Kolpochoerus deheinzelini с 5,5 до 2,85 млн л. н. питался преимущественно корнями, клубнями и упавшими фруктами, то K. heseloni и Metridiochoerus с 3,9 до 0,7 млн л. н. – всё больше травой.
Замечательно, что в это же время в этих же саваннах подобный путь прошли не только свиньи, но и павианы, и гоминиды. У них тоже усиливалась любовь к траве и нарастала мегадонтия. Но травоядность – не синоним доброты. И в случае со свиньями это особенно заметно. Свиньи исходно были довольно примитивными копытными, мало изменившими образ жизни со времён кондиляртр – предков всех копытных. Даже современные кабаны запросто могут загрызть зайца или косулю и, более того, способны организованно охотиться стаей (слово «стадо» тут уже как-то не подходит) – с загоном, окружением и разделением ролей. Примитивность строения свиньи компенсируют продвинутостью интеллекта. Как и прочие всеядные животные, они максимально умны. А ещё они вооружены огромными клыками, причём многие ископаемые свиньи были куда страшнее современных. Строго говоря, свиньи – это ближайшие экологические аналоги людей. Это даже доказывать не надо. Зато свиньи жили на земле со своего появления, а нам надо было ещё отвоевать свою наземную экологическую нишу, сверзившись в неё с крон. Учитывая экологическое разнообразие миоценовых свиней – от активных хищников через падальщиков, собирателей и выкапывателей кореньев до травоядных, от жителей непролазных джунглей через обитателей колючего буша до покорителей открытых саванн, от махоньких хрюшек, незаметных в траве, через среднеразмерных и огромных кабанов до монстров размером со среднего слона, – вклиниться в их ряды было почти невероятно.
Думается, одной из причин, почему нам это всё же удалось, оказалась наша дневная активность. Всё же свиньи в большинстве своём – звери ночные. Отделение от конкурентов по суточному циклу – неплохая стратегия. Особенно хитро, что мы реализовали это в жаркой-жаркой Африке, прямо на экваторе. Конечно, это имело грандиозные последствия.
Для начала, днём в саванне мало хищников: почти все они бодры именно по ночам. Конечно, стопроцентной гарантии от попадания в когти леопарда или гиены это не даёт, но риск радикально снижает.
Пришлось, конечно, меняться самим. Ранние австралопитеки типа ардипитека уже регулярно преодолевали открытые пространства, где, в отличие от джунглей, нет тени и солнышко напекает в темечко. Прямохождение, преадаптация к которому в виде вертикального лазания так удачно сформировалась в предыдущий десяток миллионов лет, тут стало как нельзя более актуальным: при выпрямленном положении тела нагревается только макушка и плечи; площадь нагрева уже на порядок меньше, нежели у четвероногого существа, к тому же столь широкоплечего, как человекообразная обезьяна. Собственно, потому самые густые и длинные волосы у нас сохранились именно на голове: при чёрном цвете и курчавой форме они позволяют излучать больше тепла, чем проходит внутрь, к черепу и мозгу. А теплорегуляция мозга – самая важная функция организма, мозги не должны вскипеть!
Но совсем не нагреваться не получится, надо ещё активно остывать. Для этого самый простой путь – испарять влагу. Можно высунуть язык до пояса, как собака, но это не наш способ. Наш – потеть. Человек – это очень потная обезьяна. В миоцене и плиоцене с влажностью в Африке было нормально, воды хватало, экономить её было не нужно. Но шерсть мешает испарению воды, так что лучше от неё избавиться. К тому же, если вспотеть в меховой шубе, она намокнет изнутри, а ночью температура в саванне, в отличие от стабильного леса, падает очень резко. Сырость и холод – худшая комбинация для здоровья и лучшая для простуды и туберкулёза, так можно и в Африке взмёрзнуть. Пример волосатых павианов показывает, что потение и потеря шерсти – не единственный вариант адаптации приматов к дневной саванне, но у каждого вида свой путь.
Исчезновение шерсти создало две новые проблемы – солнечных ожогов и ношения детёнышей. Первая решилась просто: кожа стала чёрной. Меланин защитил делящиеся клетки от избытка ультрафиолета.
Вторая проблема была серьёзнее. У обезьян детишки цепляются за шерсть матери, но теперь это стало невозможным, а на оставшихся волосах на голове не удержишься (тем более тогда они, скорее всего, ещё не имели неограниченного роста). Показательно, что хватательный рефлекс у новорождённых детей никуда не делся, все мамы и папы регулярно испытывают его на своих косах и бородах. Австралопитекам оставалось таскать детей на руках, а это ещё один повод встать на две ноги.
Ношение детей на руках вызывает новую сложность: мамаша, чьи лапки заняты младенцем, не может эффективно собирать еду, спасаться и защищаться от хищников. А дело-то уже происходит не в лесу, а в парке, где до следующего дерева ещё надо доковылять на кривых недоделанных ножках. Значит, то и другое должен обеспечивать самец. Если он не будет носить еду самке в руках, не станет швырять – тоже руками – палки и камни в зубастых, все помрут, всех съедят, и его гены просто не перейдут в следующее поколение, так что в этом следующем поколении не останется лентяев. Чисто математически там будут сплошь самые заботливые и рукастые, а заодно и более двуногие. Так одновременно в тесной взаимосвязи эволюционировали ноги, руки и кожа. Естественный отбор, классика!
Понятно, что все эти процессы случились не вдруг, а растянулись как минимум на три миллиона лет. А когда австралопитеки, набегавшись за день, устраивались на ночь на сучьях, они засыпали под хрюканье своих ночных сменщиков, поставивших нас на две ноги.
Для крупных свинообразных древних саванн нерасторопный примат мог быть отличным дополнением к преимущественно растительному рациону
Саблезубые кошки
Конечно, в рассказе о чудищах невозможно обойти вниманием саблезубых кошек из семейства Felidae. С их обозначением всегда что-то не то: «саблезубые тигры» – распространённое словосочетание, но они не тигры, «саблезубы» – слишком кратко и абстрактно, «саблезубые кошки» – таксономически верно, но мягкое уютное слово «кошка» как-то не клеится к огромным суровым чудовищам.
А их в одной Африке с миоцена до плейстоцена было – не протолкнуться! В конце миоцена это Machairodus aphanistus и M. robinsoni, Amphimachairodus kabir и саблезубые «рыси» Tchadailurus adei, после – Metailurus obscurus и Dinofelis petteri, затем – Therailurus barlowi, Megantereon ekidoit, Homotherium hadarensis и H. africanum, под занавес – Dinofelis piveteaui и Megantereon whitei. В Евразии и двух Америках к ним добавлялись другие виды и роды, например, Promegantereon ogygia, Megantereon cultridens, Homotherium crenatidens, H. ultimum, Hemimachairodus zwierzyckii, Xenosmilus hodsonae, Smilodon fatalis, S. floridanus, S. populator и прочие и прочие…
Обычно в одном месте в одно время водилось сразу несколько родов, что однозначно говорит о неком разделении по образу жизни. Видимо, одни сидели в кустах, другие быстро бегали, кто-то был одиночным, кто-то охотился стаей. Для тяжёлых Machairodus предполагается, например, наваливание на загривок толстокожему и прокусывание затылка и шеи, отчего махайродусы частенько ломали свои клыки. Homotherium, судя по длинным конечностям и прочим особенностям, догоняли свою добычу и, весьма вероятно, делали это прайдом. К сожалению, гигантские хищники, согласно экологическим правилам о вершине пищевой цепочки, были крайне редкими и ещё реже встречаются в палеонтологической летописи, причём обычно в крайне фрагментарном виде, так что подробности их строения и жизни от нас ускользают.
Жить в окружении таких чудовищ было боязно. Но австралопитеки умудрились не только спуститься с деревьев одновременно с появлением саблезубых, но и просуществовать параллельно с ними несколько миллионов лет подряд. Удивительно, но и расцвет, и закат саблезубых совпадают с расцветом и закатом австралопитеков и переходом их немногочисленных потомков на следующий уровень. И, думается, это не случайность.
Секрет выживания предков, например, Australopithecus afarensis, видимо, прост: они просто были слишком мелкими и незначительными. Показательно, что размеры тела от ранних грацильных австралопитеков к поздним только уменьшались. Жившие 3,7 млн л. н. могли иметь рост 1,7 м, тогда как спустя полмиллиона лет – 3,2 млн л. н. – они уже были ростом метр с кепкой (буквально: 1,05 м для самого целого скелета), то есть длина тела уменьшилась более чем в полтора раза. Измельчание – неплохая стратегия для избегания внимания очень больших хищников, которые не станут размениваться на добычу, которая не восполнит энергию, потраченную на охоту. Если у двухсоткилограммового махайродуса будет выбор: схватить буйвола или австралопитека, который весит тридцать килограмм, но при этом в любой момент может залезть на дерево, кидается палками и камнями, может попасть в глаз, орёт и портит нервы, да к тому же делает всё это не один, а большою шумною толпою, – выбор очевиден: буйвола задавить проще и выгоднее. Австралопитек – на один зуб, а буйвол – не на один день!
В мире огромных чудовищ выгодно быть гномом.
Вероятно, существование саблезубых только упрощало жизнь австралопитекам, так как избавляло от среднеразмерных, а потому намного более опасных хищников типа леопардов. В любой экосистеме самый большой монстр обычно более-менее методично изводит всех более слабых потенциальных конкурентов. У интеллектуальных хищных это часто приобретает вполне целенаправленный и даже осознанный характер. Тигры уничтожают волков, волки душат койотов, гиены ненавидят гиеновидных собак, собаки гоняют кошек. В экосистеме с махайродусами не место всяким там львам и леопардам. Конечно, останутся какие-нибудь мангусты, но они-то уже слишком мелкие, а потому не опасны австралопитекам.
Чем чудовищнее монстры, тем спокойнее жизнь.
Кошки
Куда опаснее мелкие родственники саблезубов. Все знают, что страшнее кошки зверя нет. При появлении семейства Felidae в олигоцене эта фраза не воспринималась как шуточная. Первой достоверной кошкой был