Во всяком случае, власти придали делу Зубарева чрезвычайную важность. Они знали, как болезненно боится императрица заговоров, а тут представился прекрасный случай выказать свое усердие.
В середине зимы государственного преступника Зубарева препроводили в Петербург. Здесь его содержали в чрезвычайной строгости, допросы шли каждый день. Зубарев сознался, что в бытность за границей не один раз посещал Ветку[52] и там убеждал населяющих ее старообрядцев крепко стоять за Ивана Антоновича. Если Иван сядет на престол, говорил Зубарев, то возвратит старообрядцам полную свободу веры.
– А когда меня игумены раскольничьих монастырей спрашивали: «Как-де вы посадите Ивана Антоновича на царство?» – показывал обвиняемый, – то я им на таковое отвечал: «А так вот и посадим, как государыня села…»
– Ого! – переглядывались чиновники. – Это мы крупную птицу изловили.
Скрипели перья, писцы склонялись над листами бумаги, записывая слово в слово «расспросные речи» подсудимого. А полицейские ярыжки колесили по стране, забирая людей, которых оговаривал Зубарев.
«Дело» росло, ширилось.
17 января 1756 года Зубареву учинили допрос в Тайной канцелярии в присутствии самого ее грозного начальника генерал-аншефа Александра Иваныча Шувалова. Зубарев под пыткой подтверждал свои показания, называя все новые и новые фамилии, удержавшиеся в его цепкой памяти…
– Спрячься здесь, Пустозвон! Огурцов – за угол. А мы с Жуком отрежем ему обратный путь.
Ахлестов, фискал Тайной канцелярии, оглядел позицию, выбранную для засады. Сыщики расположились на углу 5-й линии Васильевского острова, около недостроенного дома.
У низкорослого Ерофея Кузьмича Ахлестова одна нога была на вершок короче другой. На худощавом горбоносом лице его блестели маленькие бегающие глазки. Когда сыщик шел в широком темном плаще, припрыгивая на короткой ноге и размахивая руками, он походил на летучую мышь.
Ахлестов был сыщик по призванию. Еще в духовной семинарии маленький Ерошка слыл первым ябедником. Много он вынес трепок за наушничество, пока его за неуспеваемость не выгнали из бурсы. Он пошел служить в Тайную канцелярию и уже лет десять пользовался репутацией самого усердного сыщика.
Подчиненные его были фигурами значительно менее яркими, но характерными в своем роде.
Жук, в прошлом громила и налетчик, был неладно скроен, да крепко сшит. Из иссиня-черной заросли волос, покрывавшей его лицо, высовывался только сизый нос картошкой.
Купецкого сына Тихона Огурцова ременными вожжами выгнал из дома отец, когда парень, связавшись с воровской шайкой, начал таскать из родительской лавки товары и деньги. Пропившийся дотла, полуголый, в трескучий мороз приполз он в Тайную и был принят в сыщики.
Четвертым в компании был Пустозвон, прозванный так за неугомонную брехню. Он был высок и тощ, с морщинистым желтым лицом, и на плечах его, как на вешалке, болтался какой-то нелепый балахон.
Сыщики затаились за углом. На пустынной улице редко появлялся запоздалый прохожий. Ожидание тянулось долго.
– Идет… идет… – послышался шепот Ахлестова.
Вдали показался Ракитин. Он задержался на работе в академии допоздна; это случалось с ним почти каждый день. Вот уже больше месяца Дмитрий исполнял должность адъюнкта физической кафедры и считал себя счастливейшим человеком в мире.
Только теперь, работая рука об руку с Михайлом Васильичем, понял Дмитрий, как велик был всеобъемлющий гений Ломоносова. На самые простые, казалось бы, давно изученные явления природы Ломоносов умел взглянуть с новой, порой совершенно неожиданной стороны, найти в них такое, мимо чего наука, не задумываясь, проходила сотни лет.
И он не старался подавлять сотрудников своим авторитетом. Ломоносов ставил задания так, что представлялось: мысль давно бродила у них в голове и вот-вот должна была прорезаться, а Михайла Васильич только подтолкнул прозрение невзначай брошенным словом. За ошибки профессор не бранил, он тактично подсказывал пути их исправления.
А какая скромность! Ракитин только от проговорившейся Лизаветы Андреевны узнал, что значительную часть расходов по постройке и оборудованию химической лаборатории Ломоносов взял на себя. Это случилось еще в 1746 году. Деньги на содержание академии всегда отпускались в обрез и с большим запозданием. Из-за этого затормозилось строительство и оборудование лабораторного корпуса. А Михайле Васильичу в том году повезло: за оду к годовщине восшествия на престол Елизаветы Петровны ему вышла крупная награда – 2000 рублей.
Сидя в тесном кругу друзей за праздничным столом, Михайла Васильич от души смеялся:
– Жалованье по целым месяцам не получаем, за каждым рублем для академии наклоняешься, а тут за стишок две тысячи, ха-ха-ха! Ну, теперь у меня дела с лабораторией пойдут!
И, несмотря на воркотню жены, у которой очень многого не хватало в хозяйстве, Ломоносов значительную часть наградных истратил на лабораторию.
Дмитрий улыбнулся, вспомнив, как не любит Михайла Васильич намеков на эту тему. И тут же перешел к мыслям о том, как лучше приступить к завтрашнему заданию – исследованию теплопроводности газов. Его задумчивость была прервана самым неожиданным образом.
– Стой! – И сильные руки обхватили его. Из-за угла выскочили люди.
«Грабители! – пронеслась мысль. – А я и пистолета не взял…»
Ракитин так толкнул Жука, что тот слетел с ног.
– Хватай его, ребята! – взвизгнул Ахлестов, и все четверо бросились на Дмитрия, как стая волков на лося.
Но от удара в грудь Огурцов полетел наземь. Там он благоразумно и остался лежать. Пустозвон держался поодаль, а Жук решил обойти противника с тыла. Ахлестов подскакивал, как петух, и крылья плаща развевались за его спиной. Дмитрию эта история начала казаться смешной, он бросился вперед и схватил Пустозвона.
– Карр-раул! – раздался отчаянный крик.
– Молчи, дурак! – зашипел Ахлестов.
Тайная канцелярия предпочитала забирать людей так, чтобы они исчезали неведомо как и куда. Недаром же Ахлестов караулил Ракитина поздно вечером, на улице, а не пришел к нему в дом. Крик испуганного Пустозвона расстроил планы сыщика.
Из дома Марковых выбежал Яким, дремавший в передней в ожидании Ракитина. Увидев, что на Дмитрия нападают, он бросился на помощь. Первым в ночных сумерках подвернулся ему Ахлестов. Яким мигом подмял слабосильного фискала, вцепился ему в волосы и, ударяя кулаком по лицу, приговаривал:
– Je vous aime, monsier! Bitte, trinken![53]
Ахлестов отчаянно крутил головой, но пятерня Якима крепко засела в его жестких лохматых волосах.
– «Слово и дело»! – пронзительно закричал сыщик.
Испуганный Яким бросил противника. Ахлестов поднялся, тяжело дыша. Из разбитой губы его капала кровь.
– Вы де сья… сьянс академии адъ… адъюнкт Дмитрий Ракитин? – запинаясь, спросил сыщик.
– Я. Что тебе нужно?
– По указу Тайной розыскных дел ее императорского величества канцелярии вы арестованы!
– За что? – в недоумении спросил Дмитрий.
Кенигсбергская история почти годовой давности совсем вылетела у него из головы, и Ракитин никак не мог подумать, что его берут по оговору Зубарева.
– За что? – повторил сыщик. – Начальство про то знает. Повиноваться надо, а не в драку вступать.
Якима била мелкая дрожь.
– Батюшки, что же сразу не сказали?! – бормотал он заплетающимся языком. – Я думал – воры…
– А ты, н-немец, за увечье ответишь! – прохрипел Ахлестов.
Дмитрий, опомнившись, шагнул вперед.
– Где у вас доказательство?
– Читайте! – Хромой достал из-за пазухи бумагу с сургучной печатью.
Пустозвон ударил огнивом по кремню, зажег трут. При слабом свете пламени Дмитрий разглядел: «РАКИТИН…»
– Ведите, – упавшим голосом сказал Дмитрий.
Он вдруг догадался, что причиной ареста может быть только его причастность к зубаревскому делу. Ведь другой вины за ним не было.
Правда, он никакого участия в заговоре не принимал, но для Тайной канцелярии достаточно было и того, что он слушал мятежные речи и не донес о том. Дмитрия охватило позднее раскаяние в том, что он слишком легко отнесся к дядиным страхам и не принял никаких мер на случай открытия заговора. Но что толку в его раскаянии?..
– Митрий Иваныч… Да за что же?.. – И вдруг Яким сказал фискалу неожиданно окрепшим голосом: – Забирайте тогда заодно и меня!
– Тебя брать не ведено, – сердито огрызнулся Ахлестов. – Да ты не беспокойся, надо будет – на дне моря сыщем.
Яким прибежал в дом, поднял всех на ноги.
– Сам погиб и нас погубил… – простонал Марков. Он-то сразу понял причину несчастья.
Старик, еле волоча сразу одеревеневшие ноги, побрел в столовую с твердым решением – уничтожить злосчастное письмо, перепрятанное уже не раз. Добравшись до царского портрета, в раме которого было скрыто письмо, он зашатался и без памяти упал на пол.
Сыщики вышли на Неву и повели Ракитина вверх по набережной. Из-за туч выплыла полная луна и озарила окрестность. На пустыре ночной сторож развел костер, и колеблющееся пламя освещало фигуру неподвижно сидевшего человека. Картина ночного города дышала спокойствием, но не было покоя в душе Дмитрия.
Молодой ученый вспомнил, как в амстердамских трактирах открыто обсуждались политические вопросы. Собеседники в пылу спора высказывали очень резкие суждения, порицали всю систему государственного правления.
«Попробовали бы они сказать у нас в кабаке десятую долю того, что там говорилось…»
Вдали зачернела Петропавловская крепость. Все стало ясно Ракитину.
«Я теперь важная персона, – горько усмехнулся он. – Место мне только в Петропавловке…»
Дмитрий не ошибся. Тропой, проложенной по невскому льду, его привели к воротам крепости. Вскоре за ним захлопнулась тяжелая дверь камеры. Звякнул замок, Дмитрия окружили тишина и тьма…
Утром в кудрявых волосах Ракитина заблестели серебристые нити седины.