Homo habilis’ы настолько крутыми, чтобы доконать огромных монстров?
Возможно, взаимосвязь была прямо обратной. Аридизация климата, саваннизация ландшафтов и формирование чередования влажного и сухого сезонов привели к вымиранию очень больших малоподвижных копытных – большинства слонов, носорогов, жирафов, буйволов и гигантских антилоп. Вслед за ними в палеонтологическую летопись отправились и охотившиеся на них саблезубые. На короткий миг появилась возможность занять экологическую нишу среднеразмерных хищников как раз масштаба леопарда и человека. Люди получили уникальную возможность стать плотоядными, тем более преобразования экосистемы требовали изменений образа жизни. При этом мы не специализировались до исключительной плотоядности, а остались всеядными, что потребовало большего развития интеллекта и сделало нас умницами. Тут-то мы и вышли на новый уровень, обзавелись орудиями и отрастили мозги до «мозгового рубикона» – величины 700–900 см3, необходимых для более-менее полноценной трудовой деятельности, охоты, использования разнообразных ресурсов и даже примитивнейшей речи.
С этого момента или чуть позже мы стали опаснее для леопардов, чем наоборот. Например, во французской пещере Ортю в слое с неандертальской микокской культурой и датировкой около 110 тыс. л. н. сохранились левая лапа и хвост леопарда, кости которых находятся в сочленении. В южноафриканской пещере Дипклооф, в нескольких слоях с культурами стиллбей и ховьесонс-пурт и датировками от 129 до 52 тыс. л. н. найдены нижние челюсти и кости лап леопардов, каракалов, сервалов и лесных кошек с надрезками. А ведь, когда мы находим челюсти, лапки и хвостики, это однозначно остатки шкур (другой возможный вариант о том же – тушка без концов лапок и хвостика, когда шкурку содрали и унесли). Если неандертальцы в ледниковой Европе ещё могли греться, то в Африке-то это было не существенно. Леопард – опаснейший зверь, зато красивый, а сервал – ещё красивее, но скрытнее. Мяса от них небогато, а вот отхватить когтями можно запросто. Получается, для древних щёголей было важно показать свою крутость и удаль молодецкую. Неспроста и в современной Африке в некоторых культурах мантии или шапки из леопардовых шкур символизируют власть.
В последующем, хотя главным нашим врагом оставались те же леопарды, внимание людей чаще оказывалось прикованным ко львам: они больше и у них гривы. Правда, судя по наскальным рисункам во французской пещере Шове, европейские плейстоценовые пещерные львы Panthera leo spelaea были безгривыми, зато, судя по костям, крупнее современных африканских. Между прочим, и у нынешних львов густота куафюры самцов прямо связана с обилием добычи и размером гарема самок: в областях с избытком копытных прайды большие, охотятся только львицы, и львы могут позволить себе отращивать огромную шевелюру; где зверья поменьше, прайды небольшие, львы немного помогают в охоте, а потому заметно скромнее; там же, где всё совсем плохо, львы живут фактически парами, самцы охотятся наряду с самками, а оттого совсем без гривы.
Лев, несмотря на эффектность, в некоторой степени менее опасен для человека, нежели леопард. Лев большой, он рассчитан на зебр и антилоп гну, человек для него слишком мелок. На людей готовы размениваться только совсем замученные страдальцы – больные или старые. А со времён как минимум Homo ergaster мы стали настолько вооружёнными и опасными, что львы и вовсе почти перестали с нами пересекаться. Единственный пример загрызенного неандертальца – кусок черепной крышки Кова-негра CN42174b с двумя дырками в темечке, идеально подходящими под клыки льва или медведя.
А вот обратных примеров хватает. В немецком Эйнхорхёле 190 тыс. л. н. предки неандертальцев имели в качестве украшения львиную шкуру, судя по основанию когтя. В местонахождении Зигсдорф 48 тыс. л. н. неандертальцы зверски пронзили пещерного льва насквозь, причём как-то хитро – сзади, снизу и справа, вероятно, в прыжке, когда зверюга спасалась бегством. После несчастному царю зверей отрубили передние лапы, а на оставшихся костях скелета имеются следы разделки. Два больших когтя пещерного льва украшали мальчика, а один – девочку из Сунгиря во Владимирской области около 30 тыс. л. н.
Самые брутальные охотники на львов жили 22 тыс. л. н. в Воронежской области на стоянке Костёнки 4. Тут найдены не какие-то отдельные жалкие фаланги, а полсотни костей как минимум от трёх львов, причём очень больших. Большая часть костей – фрагменты челюстей и лап с когтями, причём сохранились они группами. Два черепа лежали друг на друге около очага в жилище, вероятно, один из них был частью шкуры на полу, а другой прикреплён над входом на перекрытии. Аналогично череп пещерного льва располагался у входа в жилище на стоянке Костёнки 8. Главной добычей костёнковцев по числу останков были зайцы, по массе – лошади и мамонты, а вот на львов они охотились, видимо, для развлечения. Могли себе позволить!
На фоне подвигов воронежских кроманьонцев испанские обитатели пещеры Ла Гарма выглядят дилетантами: 14,8 тыс. л. н. они добыли только одного хищника, от которого остались лишь девять когтей.
Удивительно, но львы до сих пор имеют культовый статус даже в тех странах, где они не водятся уже тысячи лет или вовсе никогда не водились. Достаточно посмотреть на европейские гербы или китайские статуи.
В этой схватке за звание царя зверей пещерный лев выиграл у человека, но так будет не всегда
Перкрокуты и гиены
На фоне медведей и кошек гиены Hyaenidae могут показаться не слишком суровыми чудищами, но это только до того момента, пока не увидишь их вблизи. И подавно страшнее они были в плиоцене и раннем плейстоцене, когда мы были в полтора раза меньше, а гиены – больше.
Первые гиены типа Protictitherium и Plioviverrops были мелкими мангустоподобными зверьками, но быстро отрастили длинные ноги и научились бегать, дав целый спектр родов и видов от сравнительно небольших Ictitherium и Hyaenictitherium до волкоподобных Hyaenictis и Chasmaporthetes. Апогея гиены достигли в миоцене и плиоцене, превратившись в Crocuta и Pachycrocuta: рекордные представители вида P. brevirostris достигали веса под сотню килограммов! Правда, как раз такие чудовищные твари были нашим предкам сравнительно безразличны, вернее, это мы были им неинтересны – нечего размениваться на всякую мелочь, когда саванна забита антилопами, буйволами, гиппарионами и носорогами. А вот среднеразмерные быстро бегающие Chasmaporthetes, способные загнать антилопу и наверняка охотившиеся стаями, запросто могли истребить целую семью австралопитеков или ранних людей.
Между прочим, не всяк гиена, кто выглядит как гиена. Миоцен среди прочих монстров породил перкрокут Percrocutidae – Dinocrocuta и Percrocuta. Перкрокутовые – ближние родственники виверр, почти полные копии гиен. Архаика перкрокут позволяет включать их в стеноплезиктид, специфика – выделять в собственное семейство, а сходство с гиенами – объединять с ними в ранге подсемейства. Эти звери широко распространились по Африке, Европе и Азии, где до конца плиоцена больше охотились, чем добывали падаль. Особенно ужасны были динокрокуты: с высокими лбами, короткими, почти бульдожьими мордами, толстыми клыками, мощнейшими заклыковыми зубами и медвежьим сложением. Судя по зажившей ране над глазом позднемиоценового китайского носорога Chilotherium wimani, динокрокуты активно нападали на очень больших зверей.
Гиены сыграли двойственную роль в нашей эволюции. С одной стороны, они – достаточно близкие аналоги псовых, чтобы составлять им мощную конкуренцию, при этом гиены в среднем крупнее (правда, они теплолюбивы, так что в ледниковые времена уступили псинам северные районы). Гиены раньше проникли в Африку и долго не пускали туда собак. Если бы они распространились в Африке в миоцене, мы, скорее всего, так никогда и не спустились бы на землю, не встали на две ноги, не стали бы есть мясо и не обрели разум. Слишком уж круты волки и чересчур похожи на нас нынешних, чтобы дать нам шанс в прошлом. Экологическая ниша уже была бы занята, мы не смогли бы в неё втиснуться. Но гиены оберегли нас. Гиен же в миоцене и плиоцене мы успешно избегали, так как были полудревесными, и не спорили с ними за добычу, так как были растительноядными.
С другой стороны, гиены оказались конкурентами и нам, когда мы начали охотиться и подбирать объедки за львами. Длительная эволюция на общих с гиенами территориях и растительноядное прошлое позволили нам славировать и не стать их полными аналогами: они – ночные, мы – дневные; они едят чуть больше падали, мы – больше фруктов и корней; они – злее, мы – умнее; они – зубастые, мы – палкастые. Но всё же, как бы мы ни отличались от гиен, основной шанс у нас появился с исчезновением или, по крайней мере, сокращением численности самых одиозных африканских родов – Pachycrocuta и Chasmaporthetes. Кстати, как и в случае с саблезубыми, гигантские гиены в Африке вымерли синхронно с превращением австралопитеков в людей, заметно раньше, чем в Европе и Азии, где они дожили до времён синантопов.
Зато, когда экологическое давление гиен снизилось до минимума на границе плиоцена и плейстоцена, мы получили отличный шанс стать охотниками-собирателями – немножко хищниками, а немножко и падальщиками. А когда мы достигли стадии Homo ergaster – «человека работающего» – уже не с убогими галечными чопперами, а нормальными ашельскими рубилами и кливерами, то гиены сместились с позиции ночного ужаса в положение попрошайки на границе стойбища, всё ещё опасной для детей, но скорее докучливой, чем страшной.
Homo ergaster, в отличие от эогоминин H. rudolfensis и H. habilis, были уже эугомининами, то есть не «ранними», а «истинными» людьми. Их мозг уже надёжно устаканился на «мозговом рубиконе», а главное – пропорции тела стали современными. Ноги вытянулись, мы стали способны преодолевать огромные открытые пространства. Неспроста впервые люди выходили из Африки ещё во времена