Замыслы Зубарева трагически отозвались на судьбе несчастного Иванушки, бывшего императора. План его похищения из Холмогор был признан весьма опасным. И нет нужды, что его не удалось выполнить Зубареву. Найдется другой, более опытный и удачливый злоумышленник, который этот план осуществит.
Холмогоры слишком близко расположены к северным воротам страны, оттуда до моря рукой подать. И через шесть дней после того, как Зубарев признался в своем дерзком замысле самому Шувалову, на Север полетел приказ переправить царственного узника поближе к столице, в Шлиссельбургскую крепость, и держать под строжайшим надзором.
И там, в каменном мешке, провел Иван Антонович восемь с половиной лет до своей насильственной смерти.[56]
Глава пятаяПриговор
У палат графа Петра Иваныча Шувалова, что на Мойке, на углу Прачечного переулка, толпился чуть не весь Петербург. Фасад, выходивший на Мойку, был богато иллюминован. В саду зажигались фейерверки, вертелись огненные колеса. Разноцветные ракеты взлетали высоко в темное осеннее небо и блестящими шариками сыпались вниз. На огненном обелиске сияло: «ЕЛИСАВЕТ».
По саду гуляла избранная публика – гости графа Шувалова, первого богача империи. Публика попроще любовалась зрелищем с улицы.
– Что деньги-то делают! – говорил старик лавочник.
– Дивиться, батюшка, нечему, – отвечал другой, по виду мелкий чиновник. Их сиятельство на откупе полимперии держат. Доходы их бесчисленны, как морской песок.
– Пишут в «Ведомостях», – вмешался бойкий приказчик, стараясь перекричать шипенье ракет и гул толпы, – когда княжич Павел родился, великому князю да княгине государыня преподнесла по сто тысяч рублей. А у меня жена родила, да я в тот день на службу не вышел, меня хозяин оштрафовал!..
– Молчи, дурак! – перепугался лавочник, но его степенный сосед уже вцепился в рукав приказчика.
– Как, повтори, что сказал! А ну, идем со мной в Тайную!..
Приказчик вырвался из рук допросчика и скрылся в толпе. Фискал с криком «Слово и дело!» погнался за ним.
В палатах у Петра Иваныча Шувалова шел пир, о котором долго потом говорила петербургская знать. В серебряных канделябрах горели тысячи свечей. Гости любовались драгоценным убранством огромных зал.
Вскоре после ужина императрица внезапно покинула бал. Карета отвезла ее на Фонтанку, в Летний дворец.
В залах начались танцы. Веселье продолжалось до утра.
Возвратившись с шуваловского пира, Елизавета Петровна напрасно пыталась заснуть. Слишком много забот обременяло российскую императрицу…
И снова – не сочтешь в который раз – встала перед Елизаветой, как неотвязный кошмар, ужасная и радостная ночь переворота. Почудилось испуганное лицо Анны Леопольдовны, разбуженной прикосновением ее руки в такой же глухой ночной час… Представился младенец Иванушка, сонный, в пышных кружевных пеленках…
– Иванушка, Иванушка… Крест, наложенный на меня Господом… Когда я от тебя избавлюсь, когда?
Незабываемая ночь 25 ноября 1741 года принесла Елизавете корону и с ней вечный страх. Грозная тень Ивана Антоновича протянулась от снежных Холмогор через всю империю, от моря и до моря. Почти не проходило дня, чтобы какой-нибудь случай не напомнил императрице об ее заточенном предшественнике. Вот и сегодня на балу у Шувалова она увидела просто одетого худощавого юношу, упорно стоявшего в уголке, неподалеку от хрустального грота. Длинные белокурые волосы его жидкими прядями падали на бледный лоб, впалые водянистые глаза неотрывно смотрели на императрицу. Что-то чахлое, сумрачное было в тоненькой, болезненной фигурке.
Елизавета рассеянно взглянула на него раз-другой, и вдруг нервная дрожь затрясла ее. Незнакомец был удивительно похож на Иванушку, каким представлялся тот императрице по донесениям тюремщиков. Ей показалось, что глаза незнакомца наливаются безумием, губы угрожающе шепчут, рука опускается в карман…
«Зачем? Что ты хочешь сделать?» – чуть не крикнула Елизавета. Ей хотелось бежать, скрыться, но усилием воли она сдержалась.
– Кто таков? – заикающимся голосом спросила императрица графа Петра Иваныча.
– Где? О ком изволите говорить, ваше величество? – забеспокоился смущенный хозяин.
Началась суматоха. Елизавете назвали незнакомую фамилию провинциального дворянина. Молодой человек был в столице впервые. Попав на бал по протекции родственника, он с наивным удивлением таращил глаза на царскую фамилию, стараясь крепко запомнить виденное, чтобы рассказать о столичных чудесах деревенским соседям.
– Убрать! – проговорила императрица.
И бедного, ни в чем не повинного гостя вытолкали из дворца.
Настроение Елизаветы было испорчено, и она покинула бал.
Закрыв глаза, императрица ясно представила себе фигуру страшного незнакомца. «Такие стоят во главе заговоров, со взводами солдат врываются во дворцы…»
Елизавета в страхе приподнялась: из соседней комнаты явственно послышался тяжелый мерный топот.
– Кто там? – дико крикнула императрица.
– А никого, матушка, спи! – спокойно ответила привычная к таким сценам давняя подруга Елизаветы, главная фрейлина Мавра Егоровна Шувалова, неизменно оберегавшая покой и сон царицы.
После беспокойно проведенной ночи императрица сидела в кабинете за письменным столом. Осеннее солнце бросило одинокий луч через просвет облаков. Луч упал на лицо Елизаветы Петровны, осветив дряблость натертых белилами, нарумяненных щек, густую сетку морщинок у глаз, предательскую седину висков.
Елизавета незаметно отодвинулась в тень и украдкой взглянула на Шувалова, стоявшего перед ней в почтительной позе. Тот же луч осветил шитый золотом генеральский мундир Александра Иваныча, орденскую ленту, надетую через плечо, огромный напудренный парик.
Но лицо Шувалова было бесстрастно. Он внимательно проглядывал дела. Александр Иваныч торопился: несколько недель добивался он, чтобы его приняли с докладом. Елизавета находила бесконечные предлоги для отказа: то поездка в монастырь отнимет целый месяц, то выезд на охоту, а то просто голова болит и нет никакого желания выслушивать чтение этих противных бумаг. А приговор по зубаревскому делу и так слишком долго откладывался.
Узнав, о чем пойдет речь, Елизавета заговорила тоном обиженного ребенка, хотя в голосе ее слышался страх:
– Скажи мне, Александр Иваныч, до коих пор эти заговоры будут продолжаться? Подумать только: Турчанинов с товарищами, Лопухины, Батурин, теперь этот Зубарев… – считала Елизавета по пальцам.
Она вспомнила себя опальной, загнанной цесаревной в годы царствования Анны Ивановны. Только постоянное унижение перед всесильными немцами Бироном, Минихом, Остерманом спасло ее от ссылки в дальние сибирские вотчины или насильственного пострижения в монахини.
– Страх… вечный страх… – шептала она, забыв о Шувалове. – И тогда, и теперь…
Александр Иваныч с ловкостью умелого царедворца угадал настроение императрицы.
– Сенат мерами особой строгости решил раз навсегда дать урок тем, кто еще вздумал бы посягать на спокойствие вашего величества…
– Покажи сентенцию![57]
Небрежно взяв бумагу пухлыми пальцами, перетянутыми перстнями, Елизавета стала читать ее, далеко отнеся от глаз:
«…купца Ивана Зубарева за учинение мерзкого и богопротивного заговора против законной государыни и самодержицы всея России казнить смертию через колесование…
…игумена Митрофаньевского скита Нифонта Барыкина за сговор со злодеем Зубаревым казнить смертию через отсечение головы…
…игумена Ферапонтова скита Маврикия Любомудрова за сговор со злодеем Зубаревым казнить смертию через отсечение головы…
…Головкова… казнить… Никитина… казнить…»
Читая, императрица все более и более хмурилась.
– Что это за синодик[58] такой? Казнить! Казнить!! Эти казненные и так по ночам мне снятся! Я не утверждаю приговора! Слышишь – не утверждаю! Не утверждаю!
Елизавета, как капризная девочка, затопала ногой. Слезы готовы были хлынуть у нее из глаз. Александр Иваныч не растерялся. Не спуская глаз с изящной, маленькой ножки императрицы, он сказал с поклоном:
– Слава о великодушии вашего величества долетела до крайних пределов Вселенной. Сама богиня милосердия бледнеет от зависти в присутствии кроткой Елисавет.
Императрица проследила откровенно восхищенный взгляд Шувалова и незаметно посмотрелась в зеркало, занимавшее полстены. Зеркало, скрыв недостатки, показало ей величественную фигуру, свежее, полное лицо с прямым носом, пухлыми губами, с черными глазами под ровными дугами наведенных бровей.
«Еще хороша! В самом деле хороша! – И, любовно взглянув на свое отражение, твердо решила: – Помилую!»
Обратившись к Шувалову, императрица сказала с улыбкой:
– Садись, Иваныч, пиши: «Зубарева держать в каземате, доколе не выяснятся новые обстоятельства его преступления и связь его с прусским королем…[59]
…игуменов и прочих виновных, замешанных в деле, довольно наказав кнутом, сослать в Сибирь, на рудники…»
– Слушаю, ваше величество!
– Ну что еще там у тебя?
– Есть тут менее причастные к делу, ваше величество! Вот Ракитин, де сианс академии адъюнкт в бытность свою в Кенигсберге вел беседы со злодеем Зубаревым и об оных не донес по принадлежности. Тайная канцелярия полагает ограничиться бессрочным заключением Ракитина в крепость без наказания на теле: судьбой сего молодого ученого весьма обеспокоен профессор Ломоносов. Он ходатайствует о смягчении его участи, утверждая, что Ракитину предстояла выдающаяся научная карьера…
Императрица сморщилась, как от зубной боли.
– Ох уж эти мне ученые, слишком много о себе мнят. Ну, ин ладно, быть по сему!
И императрица нацарапала под сентенцией неуклюжими, кривыми буквами: «Елисавет».