуть ни одному человеку — ни большому, ни маленькому.
Наконец все сборы и приготовления были закончены.
Аист подставил Нильсу свой клюв, и Нильс вскарабкался по нему на спину господина Эрменриха.
Вся стая вместе с аистом, Нильсом и Мартином двинулась в путь.
Только теперь Нильс по-настоящему понял, что значит летать.
Дикие гуси не могли угнаться за аистом точно так же, как когда-то Мартин не мог угнаться за дикими гусями.
К тому же господин Эрменрих хотел доставить Нильсу как можно больше удовольствий. Поэтому он всё время проделывал в воздухе разные фокусы. Он просто превзошёл самого себя — то взмывал к самым облакам и, расправив крылья, неподвижно застывал в воздухе, то камнем падал вниз с такой быстротой, что казалось, вот-вот разобьётся о землю. А то принимался вычерчивать в воздухе круги — сначала широкие, потом всё уже и уже, сначала плавно, потом всё быстрее и быстрее, — так, что у Нильса голова пошла кругом.
Да, это был настоящий полёт!
Нильс едва успевал поворачиваться, чтобы отыскать глазами стаю Акки Кнебекайзе.
Стая, как всегда, летела в строгом порядке. Гуси мерно взмахивали крыльями. И, не отставая от других, как заправский дикий гусь, летел Мартин.
Крутые склоны горного хребта Кулаберг поднимаются прямо из моря. У подножия Кулаберга нет ни полоски земли или песка, которая защищала бы его от яростных волн. Тысячи лет упрямые волны бьются о каменные стены, рассыпаясь шипучей пеной. По камешку, по песчинке волны вырыли глубокие пещеры, пробили в скалистых уступах сводчатые ворота, врезались в глубину гор широкими заливами. Море и его помощник ветер вытесали здесь высокие колонны, без единого выступа, без единой морщинки, такие гладкие и блестящие, что ни один каменщик на свете не мог бы похвастать лучшей работой.
По склонам Кулаберга, вцепившись в камни крепкими корнями, растут деревья. Морской ветер бьёт их, пригибает книзу, не даёт поднять головы. Но деревья не сдаются. Они приникают к самой земле, и листва их, словно плющ, стелется по голому камню.
В глубине этого неприступного горного кряжа, невидимая и недоступная ни одному человеку, находится площадка — такая ровная, словно кто-то срезал гигантским ножом верхушку горы.
Один раз в году, ранней весной, сюда сходятся все четвероногие и пернатые на великие игрища птиц и зверей.
День для этого сборища выбирают журавли. Они отлично предсказывают погоду и наперёд знают, когда будет дождь, а когда небо будет ясное.
По древнему обычаю, звери и птицы на всё время праздника заключают друг с другом перемирие. Зайчонок в этот день может спокойно прогуливаться под боком у вóронов, и ни один из этих крылатых разбойников не посмеет на него даже каркнуть. А дикие гуси могут без опаски прохаживаться под самым носом у лисиц, и ни одна даже не посмотрит на них.
И всё-таки звери держатся стаями — такова уж сила привычки.
Стая Акки Кнебекайзе прилетела на Кулаберг раньше других пернатых.
Прежде чем выбрать себе место, гуси хорошенько огляделись по сторонам.
Совсем рядом с ними поднимался целый лес ветвистых рогов, — тут расположились стада оленей.
Неподалёку виднелся огненно-рыжий лисий пригорок.
Ещё дальше — серый пушистый холм: здесь сбились в кучу зайцы.
Хотя гуси и знали, что им не грозит никакая опасность, они всё-таки выбрали для себя местечко подальше от лисиц.
Все с нетерпением ждали начала праздника. А больше всего не терпелось Нильсу. Ведь он был первый и единственный человек, которому выпала честь увидеть игрища зверей и птиц.
Нильс во все глаза высматривал, — не летят ли птичьи стаи. Сидя на спине господина Эрменриха, он видел всё небо.
Но птицы словно позабыли о сегодняшнем празднике.
Небо было совсем чистое, только далеко-далеко над самым горизонтом повисло небольшое тёмное облачко. Это облачко становилось всё больше и больше. Оно двигалось прямо на Кулаберг и над самой площадкой, где собрались звери, закружилось на месте.
И всё облако пело, свистело, щебетало. Оно то поднималось, то опускалось, звук то затихал, то разрастался. Вдруг это поющее облако разом упало на землю — и вся земля запестрела красно-серо-зелёными щеглами, жаворонками, зябликами.
Вслед за первым облаком показалось второе. Где бы оно ни проплывало — над деревенским хутором или над городской площадью, над усадьбой, рудником или заводом — отовсюду к нему поднимались с земли словно струйки серой пыли. Облако росло, ширилось, и, когда оно подошло к Кулабергу, хлынул настоящий воробьиный ливень.
А на краю неба показалась черно-синяя грозовая туча. Она надвигалась на Кулаберг, нагоняя на всех страх. Ни один солнечный луч не мог проникнуть сквозь эту плотную завесу. Стало темно, как ночью. Зловещий, скрипучий грохот прокатывался по туче из конца в конец, и вдруг чёрный град посыпался на Кулаберг. Когда он прошёл, солнце снова засияло в небе, а по площадке расхаживали, хлопая крыльями и каркая, чёрные вороны, галки и прочий вороний народ.
А потом небо покрылось сотней точек и чёрточек, которые складывались то в ровный треугольник, то вытягивались, точно по линейке, в прямую линию, то вычерчивали в небе полукруги. Это летели из окрестных лесов и болот утки, гуси, журавли, глухари…
Как заведено на Кулаберге испокон веков, игры начинались полётом вóронов.
С двух самых отдалённых концов площадки вóроны летели навстречу друг другу и, столкнувшись в воздухе, снова разлетались в разные стороны.
Сами вóроны находили, что не может быть ничего красивее этого танца. Но всем остальным он казался довольно-таки бестолковым и утомительным, как пляска снежинок во время метели. Верно, потому вóронов и выпускали первыми, чтобы потом они уже не портили праздника.
Наконец вóроны угомонились.
На площадку выбежали зайцы.
Вот теперь-то началось настоящее веселье!
Зайцы прыгали, кувыркались через голову, кто катался по земле колесом, кто вертелся волчком, стоя на одной лапе, кто ходил вниз головой. Зайцам и самим было весело, и смотреть на них было весело!
Да и как же им было не прыгать и не кувыркаться! Весна идёт! Кончилась холодная зима! Кончилось голодное время!
После зайцев настала очередь глухарей.
Глухари расселись на дереве — в блестящем чёрном оперении, с ярко-красными бровями, важные, надутые. Первым начал свою песню глухарь, который сидел на самой верхней ветке. Он поднял хвост, открывая под чёрными перьями белую подкладку, вытянул шею, закатил глаза и заговорил, засвистел, затакал:
— Зпс! Зис! Так! Так! Так!
Три глухаря, сидевшие пониже, подхватили его песню, и с ветки на ветку эта песня спускалась ниже и ниже, пока не затоковали все глухари. Теперь всё дерево пело и свистело, приветствуя долгожданную весну.
Глухариная песня всех взяла за живое, все звери готовы были вторить ей. А тетерева, не дождавшись своей очереди, от избытка радости принялись во весь голос подтягивать:
— О-р-р! О-р-р! О-р-р!
Все были так поглощены пением, что никто не заметил, как одна из лисиц тихонько стала подкрадываться к стае Акки Кнебекайзе. Это был лис Смирре.
— Дикие гуси! Берегитесь! Берегитесь! — закричал маленький воробушек.
Смирре бросился на воробья и одним ударом лапы расправился с ним. Но гуси уже успели подняться высоко в воздух.
Смирре так и завыл от ярости, — ведь вся его надежда была на то, что здесь, на Кулаберге, он отомстит старой Акке и её стае. Ради этого он готов был на всё.