– Анна, хочешь поговорить с мистером Таддеусом наедине?
Еле заметное покачивание головой.
За его спиной маячили О’Доннеллы.
Священник понял намек Либ:
– Хочешь исповедаться, дитя?
– Не сейчас.
Розалин О’Доннелл сжала узловатые пальцы:
– Ну скажите, какие грехи мог совершить этот лежащий перед вами херувим?
«Ты боишься, что она расскажет ему про „манну“, – сказала себе Либ. – Чудовище!»
– Тогда споем гимн? – предложил мистер Таддеус.
– Хорошая мысль, – потирая подбородок, проговорил Малахия О’Доннелл.
– Чудесно! – выдохнула Анна.
Либ предложила стакан воды, но девочка покачала головой.
Китти тоже робко подошла. Шесть человек заполнили комнатушку до отказа.
Розалин О’Доннелл начала стих:
Из земли изгнания
К тебе взываю я,
Мать моя Мария,
Взгляни же на меня.
«Почему Ирландия – земля изгнания?» – недоумевала Либ.
Остальные подхватили – муж, горничная, священник, даже Анна из постели:
Взгляни же на меня,
Жалея и любя.
К Тебе сейчас взывает
Твое дитя.
В душе Либ закипало возмущение. «Нет, это твоему ребенку нужна сейчас твоя помощь», – мысленно обратилась она к Розалин О’Доннелл.
Следующий стих удивительно приятным альтом пропела Китти, и складки на ее лице разгладились.
В печали и тьме
Будь рядом со мной,
Мой свет и спасенье,
Мой страж и покой.
Пусть всюду силки окружают меня,
Без страха взираю на мир я.
Пусть слаб я,
Меня не оставит Мария.
Теперь Либ поняла: вся земля – это страна изгнания. Любой интерес, любая радость, которые предлагает жизнь, с презрением расценивались как силки для души, нацеленной на небеса.
Но силки есть и здесь. Хижина, стены которой скреплены навозом и кровью, шерстью и молоком, – ловушка, удерживающая и калечащая маленькую девочку.
– Благословляю тебя, дитя мое, – обратился мистер Таддеус к Анне. – Загляну к тебе завтра.
И это все, что он мог сделать? Гимн, благословение – и он ушел восвояси?
О’Доннеллы и Китти гуськом вышли вслед за пастором.
Никаких признаков Берна в пабе. Никакого ответа, когда Либ постучала в дверь. Может быть, он сожалеет о поцелуе?
Весь вечер она лежала на кровати с сухими глазами. О сне можно было даже не мечтать.
«Выполняй свой долг, и пусть себе земной шар крутится», – как говорила ее наставница.
В чем теперь состоит долг Либ в отношении Анны? «Вызволи меня из рук моих недругов», – молилась как-то Анна. Либ – ее избавительница или еще один недруг? «Я не остановлюсь ни перед чем», – похвалялась Либ перед Берном вчера. Но что может она сделать для спасения ребенка, который не желает быть спасенным?
В семь Либ заставила себя спуститься вниз и немного поужинать, поскольку ощущала слабость. Теперь тушеный заяц камнем лежал у нее в желудке.
Августовский вечер был душным. К тому времени как Либ подошла к хижине, темный горизонт успел поглотить солнце. Она постучала, сжавшись от ужаса. Между одной сменой и следующей Анна могла впасть в забытье.
На кухне пахло кашей и постоянным жаром камина.
– Как она? – спросила Либ у Розалин О’Доннелл.
– В основном так же, ангелочек.
Не ангел. Человеческое дитя.
Анна казалась необычно желтоватой на фоне серых простынь.
– Добрый вечер, дитя. Можно, я взгляну на твои глаза?
Девочка открыла глаза и заморгала.
Либ оттянула кожу под глазом и посмотрела. Да, белки имели светло-желтый оттенок, как у нарцисса. Она бросила взгляд на сестру Майкл.
– Когда доктор приходил сюда днем, он подтвердил желтуху, – застегивая плащ, сказала монахиня.
Либ повернулась к Розалин О’Доннелл, стоявшей в дверном проеме.
– Это признак того, что организм Анны разрушается.
Мать не нашлась что ответить. Она восприняла это как известие о буре или отдаленной войне.
Ночной горшок был пустым. Либ наклонила его.
Монахиня покачала головой.
Значит, мочи не было совсем. Это та точка, к которой сходились все измерения. Все в организме Анны истиралось, предвещая остановку.
– Завтра вечером в половине девятого состоится месса, исполненная по обету, – сообщила Розалин О’Доннелл.
– По обету? – переспросила Либ.
– Посвященная особому случаю, – вполголоса пояснила сестра Майкл.
– Для Анны. Разве не мило? – спросила ее мать. – Мистер Таддеус заказывает специальную мессу из-за твоего нездоровья, и туда придут все.
– Чудесно! – с усилием вздохнула Анна.
Либ достала стетоскоп и подождала, пока две женщины уйдут.
Она подумала, что различила что-то новое в сердечном ритме Анны – ритм галопа. Или ей показалось? Она вслушалась снова. Вот – три звука вместо обычных двух.
Затем она сосчитала частоту дыхания. Двадцать девять в минуту – ускоряется. Температура Анны тоже показалась Либ пониженной, несмотря на жару последних двух дней.
Она взяла Анну за шелушащуюся руку.
– У тебя начинает прыгать сердечко. Чувствуешь? – (Что-то странное было в том, как девочка лежала – недвижимые руки и ноги.) – Тебе, наверное, больно.
– Это слово не подходит, – прошептала Анна.
– Как бы ты это назвала?
– Сестра говорит, это поцелуй Иисуса.
– Что именно? – спросила Либ.
– Когда что-то болит. Она говорит, это значит, что я приблизилась к Его кресту и Он может наклониться и поцеловать меня.
Монахиня, без сомнения, хотела утешить девочку, однако Либ пришла в ужас.
Анна дышала прерывисто.
– Хотела бы я знать, долго ли это продлится…
– Ты имеешь в виду умирание? – спросила Либ, и девочка кивнула. – В твоем возрасте это не происходит естественно. Дети такие живучие. – Подобного странного разговора с пациентом у Либ еще не было. – Ты боишься?
Немного замявшись, Анна чуть заметно кивнула.
– Я не верю, что ты действительно хочешь умереть.
Лицо девочки сделалось таким несчастным. Никогда прежде она не показывала этого.
– Да свершится по слову Твоему, – перекрестившись, прошептала Анна.
– Это не божеское деяние, – напомнила ей Либ. – Твое.
Веки девочки затрепетали и наконец опустились. Шумное дыхание смягчилось и стало ровным.
Либ продолжала держать опухшую кисть. Сон, временная благодать. Она надеялась, Анна проспит всю ночь.
За стеной началась вечерняя молитва. На этот раз пели приглушенными голосами. Либ дождалась окончания, когда все в хижине затихло и О’Доннеллы забились в свою нишу в стене, а Китти улеглась в кухне на скамье. Все звуки замерли.
Только одна Либ бодрствовала. Страж. Всегда будь подле меня в ночи.
Либ неожиданно для себя задалась вопросом, почему она хочет, чтобы Анна пережила эту ночь и все оставшиеся. Разве не следовало Либ из сострадания желать, чтобы все скорей завершилось? В конце концов, все, что она делала ради удобства Анны, – глоток воды, дополнительная подушка – только продлевало ее страдания.
На миг Либ представила себе, как ускоряет конец Анны – складывает одеяло, закрывает им лицо ребенка и наваливается всем телом. Это не составит труда и займет не более двух минут. Право, это будет актом милосердия.
Убийство.
Как могла она дойти до того, чтобы замыслить убийство пациента?
Это все от недосыпания и неопределенности. Неразбериха и грязь. Дикая болотистая местность, умирающий ребенок, и Либ в полном замешательстве.
Никогда не отчаивайся, приказала она себе. Разве это не один из непростительных грехов? Либ вспомнила историю о человеке, всю ночь сражавшемся с ангелом, вновь и вновь повергаемом ниц. Не выигрывать, но никогда не сдаваться.
Думай, думай! Либ изо всех сил старалась применить свой натренированный ум. «Какая может быть у ребенка история?» – это спросила Розалин О’Доннелл в то первое утро в ответ на вопросы Либ. Однако каждая болезнь имеет свою историю с началом, серединой и концом. Как проследить эту историю с конца до начала?
Ее глаза блуждали по комнате. Наткнувшись взглядом на ящик с сокровищами Анны, Либ вспомнила о сломанном ею подсвечнике и локоне темных волос. Брат, Пэт О’Доннелл, которого Либ знала только по фотографии с нарисованными глазами. Откуда взялась у его младшей сестры уверенность, что ей надо выкупить его душу ценой собственной?
Либ пыталась понять мучения Анны, поставить себя на место девочки, для которой эти древние предания были настоящей правдой. Четыре с половиной месяца голодания. Почему этой жертвы недостаточно для замаливания грехов простого мальчика?
– Анна. – Шепотом. Потом громче. – Анна!
Девочка силилась проснуться.
– Анна!
Тяжелые веки затрепетали.
Либ приблизила губы к уху девочки:
– Пэт сделал что-то дурное?
Ответа не было.
– Что-то такое, о чем никто больше не знает?
Либ ждала. Смотрела на трепещущие веки. Оставь ее, говорила она себе, вдруг почувствовав усталость. Какое это теперь имеет значение?
– Он сказал, это нормально. – Анна говорила еле слышно. Глаза по-прежнему закрыты, словно она спала.
Затаив дыхание, Либ ждала.
– Он сказал, она двойная.
Либ ничего не поняла.
– Двойная – что?
– Любовь.
Моя любовь принадлежит мне, а я ему. Один из гимнов Анны.
– Что ты хочешь этим сказать?
Теперь глаза Анны раскрылись.
– Ночью он был моим мужем.
Либ моргнула раз, потом другой. Комната оставалась на месте, но мир вокруг, кружась, погружался во тьму.
«Едва я усну, он приходит ко мне, – сказала как-то Анна, но она не имела в виду Иисуса. – Он хочет меня».
– Я была его сестрой и невестой тоже, – прошептала девочка. – Две в одном лице.
Либ стало тошно. Другой спальни в доме не было. Должно быть, брат и сестра спали в этой. Только складная ширма, которую она вынесла из комнаты в первый день, отделяла кровать Пэта – эту кровать, его ложе смерти – от матраса Анны, лежавшего на полу.