— В чем дело? — спросил я, проводя по глазам рукой, как будто и в самом деле спал.
Оказалось — вызов с рудника, обрыв на линии к террикону. На руднике есть свой монтер, но один он с аварией справиться не может.
— Айда, пошли быстрей! — И усердный ревнитель начальничковых интересов энергично зашагал в том направлении, откуда я сейчас пришел. Рудник расположился на склоне сопки, замыкавшей распадок с другой стороны. Я с трудом поспевал за добросовестным работягой, всё еще не вполне освободившись от охватившего меня наваждения. Но теперь оно ничем более не поддерживалось и вскоре совсем исчезло. По мере того как становилось светлей, проходила и сонливость. Сопки в этой стороне не громоздились так хаотично и высоко, как за электростанцией, и казались скорее просто унылыми, чем мрачными. Такими же унылыми были и тянувшиеся вдоль дороги невысокие горные увалы. Местность принимала свой обычный, прозаический вид. Обыденными становились и мысли.
Обрыв проводов на лини к террикону — авария довольно неприятная. Опоры для них там не врыты в грунт, как следовало бы, — пожалели взрывчатки для ям, — а просто поставлены «на попа» и привалены невысокими кучами камней. Поэтому они часто падают и от ветра, и под тяжестью взобравшегося на них человека. Линейщикам нередко приходится проявлять почти циркаческую сноровку, чтобы не оказаться под упавшим столбом. Хорошо еще, что опоры падают не очень быстро — мешают натянутые на них провода.
Постепенно обычные лагерные мысли вытеснили из головы всё остальное. А дадут ли сегодня на завтрак в лагере обещанные вчера полселедки? Дизелисты, те получают эти полселедки почти каждый день. И хлеба на целых двести грамм больше, чем монтеры. Жаль, что я не могу быть машинистом дизеля, как один из заключенных инженеров здешнего лагеря. Тот, впрочем, в прошлом был конструктором двигателей именно этого типа…
Пока человек жив, проза жизни неизменно берет верх в его сознании над самыми убедительными выводами пессимистической философии. В том числе и теми, которые выражены изобразительными средствами мрачного искусства. И это, наверно, справедливо. «Пусть мертвые думают о мертвом».
1972
Классики литературы и лагерная самодеятельность
Осень 1939 года в лагере Галаганнах была отмечена оживлением художественной самодеятельности заключенных. На протяжении предыдущих трех лет эта самодеятельность влачила тут весьма жалкое существование, хотя и в эти годы никто ее не отменял. По-прежнему любой заключенный, если он обладал желанием и хотя бы небольшим умением играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, петь или исполнять роли в любительских спектаклях, мог записаться в соответствующий кружок при местной культурно-воспитательной части (КВЧ). Любой, если он был «бытовиком», т. е. отбывал срок не за политические преступления. В знаменитом тридцать седьмом году репрессированные «враги народа» были лишены права заниматься в лагере всеми видами самодеятельного искусства и изгнаны из любительских кружков с решительностью, характерной для органов НКВД ежовского периода. Позволить демонстрировать свои таланты даже с лагерной сцены людям, преданным анафеме со всех государственных и общественных амвонов, было сочтено неполитичным. Поэтому не делалось исключений и для тех, кто до ареста носил всякие там звания «заслуженных» и «народных» (в Галаганнахе были и такие). Обойдемся, мол, и без них.
И обходились. И без бывших титулованных артистов, и без рядовых профессионалов сцены и эстрады, и без сколько-нибудь культурных любителей. Другое дело, как обходились. Драматический кружок после исключения из него «врагов народа» распался почти сразу, так как состоял едва ли не из одних только этих «врагов». Струнный и хоровой кружки числились в действующих, но лишь чуть дышали. На двух домрах и трех балалайках бренчали несколько мелких воров. На трехрядной гармони пиликал простенькие вещи деревенский кооператор-растратчик. Руководил музыкальным кружком бывший эстрадник, сидевший за растление малолетней. Он неплохо играл на гитаре, но не обладал ни дирижерским, ни организаторским талантами и авторитетом в своем кружке не пользовался. Еще меньшим был авторитет руководителя хорового кружка, хотя он был настоящим хормейстером с консерваторским образованием. Но беда хормейстера заключалась в том, что свой срок он отбывал за педерастию, а его хор состоял исключительно из молодых уголовниц, блатнячек и проституток. Народ это органически не способный к дисциплине, скандальный и насмешливый. Во время занятий кружка озорные бабы не столько пели, сколько состязались в издевательских выходках над своим руководителем. Несколько молодых парней, вступивших в него только чтобы быть поближе к девкам, были того же поля ягоды, да и петь почти не умели. Мужики же постарше и посолиднее записываться в «хор блатных и нищих», как он именовался в лагере, считали для себя зазорным.
Случалось, что бывшая профессиональная пианистка или знаменитый в прошлом баянист, стосковавшиеся по своим инструментам, просили разрешения поиграть на них у начальницы КВЧ, младшего сержанта Пантелеевой. И баян, и пианино в здешнем КВЧ были. Но та, хотя бабой она была не злой и не глупой, отказывала в разрешении, так как привыкла принимать распоряжения свыше всерьез: «Не могу. Контрреволюционному (ка-эр) контингенту доверять инструменты запрещено…» До приезда на Колыму этой весной Пантелеева служила старшей надзирательницей в женском отделении одной из городских тюрем на материке. Но это было отделение для уголовниц. Политические же сидели в «спецкорпусе», с окнами, забранными железными козырьками, и каменной оградой, надстроенной дополнительным ограждением из колючей проволоки. Поэтому даже работники тюрьмы, не работавшие в спецкорпусе, видели страшных «врагов народа» только изредка и издали.
Колыма соблазнила незамужнюю тюремщицу не столько перспективой быстрой карьеры, и даже не длинным рублем, сколько возможностью выйти замуж. На материке ходили слухи, что тут нарасхват даже такие как она, лишенные всякой привлекательности женщины. Поэтому Пантелеева стала одной из тех, кто откликнулся на призыв комсомолки Сватогуровой, убедившей не старых еще, но одиноких женщин и девушек-комсомолок последовать ее примеру и переселиться на Дальний Восток, где сотни тысяч здоровых, молодых мужчин изнывали без подруг жизни. В числе немногих, оказавшихся решительнее подавляющего большинства «невест», осевших в Хабаровском и Приморском краях, Пантелеева добралась до самого Магадана. Тут работников мест заключения принимали особенно охотно. Узнав, что новоприбывшая была одним из общественных организаторов надзирательского клуба в своей тюрьме и почти закончила семилетку, ей в управлении кадров Дальстроя предложили должность начальника КВЧ в сельхозлаге Галаганнах. Точнее говоря, назначили, так как младший сержант проходила по линии военизированных кадров. Она немного сомневалась, справится ли? Но ее уверили, что большинство занимающих должности начальников лагерных КВЧ — люди, не имеющие никакого образования. Теперь эта должность почти номинальная даже в лагерях легкого труда, как тот же Галаганнах. Должность — «не бей лежачего», как говорят блатные…
По прибытии на место Пантелеева в этом убедилась. После того как предыдущий начальник галаганского КВЧ был переведен на должность помполита в местную ВОХР, эта КВЧ несколько месяцев оставалась вообще без начальника. И ничего. Новый начальник приняла от эстрадника-растлителя, числящегося на должности освобожденного от других работ «воспитателя», музыкальные инструменты, кое-какие ноты, брошюры с пьесами, написанными специально для лагеря, журнал работы КВЧ и вступила в должность, которая оказалась чистейшей воды синекурой. Летом, в сезон полевых работ, здешняя КВЧ вообще не работала, а осенью начиналась вялая подготовка к праздничному концерту. Два раза в неделю бренчали струнники, и столько же раз голосили хористы. В эти дни их надо было послушать с полчаса вечером, только и дела. Начальник КВЧ поправилась, стала как будто менее невзрачной, почти щеголевато носила гимнастерку с одним треугольником в петлице, синюю форменную юбку и начищенные хромовые сапоги. Вскоре она вышла замуж за помощника командира местного отряда ВОХР. В отличие от большинства других мест на Колыме, здесь было немало женщин, желающих выйти замуж. Но как бывшие заключенные, они не годились в жены работнику вооруженной охраны, да еще и члену партии. Другое дело — Пантелеева, имеющая воинское звание, много лет состоящая в комсомоле и готовящаяся автоматически перейти из него в партию.
Замужество отвлекло ее от тягостной поначалу скуки служебного безделья. Постепенно она начала входить во вкус работы, на которой не надо было ничего делать. Но тут произошло событие, сразу же сделавшее ее работу полной хлопот, забот и ответственности. Из Главного лагерного управления пришло циркулярное письмо, извещающее всех, что запрет на участие заключенных категории «ка-эр» в работе лагерных самодеятельных кружков отныне снят. Вероятно это было отражением мартовского XVIII съезда партии, признавшего, хотя и глухо, что партийными и особенно чекистскими органами в деле репрессий и борьбы с внутренней контрреволюцией были допущены некоторые перегибы. Еще раньше канул в небытие вслед за своими бесчисленными жертвами «злой карлик» Ежов. Его место занял человек в интеллигентских очках и воротничке, с интеллигентным лицом, Лаврентий Павлович Берия, новый ближайший «друг и соратник» Сталина. Пересекая моря и горы, до Галаганнаха доходили слухи, что где-то кое-кого из невинно осужденных начали уже освобождать с полной реабилитацией и восстановлением в правах. Казалось, что началось то, во что значительная часть «контриков» тогда еще верила — пересмотр дел оклеветанных, оклеветавших самих себя или просто загнанных в лагеря без суда и следствия. Отмена запрета для политических выступать с лагерной сцены служила косвенным доказательством того, что слухи о начавшемся в недрах НКВД «движении вспять» — не просто слухи. Многие приободрились, особенно те, кто в прошлом имел касательство к театральному и эстрадному искусству или был артистом-любителем. Таких на Галаганнахе было очень много, так как он чуть не на половину состоял из интеллигентов. Это был лагерь легкого труда (по лагерным понятиям, конечно), «лагерь-курорт», в который негодных для работы на приисках и рудниках привозили либо прямо с материка, либо после того, как заключенный уже успел побывать на здешнем «основном производстве» и там «дойти». А с людьми нефизического труда это происходило особенно часто. Женщин же на основное производство вообще не отправляли, и в сельскохозяйственных лагерях они составляли едва ли не большую часть рабочей силы.