Попрыгучесть – это прекрасно, но плотоядные тоже не дураки. Энцефализация – рост мозга – шла и у хищных. В олигоцене прогресс дошёл до появления новых ужасных чудищ – стеноплезиктид Stenoplesictidae и куньих Mustelidae. Они очень похожи друг на друга, только стеноплезиктиды, например, Africanictis meini и Palaeoprionodon lamandini, более длинноноги и, судя по рифлёному голеностопному суставу, были скорее бегающими наземными хищниками, а их зубы несколько больше похожи на кошачьи. Видимо, стеноплезиктиды были чем-то средним между куницами, кошками и виверрами; может, поэтому они и вымерли, что не смогли определиться с конкретной экологической нишей, конкуренты оказались круче.
Хуже были куницы. Олигоценовые Mustelictis olivieri, M. piveteaui и Corumictis julieni были ещё так себе, а заметно позже некоторые стали совсем ужасными, примером чего может служить волкоподобная росомаха Ekorus ekakeran. Куньи – универсальные хищники, способные и проникать глубоко в норы, и рыскать по подлеску, и устраивать засады, и плавать, и гонять добычу по веткам. Их челюсти удивительно сильны: харза легко прокусывает голову оленю, макаке или лангуру. А главное – они бесшабашны, чрезвычайно энергичны, неостановимы и всегда добиваются своего. Единственная радость – обычно они хотя бы одиночные (хотя те же харзы иногда охотятся семьями). Большую часть нашей истории куньи мало пересекались с приматами, но, например, гигантские выдры Enhydriodon dikikae ныряли в озёрах, к которым на водопой приходили австралопитеки. Конечно, главная еда выдр – моллюски и рыба, но если метровый двуногий сам лезет, то отчего бы двухметровой выдре его и не придушить?
Здорово, что мозг куньих эволюционировал ровно в том же направлении, что и мозг приматов: увеличение мозжечка за счёт полушарий, а также разрастание затылочной доли и наползание её на мозжечок.
В раннем миоцене к прежним врагам добавились виверры – Kanuites lewisae и Tugenictis ngororaensis в Африке и Semigenetta laugnacensisв Европе. Эти звери куда более осторожные, скрытные и, на наше счастье, питаются большей частью всякой мелочью. Одна беда – в начале миоцена мы тоже были не такими уж крупными, так что как минимум детёныши обезьян могли вполне сгодиться на корм пятнисто-полосатым.
Все эти и другие враги вынуждали нас меняться. Ещё в середине эоцена из примитивных омомисовых возникли первые истинные обезьяны. Первые из них, например Eosimias sinensis, были совсем маленькими, с современную игрунку, то есть с человеческую ладонь. Но всю вторую половину эпохи они росли, а вслед за этим – меняли образ жизни. Увеличение размеров тела, особенно активно пошедшее на границе эоцена и олигоцена, судя по всему, в значительной степени было ответом на гнёт быстрых хищников. Как уже говорилось, увеличение размера – неплохая временная стратегия от домогательств не слишком крупного хищника. И, как тоже уже упоминалось, рост тела почти обязательно приводит приматов к смене диеты с насекомоядной на фрукто-листоядную. При этом приходится сочетать трудносовместимые свойства: большую массу с прыткостью, растительноядность с активностью. Приматы смогли достичь этого в немалой степени за счёт, парадоксальным образом, очень низкого обмена веществ: у обезьян суточный метаболизм вдвое меньше, чем у хищных и копытных. Мартышки, шимпанзе или, подавно, гориллы и орангутаны большую часть времени проводят в полной пассивности; зато, когда надо, они могут чудесным образом взбодриться и умчаться по ветвям. Илья Муромец, лежавший на печи тридцать лет и три года, а потом показавший всем силушку богатырскую, – образцовый примат. Так-то люди – не самые типичные обезьяны: у человека (при расчёте на единую массу тела) расход энергии на 60 % больше, чем у орангутана, на 40 % больше, чем у гориллы, и на 20 % больше, нежели у шимпанзе.
Ещё одно следствие избегания ночных хищников эоцена и олигоцена – переход на дневной образ жизни. Тут совы и куницы действовали сообща, вынуждая нас сменить суточный цикл. Крайне любопытно, как это обеспечивалось биохимически. Дело в том, что в эпифизе – задне-верхней железе промежуточного мозга – на свету вырабатывается серотонин, а в темноте он в две реакции перехимичивается в мелатонин. Серотонин усиливает обмен веществ – мы бодры, веселы, хорошо живётся нам (за что его, как и дофамин, в популярной литературе любят называть «гормоном счастья»), а мелатонин подавляет, отчего мы засыпаем. У ночных животных выработка происходит так же, но результат другой. Например, у мышей недостаток серотонина, как и у людей, приводит к депрессии, но спят они именно днём, а активны по ночам. Кроме прочего, счастье, то есть серотонин, можно обрести и через желудок. Растения способны синтезировать триптофан – аминокислоту, которая для животных является незаменимой, то есть может быть получена только с пищей. Заметное количество триптофана содержится во многих орехах и семенах, в том числе бобовых и злаковых, заметно меньше во фруктах типа фиников и бананов. Ещё, конечно, можно съесть кого-то, кто уже запас в себе триптофан. Так или иначе приобретённый триптофан в две реакции переделывается в серотонин – и вот уж снова счастья полный гипоталамус! Интрига в том, как ночной вариант регуляции суточных ритмов превратился в дневной. Думается, был немалый эволюционный отрезок, когда мы были активны в сумерках – на рассвете и закате. Проблема в том, как бы про это узнать, ведь по окаменевшим костям о выработке гормонов и их биохимических приключениях судить крайне проблематично.
Хищные млекопитающие, такие как стеноплезиктиды, куницы и виверры, не раз осваивали экологическую нишу древолазающих плотоядных. И часто находили там вкусных детёнышей обезьян
Креодонты
А в то же время на земле эволюционировали куда более впечатляющие чудища – креодонты Creodonta. Первые их представители возникли ещё в палеоцене, а последние дотянули до миоцена, так что группу можно было бы считать весьма успешной, если бы она в итоге не вымерла. По пути креодонты непрерывно увеличивались, так что позднейшие Hyainailouros sulzeri, Megistotherium osteothlastes и Simbakubwa kutokaafrika весили от трёхсот килограмм до полутора тонн! Креодонты знамениты своими гигантскими челюстями, мощнейшими зубами и широченными скуловыми дугами, которые выдают великую силу. Правда, мозгов им явно не хватало, а их лапы были не слишком подвижны, да к тому же коротковаты. Креодонты не могли быстро бегать и лихо маневрировать, но это им было не очень-то и надо: копытные тоже были не шибко прыткими, так что достаточно было подойти вразвалочку к какому-нибудь носорогу и без лишних затей прокусить ему голову.
Правда, как раз такие монстры были нашим предкам максимально безразличны. Ловкие древесные обезьянки жили наверху, в кронах, а кривоногие чудища бегали в подлеске. Впрочем, некоторые креодонты умеренного размера, например двадцатикилограммовая эоценовая Oxyaena lupina или десятикилограммовая позднеолигоценовая Pakakali rukwaensis (важная тем, что найдена в одном местонахождении с древнейшими мартышкообразными и человекообразными обезьянами), судя по стопохождению, растопыренности и вертикальной уплощённости пальцев стопы, а также сглаженности суставов стопы и небольшим размерам тела, вполне могли и лазать по сучьям, и доставать не слишком шустрых обезьян. Тому есть как минимум два подтверждения.
Среднеолигоценовый Saadanius hijazensis известен по лицевому скелету. Отличная находка, радость антрополога! Только вот по периметру этого лица зияют отчётливые дырки от зубов кого-то очень злого и голодного. Учитывая датировку и размеры отметин, кусакой, скорее всего, был какой-то креодонт. Не то способности креодонтов к древолазанию недооценены, не то сааданиус неудачно спустился с дерева. Сходил водички попить, понимаешь…
Нижнемиоценовый Proconsul heseloni, в отличие от большинства ископаемых приматов, известен по целому скелету. А сохранил нам его опять же, скорее всего, некий креодонт. Куча обгрызенных проконсуловых костей обнаружена в окаменевшем стволе дерева вместе со свиными мослами. В принципе в этой местности водилось достаточно хищников, в том числе виверры Kichechia zamanae, амфиционы Cynelos euryodon, барбурофелиды Afrosmilus и мелкие кошки Asilifelis coteae, но все они были или слишком мелкими, чтобы затащить обезьяну и свинью в дупло, либо наземными. А вот обилие и разнообразие креодонтов – Metapterodon, Anasinopa leakeyi, Leakeytherium hiwegi, Hyainailouros nyanzae, Isohyaenodon andrewsi и, вероятно, другие виды – предоставляют широкий выбор кандидатов на роль запасливого пожирателя обезьян.
Как и мезонихии (которых, кстати, могли свести со свету именно креодонты), креодонты важны в основном тем, что своей первобытной кровожадностью миллионы лет удерживали нас на деревьях, не давая слишком рано спуститься на землю.
Они же помаленьку заставляли нас ускоряться и расти. Неспроста именно на протяжении олигоцена из сонма ранних узконосых Eocatarrhini вычленяются истинные узконосые Eucatarrhini. И тот самый многострадальный Saadanius hijazensis сыграл в эволюции ключевую роль: это последний общий предок мартышкообразных и человекообразных обезьян, то есть нас и, например, макак. Неспроста его выделяют в собственное семейство Saadaniidae. Судя по черепу, сааданиус имел вес 15–20 кг, то есть был с крупного гиббона – самый средний размер. Важнее, что и строение у него было максимально генерализованное, обобщённое, без специализаций, – а это лучшая похвала для Великого Предка. У нас нет скелета сааданиуса, но из сравнения более древних и более поздних обезьян, широконосых Нового Света и узконосых Старого, следует, что пропорции и способ передвижения сааданиуса были максимально похожи на вариант мартышек и макак, а они составляют половину современных приматов, что говорит само за себя – это работает. Равная длина рук и ног, длинный хвост, бег с опорой на стопу и ладонь, быстрые далёкие прыжки – это то, что позволяет избежать большинства коротконогих хищников.