Он согнул ложку, и та разломилась. Комендант с досадой бросил обломки на стол. Жена рассердилась.
– Эка важность, – равнодушно сказал Рукавицын. – Не в этом дело, мать! Ты понимаешь? В девятой камере счастье наше сидит! Только суметь подойти… И ты меня, мать, не учи! – гневно крикнул он. – Сам знаю, как к нему подъехать! Второй раз не обожгусь… Нуте, князь Василий Васильевич! – злорадно бросил он в пространство. – Жалуйтесь, ваше сиятельство! Ого-го! И у нас защита найдется! – Вспомнив о Кулибабе, Трофим Агеич переменил разговор: – Есть, мать, давай! Стакашек настоечки налей! Сэмэну тоже, да побольше, угостить его надо: хорошие вести принес!..
Майорша почувствовала, что тяжелая полоса в жизни мужа кончилась…
Глава седьмаяМайор Рукавицын
Майор застегнул последнюю пуговицу, привычным движением расправил кресты и медали на груди.
– Посмотри, мать, нет ли упущений?
Антонина Григорьевна заставила мужа повернуться кругом.
– Ступай с богом!
Но Трофим Агеич с ужасом схватился за лысину.
– Смотришь! Парик позабыл надеть! Рукавицын снял с гвоздя жиденький парик с заплетенной косичкой и покачал головой.
– Плоховат паричок стал, надо бы новый купить… Боюсь, мать, инда дрожь пробирает, – признался Рукавицын.
– Своего арестанта да боишься!
– Сегодня он мой, а завтра на такую высоту поднимется, что и глазом не углядишь… Э, да что с тобой разговаривать!
Майор решительно вышел из дому. Но, подходя к одиночкам, он все больше замедлял шаги. Навстречу попался Семен.
– Кулибаба! – Рукавицын поманил тюремщика пальцем. – Ну как они там, не спят?
– Кто, ваше благородие?
– Ты что, дурак, не понимаешь? Ракитин – вот кто! – рассердился майор и собрался дать Семену зуботычину, но раздумал.
– Никак нет, не сплять… Воны с котом займуються, по собачьему служить обучають…
– А как он? Не сердит?
– Не оказывають виду, ваше благородие.
– Доложи! Комендант тюрьмы, майор Рукавицын, желают, мол, вас видеть…
Но, когда удивленный Семен нерешительно направился к камере, Трофим Агеич спохватился:
– Тьфу ты, черт! Я, комендант, докладываюсь узнику! Да это какое-то дьявольское наваждение! Семен, стой! Куда прешь!
Майор откинул засов, открыл тяжелую дверь камеры и шагнул с высокого порога. Шпага болталась у него в ногах, и Рукавицын едва не грохнулся на каменный пол камеры.
– Извините, – смущенно пробормотал он.
Узник при неожиданном и шумном появлении майора выпустил передние лапы Сенатора и бросился поддержать Рукавицына, но не успел.
– Благодарю, сударь, – запыхавшись, промолвил Трофим Агеич и плюхнулся на подставленную узником табуретку. – Отвык от парадной формы, – виновато сказал он, поправляя шпагу. – Начальству представляться в нашем медвежьем углу не часто приходится…
– Я очень рад вашему посещению, господин комендант, – сдержанно отозвался Ракитин, продолжая стоять.
– Да вы, пожалуйста, садитесь! – сконфуженно засуетился Трофим Агеич. – Экой я пентюх, бурбон неотесанный!
Дмитрий сел на койку. Майор с любопытством уставился на Ракитина: перед ним было мужественное лицо с ясными голубыми глазами, с курчавой бородкой, с небольшими усами, с высоким лбом, с которого были откинуты кудрявые русые волосы. Лицо узника было бескровно, под глазами лежали тени, лоб прорезали две глубокие морщины.
«Видно, что не из простых, – подумал Трофим Агеич. – Лицо-то какое белое!..»
Майор не знал, как начать разговор с узником, и окончательно растерялся.
Спас коменданта Сенатор, который спрыгнул с койки и стал тереться о сапог Рукавицына. Трофим Агеич обрадовался коту. Посадив его на колени, он смелее обратился к узнику:
– Как вам нравится мой подлец-котище?
Лицо Дмитрия осветила ласковая улыбка.
– Я приобрел в нем друга. Вдобавок здесь такое множество крыс, что, не будь Сенатора, не знаю, как бы я спал. Признаюсь, я не ожидал такого человеколюбия в начальнике Ново-Ладожской тюрьмы…
Обвисшие щеки майора раздулись самодовольством, и маленькие мутные глазки заблестели.
– Не благодарите, сударь, – с показной скромностью ответил Рукавицын. – Я выполняю мой святой долг – заботиться об узниках. Скажите, в чем вы нуждаетесь?
– Я затрудняюсь просить, – нерешительно сказал Дмитрий. – Может быть, книги…
– На этот счет у нас плохо, – покачал майор головой. – Я, признаться, не охотник до книг… Да! – Лицо Трофима Агеича оживилось. – А ведь есть книга, конечно, есть! У поповен «Сонник» имеется. Прелюбопытная, доложу вам, сударь, книжица! Всякому сну истолкование. При надобности и я, сударь, к поповнам бегаю. Да вот привиделся мне этим летом сон… Чудной сон! Вижу я себя, знаете, на головастой белой лошади, и еду я будто по страшнеющим горам… Мы с женой в «Сонник», а там прописано, что горы во сне видеть – это горе испытать, а лошадь – ложь, обман некий предвозвещает. И ведь сбылось, сударь! Да, да, не смейтесь, сбылось! Вскорости после того сна освободили князя Приклонского – в вашей камере как раз сидел, – и пришлось мне вдосталь хлебнуть горя!
– Да вам-то какое горе, что узника освободили? – удивился Дмитрий.
«Кажись, лишнего наболтал, дернуло меня за язык!» – с досадой спохватился майор и начал выпутываться.
– Тут, видите, дело было так… Человек он гордый, суровый… Незнамо за что невзлюбил меня. И при освобождении пообещал нажаловаться на меня царице, будто я плохо… Ну и тому подобное! Вот, выходит, белая-то лошадь и нагадила мне. Так полюбопытствуете «Сонничек» почитать?
– Что ж… – согласился Ракитин. – Пришлите…
Комендант и узник расстались, довольные друг другом.
«Рукавицын простоват, но человек, кажется, не злой», – подумал Дмитрий.
– Отстрадовался! – рассказывал Трофим Агеич жене, стаскивая мундир. – Арестант знатного роду, об этом и спорить нечего. Белоручка, выхоленный такой. И видно, избалован – книг просит. Обещался «Сонник» послать.
– А у меня в сундуке две чувствительные французские повести с девических времен лежат, – вспомнила Антонина Григорьевна. – Вот и дай ему. Кстати, узнаешь, силен ли он, как все персоны, во французском языке.
– Лучше не придумать! – закричал Трофим Агеич.
Книги тотчас были посланы с Кулибабой.
Когда Дмитрий выздоровел, комендант стал навещать его ежедневно.
– Вы уж, сударь, извиняйте меня, – говорил он, входя. – Может, я докучаю вам?
– Нет, что вы! – искренне возражал Дмитрий.
Французские повести узник прочел в несколько дней. Сенатор выучился стоять на задних лапах. И тюремные дни казались бесконечными. Ракитин радовался приходу майора, бросался к нему навстречу, хватал за руки, усаживал на табуретку.
Начинались долгие разговоры. Трофим Агеич расспрашивал о загранице, которая представлялась ему какой-то сказочной страной. Дмитрий рисовал картины Амстердама с глубокими, спокойными каналами вместо улиц, описывал шумный Париж. Рассказывал Рукавицыну о жизни в немецких городках, где компания разгульных буршей ходит ночью по улицам, снимая на потеху вывески и переставляя так, что булочник оказывается гробовщиком, а белошвейка – сапожником.
Трофим Агеич, в молодости сам забубенная голова, до слез хохотал над такими проделками. Захваченный рассказами узника, майор тщетно ловил в них намеки на прошлую жизнь Ракитина в высшем кругу общества. И, уходя из камеры, каждый раз признавался себе, что не узнал ровно ничего.
На следующий день Рукавицын являлся снова. Что тянуло его в камеру № 9? Майор сам не мог разобраться в своих сложных, противоречивых чувствах. Было в красивом, усталом лице узника, в его спокойных, сдержанных манерах какое-то особое очарование, которое Трофим Агеич считал признаком его высокого происхождения. Поражал объем знаний Ракитина. О чем бы ни зашла речь, Дмитрий уверенно называл имена, даты, приводил факты. Необразованный майор, конечно, не мог проверить утверждения узника, но сердцем чувствовал, что тот никогда не унизился бы до лжи, до выдумки. И майор, сам слишком далекий от правил честности, по какому-то контрасту невольно уважал за это Ракитина.
А где еще мог он найти в крепости такого собеседника, как Ракитин? Не мог же равняться с ним поп Иван, который после третьей рюмки начинал бредить антихристом и концом мира. К удивлению и радости майорши и попадьи, вечерние выпивки их мужей почти прекратились: свои досуги Рукавицын проводил в камере № 9.
Глава восьмаяРадостная встреча
Тюремные ночи Дмитрий встречал со страхом. Его мучила бессонница. Волны глухо били о берег…
Ракитин прекрасно сознавал, что по какой-то необъяснимой причине его жизнь в Новой Ладоге проходит в необычных тюремных условиях. Он пользовался здесь такими удобствами, о которых не мог и мечтать. Кормили его хорошо, у него была мягкая постель, теплое одеяло.
Ему дали товарища по камере – смышленого и забавного кота Сенатора. У него целыми часами сидели майор и Кулибаба.
И все же с переводом сюда положение Ракитина неизмеримо ухудшилось. В петербургской крепости в нем жила слабая надежда на освобождение. Сама неизвестность позволяла строить предположения и не давала места отчаянию.
А здесь?
Все решено, кончено. Дмитрий знал, что его осудили на пожизненное заключение в четырех каменных стенах. И по контрасту вспоминались Дмитрию неоглядные зеленые просторы, раскинувшиеся по берегу Волхова, легкая лодка на лесном озере, купанье в прохладной воде…
Сосенки, Сосенки! Как быстро добрался бы он туда из Новой Ладоги и как они сейчас бесконечно далеки от него!..
С самых первых дней заключения Дмитрий уже начал строить планы побега. Но убежать из Ново-Ладожской тюрьмы было невозможно. Под окнами одиночек по крытой галерее шагал часовой-мушкатер. Бессонный Семен Кулибаба ночью то и дело проходил с фонарем в руке и осматривал прочность оконных решеток, целость затворов у обитых железом дверей.
А если бы и удалось Дмитрию обмануть бдительность часового и Кулибабы и, выломав решетку, выбраться во двор – что толку? У ворот караул, да и сами монастырские ворота крепки – когда-то они выдерживали натиск шведов. Четырехсаженные стены крепости отвесны, на них едва ли вскарабкается даже кот Сенатор.