Пораздумав, ученый сказал:
– По-моему, тебе следует поехать. Наши вельможные паны в академии не слишком торопятся, дело может затянуться на месяц и на два. А ты получишь большую пользу и себе и будущей твоей кафедре, ежели досконально разберешься в процессах, происходящих в печи.
Дмитрий заявил Ланскому о своем согласии, благодарил советника за то, что выбор пал на него.
– Да что уж, – улыбнулся Ланской, – поезжайте, молодой человек. Я вижу, наша канцелярщина совсем вас доконала, а там хоть живое дело будет. Дорожные ваши расходы возложим на Ахрамеева: у купчины мошна толстая, выдержит.
На семейном совете было решено, что Дмитрию нет смысла трястись на перекладных и он поедет на марковских лошадях с кучером Якимом.
Неожиданная поездка на Север обрадовала Ракитина: она давала возможность отвлечься от мучительных дум о том, какое решение вынесет академическая конференция, признает ли его достойным работать бок о бок с самим Ломоносовым. А самое главное – он увидит на ахрамеевском заводе полюбившегося ему Алексея Горового.
Дмитрий отправился в путь с большими надеждами, с мыслью, что дело его бесспорное – других кандидатов на должность адъюнкта физики, по словам Ломоносова, не нашлось.
Глава восьмаяНа севере
Трехсотверстный путь на Вохтозеро подходил к концу. Держа путь сначала вдоль Невы, потом огибая южную оконечность Ладожского озера и, наконец, прямо на Север, минуя Шотозеро и Сямозеро, путники приближались к ахрамеевскому заводу.
Лошадки были бойкие, кучер старательный и, хотя зимний день короток, путешествие отняло всего неделю. Летом бесчисленные озера и болота заставили бы петлять, делать длинные объезды, а теперь санная дорога везде вела напрямик.
Но чем ближе к цели, тем тревожнее становилась окружающая обстановка. Отправляя Дмитрия к Ахрамееву, советник Ланской ни словом не обмолвился о том, что в Прионежье неспокойно. Ракитину пришлось убедиться в этом, как только позади осталась Ладога. На каждой ночевке слышал он о том, что на Прионежских заводах работный люд бунтует, не в силах выносить притеснения казенных начальников и заводских управителей. Казалось, путники приближаются к вулкану, который, того и гляди, выбросит раскаленную лаву.
Яким оробел. Он уговаривал Дмитрия:
– Митрий Иваныч, на кой ляд сдался нам Ахрамеев с его паршивым чугуном? Ты слыхал, все говорят, что на Вохтозере самая кипень идет, оттуда все и началось… Je vous prie,[49] вернемся-ка мы с тобой тихо-мирно в Питер, шкура целее будет. А то ухлопают нас где-нибудь на большой дороге, и прости-прощай твоя адъюнктура…
Но Дмитрий, прежде чем уйти в «чистую» науку, хотел на собственном опыте ознакомиться с выплавкой чугуна из бедных северных руд, ко всему приложить собственные руки, над белизной которых так ядовито подсмеивался Алеша Горовой.
И они продолжали путь на Север.
Капитан Фан-Вейле избрал местом стоянки своей роты Вохтозерский погост. По его сведениям выходило, что там и есть центр возмущения. Данная ему инструкция гласила, что нужно применять к зачинщикам бунта отеческие меры увещевания: сечь кнутом и сажать на хлеб и воду, предварительно заковав в колодки. Капитан был, пожалуй, и не прочь принять такие меры, но вся беда была в том, что зачинщики ушли в лес и там отсиживались в охотничьих избушках, запрятанных в недоступных чащобах. Старая, испытанная тактика прионежских мятежников – охотников и звероловов. В селах оставались старики, подростки и женщины, не их же было «увещевать» кнутом.
Бесфамильный горячился, воинственно размахивал руками.
– Надо разбить отряд на части. Неожиданно перебрасывать их с места на место. Не давать мятежникам ни минуты покоя. По дорогам выставить заставы.
– Не согласен с вашим планом, Аполлон Ильич, – возразил Фан-Вейле. – Разбить роту на части – значит отдать ее во власть бунтовщиков. Благоразумнее выжидать. Мятежникам надоест сидеть в лесу в разлуке с семьями, и они придут с повинной.
– Этого не случится, господин капитан.
– Тогда запросим подкреплений.
– И отдадим честь подавления опасного бунта другим? – горько спрашивал Аполлон Ильич.
Фан-Вейле приказал объявить по всем заводам, селам, деревням, что сам будет принимать жалобы от крестьян. Фан-Вейле рассчитывал таким путем выявить зачинщиков и принять против них строгие меры. Но в течение нескольких дней ни один жалобщик не явился на капитанский вызов.
12 октября в Вохтозеро приехал Дмитрий Ракитин. Он не был удивлен, застав в погосте вместо обычного заводскою оживления и шума кладбищенскую тишину и солдатские патрули, проходившие по пустынным улицам.
Ракитин счел нужным представиться капитану Фан-Вейле и предъявить ему свое предписание из Берг-конторы. Сетования голландца на то, что русский народ не понимает собственной выгоды – а эта выгода заключена в работе на хозяев, – Дмитрий выслушал с вежливым равнодушием, откланялся капитану и отправился на квартиру, отведенную ему старостой Кульковым.
На следующее утро взволнованный капрал разбудил капитана.
– Ваше благородие! – доложил он. – Народу собралось видимо-невидимо, и все подваливают со всех сторон.
Выглянув в окно, офицеры увидели, что на площади перед заводом чернеет многотысячная толпа.
– Мужики нас перехитрили, господин поручик, – бросил Фан-Вейле Бесфамильному, одеваясь. – Мы рассчитывали, что бунтовщики будут приходить поодиночке и попадут в темную. Нет, они умнее, чем мы думали. Попробуй возьми их теперь…
Бесфамильный угрюмо молчал.
Офицеры вышли на крыльцо. Дмитрий Ракитин одиноко стоял под окнами дома; высокий рост позволял ему видеть все, что делалось кругом.
Рота солдат была выстроена в боевом порядке, к мушкетам примкнуты штыки.
Толпа гудела. Тут были лесорубы с мощными руками, привычными по целым дням взмахивать тяжелым топором. Были рудокопы, которые каждый день навек прощались с семьей, когда шли на работу в свои узенькие дудки-шахты. Была заводская мастеровщина со смуглыми лицами, опаленными непрестанным пламенем горнов, со шрамами от ожогов, полученных при вечной возне с раскаленным металлом. Были угольщики и смолокуры, до того почерневшие от грязной работы, что самая жаркая баня не в состоянии была возвратить им нормальный цвет кожи. Были возчики, целые дни шагавшие за усталыми лошаденками, везущими по ухабистым лесным дорогам тяжелые короба с углем и рудой. Были каменоломы с согнутыми спинами, с грудью, впалыми от вечного вдыхания известковой пыли. Были тут и бабы – вековечные работницы немудреного крестьянского обихода, исхудалые и преждевременно морщинистые от бессонных ночей, от непрестанной и хлопотливой бабьей работы.
Толпа гудела. Фан-Вейле махнул рукой. Водворилось молчание.
– Кто жалобщики, выйдите вперед!
– Мы все жалобщики, – раздались голоса.
– Ну все-таки есть же у вас главные?
– Мы все главные! – не сдавалась толпа.
Капитан развел руками:
– Как же я с вами разговаривать буду?
– А хоть стоя, хоть сидя, ваше благородие! – хладнокровно посоветовал высокий старик из первого ряда толпы.
Народ разразился смехом.
– Ну что ж, говорите все вместе! – обратился к толпе Фан-Вейле.
– Зачем вместе, мы можем и по очереди!
И тут Дмитрий с радостью увидел, как среди моря голов появился Алексей Горовой. Он поднялся на плечи товарищей. Алексей тоже заметил Ракитина, в одиночестве стоявшего под окнами избы, и по его лицу промелькнула улыбка.
Горовой начал громким голосом, перекрывшим шум толпы:
– Вот послушайте меня, господа офицеры…
Фан-Вейле перебил его:
– Ты нам скажи, как звать тебя, из какой ты деревни.
– Это для чего? – насторожилась толпа.
– Для порядку.
– Знаем мы этот порядок!
– Ишь, разило бы вас! Зачинщиков выловить думаете?
– А ты, дядя, молчи!
– Что ж молчать… – добродушно вмешался в спор Алексей. – Слушай, ваше благородие! (Бесфамильный замер, прислушиваясь.) Крестил меня поп в день сорока тысяч мучеников, я один из них. А родом я прионежский. Дом мой ветром обит, тучами приукрыт…
Грянула буря смеха, точно море вышло из берегов.
– Ловко отозвался!
– Поди сыщи его…
Алексей продолжал:
– Нам с вами разговаривать не о чем. Вы наши жалобы знаете. Наше прошение до самой царицы дошло. Да что толку? Чего ж вам все снова пересказывать?
– Зачем вы в таком случае собрались?
– А вот зачем. Отпиши в Питер: покуда наши просьбы не будут исполнены, мы на работу не выйдем!
– Да какие просьбы-то?
– Жалованье по месяцам не задерживать… Провиянт доставлять вовремя… Чтоб наши ребятишки голодом не сидели… – перечислял народ свои нужды.
Горовой продолжал:
– Старост нам чтоб по указке управителей не ставили. Чтоб работников из крестьянских семей до последнего не забирали…
На каждое его требование толпа отвечала крепкой поддержкой, криками: «Верно, правильно!»
Фан-Вейле снова махнул рукой, требуя тишины.
– Вы сначала выйдите на работы, а я ручаюсь, что ваша просьба будет рассмотрена и законные требования удовлетворены.
– Нет, барин, не выйдет по-твоему, – отрезал Горовой. – Долго мы работали, долго ждали. Теперь вот тебе крепкое слово: покуда в наших жалобах не разберутся, не начнем работать. Верно, братцы?
– Верно! Истинные слова!
– Даете в том крепкую клятву?
– Даем! Клянемся! Нерушимую клятву приносим!
– Слышь, барин, так и передай в Питер.
Вдруг началось смятение. Пользуясь переговорами Фан-Вейле с мужиком, которого он справедливо считал главным зачинщиком, Бесфамильный, с десятком мушкатеров попытался проникнуть в толпу, чтобы схватить Горового. Но перед солдатами выросла плотная стена гневных, угрожающих лиц. Неизвестно откуда появились топоры, дубины.
– Нет, уж это ты, ваше благородие, оставь!
– Ступай, откуда пришел, не то ребра пересчитаем!