– Как у вас получилось начать сначала, миссис Либ? – спросила Анна тихим скрипучим голосом, и Либ наклонила голову набок. – Когда вы стали вдовой. Вы сказали: «совершенно новая жизнь».
Либ поразило, что девочка способна подняться над собственными страданиями и даже интересуется ее прошлым.
– На востоке разразилась ужасная война, и я захотела помочь больным и раненым.
– И вы это сделали?
Мужчины блевали, пачкали белье, плевались, протекали, умирали. Мужчины Либ, которых поручила ей мисс Н. Иногда они умирали у нее на руках, но чаще, когда она бывала в другом помещении, размешивая кашу или сворачивая бинты.
– Надеюсь, я помогла некоторым из них. Хоть чем-то. – По крайней мере, Либ находилась там. Она старалась. Насколько это было важно? – Моя наставница говорила, что там настоящая преисподняя и наша задача хоть ненамного приблизиться к небесам.
Анна кивнула, словно это само собой разумелось.
Либ записала:
Среда, 17 августа, 7:49. Десятый день надзора.
Пульс: 109 ударов в минуту.
Дыхание: 22 вдоха в минуту.
Не может ходить.
Она вновь обратилась к книгам, листая их, пока не нашла то, что ей было нужно. Либ ожидала, что Анна спросит ее, что она делает, но нет. Девочка лежала не двигаясь и следя глазами за пылинками, пляшущими в лучах утреннего света.
– Хочешь еще загадку? – наконец спросила Либ.
– Да.
Два тела есть у меня,
Хоть оба слиты в одно.
Недвижно я стою,
При этом резво я бегу.
– Недвижно я стою, – шепотом повторила Анна. – Два тела…
Кивнув, Либ ждала.
– Сдаешься?
– Минутку.
Либ следила за секундной стрелкой своих часов.
– Ответа нет?
Анна покачала головой.
– Песочные часы, – сказала Либ. – Время течет, как песок в стеклянной колбе, и ничто его не замедлит.
Девочка равнодушно взглянула на Либ.
Либ придвинула стул ближе к кровати. Настало время для битвы.
– Анна, ты внушила себе, что Бог выбрал тебя из всех людей на земле и повелел тебе не есть? – (Анна перевела дыхание, чтобы ответить.) – Выслушай меня, пожалуйста. В твоих священных книгах полно указаний к прямо противоположному. – Либ открыла «Сад души» и нашла отмеченную ею строчку. – «Взирай на свою пищу и питье, как на лекарство, потребное для здоровья». Или здесь, в Книге псалмов. – Она пролистала несколько страниц. – «Я поник, как трава, и сердце мое ослабло, ибо я позабыл вкусить хлеба». А как тебе вот это? «Ешь, пей и веселись»? Или эта строчка, которую я постоянно слышу от тебя: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день».
– Не настоящий хлеб, – пробормотала Анна.
– Живому ребенку нужен настоящий хлеб, – сказала Либ. – Иисус накормил хлебом и рыбой пять тысяч человек, верно?
Анна с трудом сглотнула, словно в горле у нее застрял камень.
– Он проявил милосердие, потому что они были слабыми.
– Ты хочешь сказать, потому что они были людьми. Он не говорил: «Забудьте о своем желудке и слушайте Мою проповедь». Он дал им обед. А на Тайной вечере Он преломил хлеб вместе с учениками, верно? Что Он им сказал, каковы были точные Его слова?
Очень тихо:
– «Берите и ешьте».
– Вот!
– Как только Он освятил его, хлеб перестал быть хлебом, он превратился в Него, – торопливо проговорила Анна. – Как манна. – Она погладила кожаный переплет псалмов, словно книга была кошкой. – Несколько месяцев меня кормили манной небесной.
– Анна!
Либ чересчур резко потянула книгу к себе, и она упала на пол, а драгоценные карточки рассыпались в разные стороны.
– Что случилось? – Розалин О’Доннелл просунула в дверь голову.
– Ничего, – ответила Либ, стоя на коленях с бьющимся сердцем и собирая картинки.
Жуткая пауза.
Либ не хотела поднимать взгляд, чтобы не встретиться с глазами женщины, обнаружив свои чувства.
– Все хорошо, детка? – спросила Розалин у дочери.
– Да, мама.
Почему Анна не сказала, что англичанка бросила на пол ее книгу и принуждала ее прервать пост? Тогда О’Доннеллы наверняка написали бы жалобу на Либ и ее отправили бы паковать вещи.
Анна ничего больше не сказала, и Розалин удалилась.
Когда они остались одни, Либ поднялась и положила книгу на колени девочке, а карточки сложила в стопку.
– Прости, что они не на своих местах.
– Я знаю, где они должны быть.
Толстыми пальцами, еще не потерявшими проворства, Анна засунула каждую карточку в нужное место.
Либ напомнила себе, что вполне готова потерять эту работу. Разве Уильяма Берна не уволили в шестнадцать лет за рассказанную им нелицеприятную правду о голодающих земляках? Вероятно, это помогло его становлению как личности. Не так важна была сама потеря, как то, что он пережил ее, осознал, что возможно потерпеть неудачу и начать все сначала.
Анна глубоко вздохнула, и Либ различила еле слышный хрип. Жидкость в легких, подумала она. А это означало, что времени осталось мало.
Я видел тебя там, где ты никогда не обретался и где никогда не будешь.
– Послушай меня, пожалуйста. – Она чуть не добавила «дорогое дитя», но то был ласковый язык матери, а Либ надо говорить просто. – Пойми, что тебе делается хуже.
Анна покачала головой.
– Здесь больно?
Либ наклонилась и нажала на ее живот в том месте, где он выдавался сильней всего.
Лицо ребенка свело от боли.
– Прости, – сказала Либ не совсем искренне. Она сняла с Анны ночной колпак. – Взгляни, сколько волос ты теряешь каждый день.
– У тебя на голове все волоски наперечет, – прошептала девочка.
В глазах Либ наука обладала волшебной силой. Если бы кто-нибудь мог разрушить чары, в плену которых находилась эта девочка.
– Наше тело – нечто вроде машины, – начала Либ, стараясь воскресить в памяти назидательный тон мисс Н. – Пищеварение – это сжигание топлива. Без топлива тело разрушит собственные ткани. – Усевшись, она вновь положила ладонь на живот Анны, на этот раз бережно. – Это печь. Пища, которую ты съела в тот год, когда тебе исполнилось десять, и то, насколько ты в результате выросла, – все было израсходовано за последние четыре месяца. Подумай о том, что ты съела в девять, в восемь. Все уже превратилось в золу. – Она с тяжелым чувством отсчитывала время вспять. – Когда тебе было семь, шесть, пять. Каждая трапеза, появившаяся на столе благодаря тяжелому труду твоего отца, каждый кусок, приготовленный твоей матерью, теперь расходуется сжигающим тебя ужасным пламенем. – Анна в четыре, три – до того, как произнесла первое предложение. В два года, один. Весь путь вспять к первому дню, когда ее впервые приложили к материнской груди. – Но машина не может долго работать без подходящего топлива, понимаешь?
Анна сохраняла твердокаменное спокойствие.
– Дело не в том, что тебя с каждым днем становится меньше, – сказала Либ, – просто твои части начинают выходить из строя, портиться.
– Я не машина.
– Но как машина, вот что я имела в виду. Ничего обидного для твоего Создателя, – внушала Либ. – Воспринимай Его как самого изобретательного из всех инженеров.
– Я Его дитя, – покачала головой Анна.
– Могу я поговорить с вами на кухне, миссис Райт? – В дверях, подбоченившись, стояла Розалин О’Доннелл.
Много успела услышать эта женщина?
– Сейчас неподходящее время.
– Я настаиваю, мэм.
Чуть вздохнув, Либ поднялась.
Она нарушит правило, запрещающее оставлять Анну в комнате одну, но какое это теперь имеет значение? Она не могла представить себе, чтобы девочка стала таскать куски из какого-нибудь тайника, но на самом деле, случись такое, Либ была бы счастлива. Обмани, одурачь меня, только поешь.
Она притворила за собой дверь, чтобы Анна не услышала ни слова.
Розалин О’Доннелл в одиночестве смотрела в крошечное кухонное оконце. Повернувшись к Либ, она помахала газетой:
– Сегодня утром Джон Флинн купил это в Маллингаре.
Либ была поражена. Значит, дело не в том, что она только что говорила девочке. Она взглянула на газету, развернутую на внутренней странице. Шапка сверху указывала на то, что это «Айриш таймс», и Либ сразу же увидела статью Берна об Анне. «Мне посчастливилось ненадолго встретиться с голодающей девочкой…»
– Как сумел этот проныра увидеться с моим ребенком, позвольте вас спросить? – сердито поинтересовалась Розалин.
Либ обдумывала, в чем можно признаться.
– И откуда он взял эту чушь о том, что она якобы в смертельной опасности? Утром я застала Китти, которая рыдала, потому что услышала, как вы что-то говорили доктору о смертном одре.
Либ решила перейти в наступление:
– А как вы назвали бы это, миссис О’Доннелл?
– Какая наглость с вашей стороны!
– Вы смотрели на свою дочь последнее время?
– О, значит, вы понимаете больше личного врача девочки? Вы, которая даже не сумела отличить мертвого ребенка от живого? – Розалин фыркнула, указывая на фотографию на каминной доске.
Весьма язвительное замечание.
– Макбрэрти воображает, что ваша дочь превращается в нечто вроде ящерицы. И этому маразматику вы доверяете ее жизнь.
– Если бы вас не назначил комитет, я бы немедленно выставила вас из дома. – Женщина стиснула кулаки.
– Как – чтобы Анна быстрее умерла?
Розалин О’Доннелл бросилась на нее.
Испугавшись, Либ отскочила в сторону, чтобы избежать удара.
– Вы ничего про нас не знаете! – заорала женщина.
– Я знаю, что Анна слишком истощена и не может встать с кровати.
– Если ребенок… испытывает какие-то трудности, это лишь от нервного напряжения, ведь за ней следят, как за узником.
Либ фыркнула. Ощущая скованность во всем теле, она приблизилась к женщине.
– И какой надо быть матерью, чтобы довести до такого?
Розалин О’Доннелл сделала то, чего Либ меньше всего ожидала, – разразилась слезами.
Либ уставилась на нее.
– Разве я не делала все, что в моих силах? – причитала женщина. По лицу ее катились слезы. – Разве она не плоть от моей плоти, моя последняя надежда? Разве не я родила ее, заботливо растила и кормила, пока она позволяла мне?