Через полчаса хода дорога резко свернула на невысокий холм, а затем, непонятно зачем, спустилась с него. Либ в досаде прищелкнула языком. Вероятно, она слишком многого просит, желая идти по прямой тропе. В конце концов эта так называемая дорога пропала так же неожиданно, как возникла, а ее камни скрылись под разросшимися сорняками.
Какой все-таки сброд, эти ирландцы! Пассивные, расточительные, суеверные, вечно сожалеющие о прошлых ошибках. Дороги их ведут в никуда, деревья у них увешаны вонючими тряпицами.
Либ потопала обратно. Под зонт забиралась сырость, плащ у нее промок. Она намеревалась отругать малого, отправившего ее неизвестно куда, но, подойдя к болотной выемке, увидела там лишь воду. Если только она не перепутала место. Рядом с большой выемкой в земле на подставках для сушки лежали под дождем торфяные брикеты.
По пути к дому Райана Либ заметила цветок, похожий на крошечную орхидею. Может быть, стоит сорвать его для Анны? Пытаясь дотянуться до цветка, Либ наступила на клочок изумрудного мха и с опозданием почувствовала, как мох оседает под ногой.
Либ упала лицом в тину. Почти сразу поднявшись на колени, она тем не менее успела промокнуть. Подобрав юбку, Либ оперлась на ногу, которая тут же провалилась в торф. Подобно пойманному в силки зверю, она ползла, задыхаясь и цепляясь руками за мох.
Либ шла по переулку, пошатываясь, с облегчением думая о том, что паб совсем близко и ей не придется в таком виде идти через всю деревню.
Домохозяин, стоя в дверях, с удивлением приподнял кустистые брови.
– Коварные эти ваши болота, мистер Райан, – заметила Либ. С ее юбки текла вода. – Много здесь тонет народа?
Он фыркнул, а потом сильно закашлялся.
– Только если придурковатые, – отдышавшись, проговорил он, – или сильно выпившие в безлунную ночь.
К тому времени, когда Либ обсушилась и надела форменную одежду, было уже начало второго. Она быстрым шагом пошла к дому О’Доннеллов. Она бы даже побежала, но боялась уронить достоинство. Чтобы на двадцать минут опоздать на дежурство, вопреки своим притязаниям на высокие стандарты…
В том месте, где утром стояла бадья с бельем, осталась лишь лужа с грязью и пеплом, а рядом лежал деревянный бельевой валёк. Простыни и одежда были развешаны на кустах и веревке, протянутой от хижины к корявому дереву.
В гостевой комнате за чашкой чая и ячменной лепешкой с маслом сидел мистер Таддеус. На Либ накатила ярость.
Но он же не обычный посетитель, напомнила она себе, он приходской священник и член общины. К тому же рядом с Анной сидела сестра Майкл. Снимая плащ, Либ встретилась взглядом с глазами монахини и извинилась за опоздание.
– Мое дорогое дитя, – говорил священник, – отвечая на твой вопрос, скажу: ни вверху ни внизу.
– Тогда где? – спросила Анна. – Оно парит в промежутке?
– Не стоит рассматривать чистилище как конкретное место – это, скорее, время, отведенное для очищения души.
– Сколько нужно такого времени, мистер Таддеус? – Анна, сидящая очень прямо, была белой, как молоко. – Я знаю, это семь лет для каждого совершенного нами смертного греха, потому что они действуют против семи даров Святого Духа. Но я не знаю, сколько грехов совершил Пэт, поэтому не могу сосчитать.
Священник вздохнул, но не стал возражать ребенку.
Либ в душе возмутилась этой математической бессмыслицей. Одна ли Анна страдает от религиозного помешательства или весь ее народ?
Мистер Таддеус поставил чашку на стол.
Либ посмотрела, не осталось ли у него на тарелке крошек, – не потому, что она могла себе представить, как девочка хватает их.
– Этот процесс не ограничивается определенным периодом, – сказал он Анне. – В безграничности любви Всемогущего времени не существует.
– Но мне кажется, Пэт пока не на небесах с Богом.
Сестра Майкл сжала руку Анны.
Наблюдая за происходящим, Либ переживала за девочку. Когда их было двое, в трудные времена брат с сестрой, вероятно, держались вместе.
– Тем, кто пребывает в чистилище, конечно, не разрешается молиться, – отвечал священник, – но мы можем молиться за них. Чтобы искупить их грехи, что-то улучшить – это как лить воду на их пламя.
– Но я молилась, мистер Таддеус, – уверила его Анна, глядя огромными глазами. – Я молилась за святые души по девять дней каждый месяц в течение девяти месяцев. Я читала на кладбище молитву святой Гертруды, читала Священное Писание, поклонялась священным таинствам, молилась за заступничество Всех Святых…
Мистер Таддеус поднял руку, призывая ее к молчанию:
– Ну что ж. Это уже с полдесятка деяний искупления.
– Но этой воды может не хватить, чтобы погасить пламя Пэта.
Либ стало жаль священника.
– Надо представлять себе это не как настоящий огонь, – внушал он Анне, – а скорее как мучительную робость души предстать перед Богом, ее самонаказание, понимаешь?
Девочка судорожно всхлипнула.
Сестра Майкл обхватила ладонями левую руку ребенка.
– Ну перестань, – бормотала она. – Разве Господь не говорил: «Не убоись»?
– Правильно, – сказал мистер Таддеус. – Предоставь Пэта заботам нашего Отца Небесного.
По опухшему лицу Анны скатилась слеза, но девочка смахнула ее.
– Ах, Господь любит ее, нежную голубку, – прошептала Розалин О’Доннелл за спиной у Либ, стоявшей в дверном проеме.
За хозяйкой маячила Китти.
Либ вдруг стало неловко оттого, что она стала свидетелем этой сцены. Может быть, все это разыграно матерью и священником? А сестра Майкл – утешала она девочку или завлекала дальше в лабиринт?
– Помолимся, Анна? – Мистер Таддеус сжал руки.
– Да. – Девочка сложила ладони вместе. – Боготворю тебя, о дорогой крест, облагороженный прекрасными уязвимыми конечностями Иисуса, моего Спасителя, обагренный Его драгоценной кровью. Поклоняюсь Тебе, о Господь мой, пригвожденный к кресту за любовь ко мне.
Это была молитва к Доротее! «Дорогой», а не «Доротея» – вот что слышала Либ в течение последних пяти дней.
Испытав краткое удовлетворение от разрешения этой загадки, она заскучала. Просто очередная молитва, что в ней особенного?
– Теперь о деле, которое привело меня сюда, Анна, – проговорил мистер Таддеус. – Твой отказ от пищи.
Пытается ли священник снять с себя всякую вину в присутствии англичанки? «Тогда заставьте ее сию же минуту съесть эту сдобную ячменную лепешку», – молча уговаривала его Либ.
Анна очень тихо что-то проговорила.
– Говори громче, дорогая.
– Я не отказываюсь, мистер Таддеус, – сказала она. – Я просто не ем.
Либ разглядывала эти серьезные опухшие глаза.
– Господь читает в твоем сердце, – сказал мистер Таддеус, – и Он тронут твоими хорошими намерениями. Давай помолимся за то, чтобы тебе была дарована милость принимать пищу.
Монахиня закивала.
Милость принимать пищу! Как будто это некая чудесная способность, в то время как с этим рождается каждая собака, каждая гусеница.
Все трое несколько минут молча молились. Потом мистер Таддеус съел лепешку, благословил О’Доннеллов и сестру Майкл и ушел.
Либ отвела Анну в спальню. Она не решалась заговорить, боясь оскорбить религиозные чувства ребенка. Во всем мире, говорила она себе, люди возлагают свою веру на амулеты, идолов или магические слова. Пусть Анна верит во что угодно, лишь бы только стала есть.
Открыв журнал «Круглый год», Либ попыталась найти хоть в чем-то интересную статью.
Вошел Малахия, чтобы перемолвиться словечком с дочерью.
– А что у тебя здесь сегодня?
Анна принялась показывать ему стоящие в кувшине цветы: болотная асфодель, трилистник водяной, вереск, голубая молиния.
Слушая, он рассеянно поглаживал изгиб ее уха.
Замечает ли Малахия ее поредевшие волосы? Участки шелушащейся кожи, пушок на лице, опухшие конечности? Или в глазах отца Анна всегда одинаковая?
В этот день в дверь хижины никто не стучал, – может быть, любопытных отпугнул непрекращающийся дождь. После встречи со священником Анна, казалось, онемела. Она сидела, положив на колени открытую книгу псалмов.
Пять дней, думала Либ, всматриваясь в девочку до рези в глазах. Неужели упрямое дитя могло протянуть последние пять дней на нескольких глотках воды?
Без четверти четыре Китти принесла Либ поднос. Капуста, репа и неизменные овсяные лепешки, но Либ, успев проголодаться, приступила к еде, как к изысканной трапезе. На этот раз лепешки слегка подгорели, а внутри были сырыми, но Либ запихнула их в себя. И, только съев половину тарелки, она вспомнила про Анну, которая сидела в трех футах от нее, бормоча молитву, бывшую для Либ молитвой к Доротее. Вот что делает с человеком голод – оставляет равнодушным ко всему прочему. Овес встал комом в горле у Либ.
Одна медсестра, которую она знала по Шкодеру, провела некоторое время на плантации в Миссисипи. Женщина говорила, что самым ужасным было то, насколько быстро человек перестает замечать ошейники и цепи. Человек ко всему привыкает.
Либ уставилась в свою тарелку, пытаясь увидеть содержимое глазами Анны: «подкова», «полено» или «камень». Невозможно! Она попыталась снова, представляя овощи в обособленном виде, как будто в рамке. Теперь это была всего лишь фотография тарелки с едой, и, в конце концов, никто не стал бы лизать изображение или откусывать от страницы. Либ добавила слой стекла, потом еще одну рамку и второй слой стекла, упаковав содержимое тарелки. Не для еды.
Но аппетитный аромат капусты говорил сам за себя. Либ отправила вилку с едой в рот.
Анна смотрела на дождь, почти прижавшись лицом к закопченному окну.
Мисс Н. в свое время с энтузиазмом проповедовала значение солнечного света для больных, вспомнила Либ. Подобно растениям, они без него увядали. Это заставило ее подумать о Макбрэрти и его загадочной теории о питании солнечным светом.
Около шести небо наконец прояснилось, и Либ решила, что посетители уже вряд ли придут. Закутав Анну в две шали, она вывела ее на прогулку вокруг фермерского двора.