Нина оказалась в колонии для несовершеннолетних преступников. Это была уже настоящая школа уголовщины. Здесь старшими товарками правонарушительницы Сергеевой были девчонки с таким уголовным стажем и опытом, что ее недавний учитель и наставник с его рисовкой и враньем почти сразу померк. Как оказалось, он почти ничего не знал о подлинно преступном мире с его конспиративными «малинами», героикой непрерывной войны с легавыми, роскошными пирами и широкой воровской жизнью по принципу «хоть день — да мой!». В колонии же отбывали срок лихие девки, «наводчицы» и «малинщицы», бывшие любовницы удалых воров-ухарей, от одного имени которых легавые приходили в трепет. Под влиянием этих просветительниц мечты Нины из полудетских размытых и неопределенных становились более конкретными. К концу ее двухлетнего срока они определились полностью.
Ее идеалом стала теперь блатнячка, верная подруга и помощница рыцарей уголовщины в их смелых подвигах и, конечно же, жрица воровской любви.
После выхода на волю ее мечты стать членом воровской малины сбылись почти сразу: помогли знакомства, приобретенные в колонии. Но воровское сообщество — не цивильный клуб, в котором его члены вольны оставаться, а вольны уходить. Положение принятого в хевру, хотя бы пока условно, обязывает его к преступным действиям. Иначе он всего лишь опасный своей неблагонадежностью фрайер, а не связанный веревкой общей ответственности блатной. Нинке, получившей тогда свое первое блатное прозвище Красючка, давали пока несложные поручения. Она стояла на васере при совершении домовых краж, переносила награбленное другими в надежные места, помогала главной малинщице в ее хлопотливом хозяйстве. Вот тут-то и выяснилось, что она вовсе не обладает нужными для воровки и малинщицы качествами: изворотливостью, находчивостью и хладнокровием. Избыток смелости и решительности не только не возмещает отсутствие нужных качеств, но может оказаться иногда абсолютно бесполезным и даже вредным. При первом же серьезном хипише Красючка проявила несообразительность, граничащую с глупостью, и провалила всю малину. И что с того, что потом она пыталась защитить эту малину при помощи отломанной от стула ножки и легавым пришлось ее связывать? Старые воры жестоко фрайернулись, слишком доверившись неопытной шмаре по рекомендации влюбленного в нее молодого вора.
Но теперь надлежало использовать неопытность Красючки и ее склонность к самопожертвованию, чтобы за ее счет смягчить участь главных руководителей воров-ской шайки. На прогулках по тюремному двору и через условные тайники в коридорной уборной подследственная Сергеева начала получать «ксивы» от своих однодельцев. То льстивыми посулами, то глухими угрозами Нину уговаривали принять на себя значительную часть преступлений, совершенных старшими членами хевры. С точки зрения воровской морали такое требование являлось не только резонным, но и этически оправданным. Одно дело ответственность перед Законом старых воров-рецидивистов, другое — несовершеннолетней девчонки. А главное, как основная виновница провала она должна хоть частично искупить свою вину перед товарищами. И если она поступит так, то те обеспечат ей «красивую жизнь» даже в заключении. Но горе ей, если она «ссучится»! Тогда и под землей ее рано или поздно настигнет «темная»!
И угрозы, и обещания благодарности были, в сущности, ненужными. Казнившаяся сознанием своей непростительной вины, Нина готова была пойти под расстрел и брала на себя преступления чуть ли не всей своей хевры. В советском уголовном праве уже тогда начинались веяния, согласно которым признание обвиняемого — мать доказательств. Главным показателем работы уголовного розыска было количество раскрытых дел. За счет кого — имело уже второстепенное значение. И следователи, и судьи скорее всего, понимали, что девчонка принимает на себя чужую вину, но доказывать признавшемуся в совершении преступления, что он его не совершал, считалось тогда абсолютно противоестественным для сотрудников правоохранительных органов. Сергеева получила восемь лет с отбыванием срока в отдаленных лагерях.
Бóльшую половину этого срока она уже отбыла, причем два последних года здесь, в колымском сельхозлаге Галаганных. «Красивая» блатная жизнь, тюрьмы, этапы, лагеря не прошли для нее даром. Как и почти все блатнячки, она стала истеричной, временами скандальной и злой. Чувствительность и склонность к обидчивости сделали Нину не в меру слезливой, особенно в периоды душевной угнетенности. Но склонности к мечтательности и фантазированию в ней не смогла вытравить даже грубая и холодная проза лагерной жизни. Правда, теперь это фантазирование все больше переключалось на прошлое. И когда у нее изредка случались внимательные слушатели, вроде этих двух молодячек, на Нину находило настоящее вдохновение. Тогда в байках о прошлом знаменитой воровки появлялись не только предки-аристократы, но и удалые красавцы-любовники, вырывавшие ее из рук целой своры вооруженных до зубов легавых и увозившие бесстрашную и ловкую Красючку на лихих тройках с бубенцами. Теперь она уже принимала участие в смелых налетах на банки и сберкассы, нередко заканчивавшиеся грандиозным сражением с теми же легавыми.
Все это вранье вызывалось потребностью мечтательной натуры не столько в обмане окружающих, сколько самой себя. Этот самообман становился все нужнее по мере того, как против ее воли в Нинке все больше крепло пугающее чувство реального. Все более смутным и неопределенным делалось ожидание счастья «воровской некупленной любви», о которой пелось в одной популярной блатняцкой песне, и все глубже в сердце Нины, как скользкая и холодная лягушка, вползало сомнение в самом существовании такой любви. Где она, как и достой-ные настоящие мужчины? Представление Пролей-Слезу о таком мужчине отождествлялось с понятием «настоящего» вора. Но где они, эти рыцари уголовной героики с их бесшабашной удалью, смелостью, безмерной щедростью и готовностью пойти на любой подвиг не только ради любимой женщины, но даже ради просто красивого жеста? Было очень похоже, что все это осталось только в тускнеющем воображении неисправимой мечтательницы да, может быть, еще в какой-нибудь уцелевшей от старых времен книжке с обтерханными краями.
Говорят, что прежде, еще при царе, такие герои были. Воровские предания еще помнят знаменитых налетчиков, умелых и решительных взломщиков-медвежатников, гениальных жуликов-аферистов. Старые воры говорят, что неплохо им жилось и при НЭПе. Даже Гражданскую войну кое-кто из старых уголовников поминал добром. Тогда, конечно, работать было небезопасно, и Чека, и контрразведка, чуть что, могли поставить к стенке. Зато и поживиться во время погромов, взятий городов, бесчисленных бегств, отступлений и наступлений было чем. Воры и налетчики объединялись иногда в целые армии, вроде банды Мишки Япончика, составлявшей одно время серьезную политическую силу в Одессе. А теперь… Было очень трудно возразить что-нибудь дельное старому, морщинистому менту — начальнику здешней КВЧ, когда тот, собрав вокруг себя блатных, начинает толковать с ними «про жизнь». Про то, например, что воровскому племени в Советском Союзе пришла хана и нет этому племени никакого ходу. Всякий человек в социалистическом государстве находится на строгом учете и жестко прикреплен к месту своей работы и проживания. Свободно мотаться по стране никому не позволено, жить не работая — и подавно. Буржуев в СССР нет. Обворовывать можно либо трудящихся, у которых «в одном кармане вошь на аркане, а в другом — блоха на цепи», либо государство. Но по закону о расхищении народного достояния за кражу килограмма гвоздей со строительства или мешка картошки в колхозе паяют червонец срока… Начальник усиленно советовал всем скокарям, домушникам, ширмачам и щипачам честно «добивать» свой срок и «завязывать», переквалифицировавшись в серых фрайеров. Перспектива была унылая, но возражали начальнику КВЧ только сявки да иногда молодые блатнячки вроде Пролей-Слезу. Старые воры, такие же седые, как и этот начальник, понуро молчали. Что тут скажешь? Что вор-де живет хоть одну неделю в несколько лет, зато как живет! На одном извозчике сам едет, а на двух других за ним его портянки везут… Но ведь даже эти портянки существуют только в воображении желторотых сявок.
Временами Ниной овладевало глубокое уныние. Неужели ее жизнь так и пройдет без встречи хотя бы с одним настоящим мужчиной, похожим на героев воровских легенд? Во всяком случае, здесь, в Галаганных, это невозможно. В лагерях легкого труда, да еще такого, как сельскохозяйственный, где работающих трудно держать под постоянным конвоем, содержатся больше старики, инвалиды, мелкосрочники и всякая мелочь пузатая: незадачливые фармазоны, начинающие скокари, погоревшие на краже лубяных чемоданов с грязным бельем, да чердачные воришки-сявки. На этом фоне к воровскому сословию может причислять себя даже нынешний Нинкин, а в прошлом Розкин хахаль — здешний каптер. До ареста он был колхозным полевым учетчиком, мухлевал за взятки трудоднями. Брал за их приписку с кого десяток яиц, а с кого и курицу. Говорит, жил богато… Хоть бы приврал чего-нибудь… А то: двух кабанов кормил, избу-пятистенок строил… Действительно, серый деревенский штымп без намека на воображение.
Конечно, и теперь еще должны были существовать где-то бандиты-налетчики, крупные воры-рецидивисты и ловкие, знающие великосветское обращение фармазоны, хотя, скорее всего, только в тюрьмах и лагерях. Но в том-то и состояла главная беда, что встретиться с ними, особенно здесь, на Колыме, даже после отбытия срока, женщине было крайне трудно. Серьезных рецидивистов-мужчин содержат в таких лагерях, куда женщин вообще не отправляют. А на ссыльно-поселение бывших заключенных обычно оформляют в те же края, где они отбывали свой срок. Всё шло к тому, что мечтавшая о яркой и сильной любви Нина так и завянет, такой любви не вкусив. И, выйдя на здешнюю куцую волю, в лучшем случае превратится в «котиху», неработающую жену какого-нибудь мужлана в поселке. Все здесь завидуют одной из лагерных красючек Машке Дам-в-Глаз, которую взял в сожительницы приехавший с Материка агроном. Но не Нина, нет!