– Когда это случилось? – спросила Либ, чувствуя, как слова царапают ей горло.
Анна чуть пожала плечами.
– Ты помнишь, сколько было Пэту?
– Наверное, тринадцать.
– А тебе?
– Девять, – ответила Анна.
– Это произошло только однажды, Анна, – случайно или… – сморщилась Либ.
– Замужество – это навсегда.
О эта ужасная невинность ребенка! Либ еле слышно попросила ее продолжать.
– Когда брат и сестра женятся, это священная тайна. Тайна между нами и небесами. Так говорил мне Пэт. Но он умер, – глядя на Либ, произнесла Анна срывающимся голосом. – Я подумала, что, может быть, он ошибался. – (Либ кивнула.) – Может быть, Бог забрал Пэта из-за того, что мы сделали. Тогда это несправедливо, миссис Либ, потому что Пэт несет все наказание.
Либ сжала губы, чтобы ребенок продолжал говорить.
– Потом в миссии… – Анна горестно всхлипнула. – Бельгийский священник сказал в проповеди, что брат с сестрой – это смертный грех, второй по тяжести прегрешения из шести видов похоти. Бедный Пэт не знал этого!
О, бедный Пэт прекрасно знал, как сплести блестящую паутину вокруг того, что он ночь за ночью делал с младшей сестрой!
– Он умер так быстро, – рыдала девочка, – и не успел исповедаться. Может быть, он попал прямо в ад. – Мокрые глаза в свете лампы казались зеленоватыми. Она говорила, всхлипывая. – В аду пламя не для очищения, от него очень больно, и этому нет конца.
– Анна… – Либ не в силах была слушать дальше.
– Не знаю, как его вызволить, но я должна попытаться. Уж конечно, Господь сумеет вырвать его…
– Анна! Ты не сделала ничего плохого.
– Сделала.
– Ты не знала, – настаивала Либ. – Это зло причинил тебе брат.
– Я тоже любила его двойной любовью, – покачала головой Анна.
Либ не могла вымолвить ни слова.
– Если Господь поможет, мы скоро будем вместе, но только на этот раз без женитьбы, – сказала Анна. – Просто снова брат и сестра.
– Анна, я этого не вынесу, я…
Либ, скорчившись на краю кровати и ослепнув от слез, не видела ничего вокруг.
– Не плачьте, миссис Либ. – Тонкие руки протянулись к ней, обхватили за голову и прижимали к себе. – Милая миссис Либ.
Чтобы заглушить рыдания, Либ уткнулась лицом в одеяло, чувствуя твердые бугорки коленей. Все перевернулось с ног на голову: ее утешает ребенок, и какой ребенок!
– Не волнуйтесь, все в порядке, – бормотала Анна.
– Нет, не в порядке!
– Все хорошо. Все будет хорошо.
Помоги ей. Либ поймала себя на том, что молится Богу, в которого не верит. Помоги мне. Помоги всем нам.
В ответ она услышала лишь тишину.
Посреди ночи – Либ не могла больше ждать – она ощупью пробралась через кухню, мимо силуэта спящей на лавке горничной. Кожа на щеках Либ оставалась натянутой и соленой от рыданий. Нащупав грубую занавеску, отделявшую закуток, она прошептала:
– Миссис О’Доннелл!
Кто-то зашевелился.
– Что-то с Анной? – хрипло спросила Розалин.
– Нет, она крепко спит. Мне надо с вами поговорить.
– В чем дело?
– Это частный разговор, – сказала Либ. – Пожалуйста.
После долгих часов раздумий она пришла к выводу, что должна выдать секрет Анны. Но только одному человеку – как ни странно, тому, кому доверяла меньше всего, – Розалин О’Доннелл. Либ надеялась, что это откровение может наконец пробудить в Розалин сострадание к несчастной девочке. История была семейная, и мать Пэта и Анны, как никто другой, имела право услышать правду о том, какое зло один из них причинил другому.
В голове Либ звучал гимн, обращенный к Марии: «Мать моя, взгляни же на меня».
Розалин О’Доннелл отодвинула занавеску и выбралась из закутка. В красноватом свете тлеющих углей ее глаза выглядели жутковато.
Либ поманила ее, и Розалин пошла следом по утрамбованному земляному полу. Либ открыла дверь, и Розалин, на миг замявшись, потопала за ней.
Едва за ними закрылась дверь, как Либ поспешно заговорила, боясь потерять самообладание.
– Я знаю все про «манну», – стремясь взять верх, начала она.
Розалин, не мигая, смотрела на нее.
– Но я не сказала комитету. Миру не нужно объяснять, как жила Анна все эти месяцы. Важно только, выживет ли она. Если вы любите свою дочь, миссис О’Доннелл, то сделаете все, что в ваших силах, чтобы заставить ее поесть.
По-прежнему ни слова.
– Все дело в выборе, – наконец очень тихо проговорила она.
– Хотите сказать, ее выбрал Бог? – с отвращением спросила Либ. – Обрек на мученичество в одиннадцать лет?
Розалин поправила ее:
– Она сама сделала свой выбор.
Либ задохнулась от абсурдности этих слов.
– Неужели вы не понимаете, в каком отчаянии сейчас Анна, как мучается чувством вины? Разве человек выбирает, когда проваливается в бездонное болото?
Ни слова.
– Она не девственница.
Розалин прищурила глаза.
– Должна вам сказать, ее совратил ваш собственный сын. – Простые и грубые слова. – Он стал спать с ней, когда ей было всего девять.
– Миссис Райт, – произнесла женщина, – я не потерплю больше никаких сплетен.
Возможно, для Розалин это непостижимый ужас. Не проще ли ей поверить, что Либ все придумала?
– Это все те же грязные выдумки, которые насочиняла Анна после похорон Пэта, – продолжала Розалин, – и я велела ей не порочить бедного брата.
Либ пришлось прислониться к шершавой стене хижины. Значит, это совсем не новость для женщины. Мать понимает то, о чем молчит ребенок. Так, кажется, говорится в их пословице? Однако Анна сказала-таки. Тогда, в ноябре, скорбь по умершему брату придала ей сил признаться матери во всей постыдной истории. Розалин назвала ее лгуньей, и сейчас, глядя на чахнущую дочь, думает так же.
– Ни слова больше не хочу от вас слышать! – прорычала Розалин. – Черт бы вас побрал!
И она скрылась за дверью.
В субботу утром, сразу после шести, Либ подсунула записку под дверь Берну.
Потом она вышла из паба и поспешила прочь через топкое поле под убывающей луной. Это адово царство непоправимо сдвигалось с орбиты Царства Небесного.
Перед ней стоял боярышник у крошечного святого колодца, полуистлевшие лоскутки на ветках плясали от теплого ветра. Теперь Либ поняла суть подобного суеверия. Если существует ритуал, исполнив который она получит шанс спасти Анну, то почему не попробовать? Ради этого ребенка она поклонится дереву, или камню, или фигурке, вырезанной из репы. Либ подумала обо всех тех людях, не одно столетие уходящих от этого дерева и верящих, что они оставили здесь свои хвори и печали. Шли годы, и некоторые напоминали себе: «Если я все еще болею, то лишь потому, что лоскуток не совсем истлел».
Анна хотела покинуть свое тело, сбросить его, как старое пальто. Избавиться от сморщенной кожи, от имени, от разбитой жизни, покончить со всем этим. Да, Либ хотела бы пожелать этого девочке и даже больше – родиться вновь, согласно верованиям людей из Дальневосточного региона. Проснуться на следующий день и обнаружить, что она – другой человек. Девочка, которой не причинили ущерба, которой не надо отдавать долги и которая в состоянии съесть свою порцию еды.
А потом ей вдруг показалось, что светлеющее небо озарилось вспышкой, и Либ сразу почувствовала то, чего не ведала до этого момента, – телесные потребности неоспоримы.
Кудри Уильяма Берна были растрепаны, и жилет неправильно застегнут. Он сжимал ее записку.
– Я вас разбудила? – глупо спросила Либ.
– Я не спал. – Он схватил ее за руку.
Вопреки всему по ее телу разлилось тепло.
– Вчера вечером у Райана, – сказал Берн, – только и разговоров было что об Анне. Ходят слухи, вы сказали комитету, что она быстро слабеет. Полагаю, на эту мессу придет вся деревня.
Какое коллективное безумие охватило этих людей?
– Если они озабочены тем, что ребенку позволено себя убить, – возразила Либ, – почему бы им не пойти на штурм хижины?
– Нам, ирландцам, свойственна покорность, – выразительно пожал плечами Берн. – Или, иными словами, фатализм.
Он просунул ее руку под свою, и они пошли вперед под деревьями. Солнце уже встало, и день опять обещал быть бесконечно прекрасным.
– Вчера я был в Атлоне, – рассказывал он, – спорил с полицейским. Этот офицер, напыщенный тупица в шляпе и с мушкетом, все поглаживал усы, говоря, что данная ситуация весьма деликатна. Он сказал, что полиция не вправе вторгаться в жилище, святая святых, в отсутствие доказательств совершенного преступления.
Либ кивнула. И в самом деле, что могла сделать полиция? Все же она оценила порыв Берна сделать хоть что-нибудь.
Как же Либ хотелось рассказать ему обо всем, что она узнала ночью, и не только для облегчения души, но и потому, что беспокоилась за Анну.
Нет. Было бы предательством выдавать секрет ребенка мужчине, любому мужчине, путь даже защитнику Анны. Разве сможет Берн после этого по-прежнему относиться к этой невинной девочке? Ради Анны Либ обязана держать язык за зубами.
Никому другому она тоже не могла этого сказать. Если даже собственная мать назвала Анну лгуньей, то, скорее всего, остальные сделают то же самое. Либ не могла подвергнуть Анну медицинскому осмотру – это тело и так уже часто обследовали. Кроме того, даже если факт будет доказан, то, что Либ воспринимала как кровосмесительное изнасилование, другие назовут обольщением. Разве не бывает зачастую, что девочку – пусть даже совсем юную – обвиняют в провоцировании мужчины взглядом или жестом?
– Я пришла к ужасающему выводу, – сказала она Берну. – Анна не может жить в этой семье.
Он нахмурил брови:
– Но они – всё, что у нее есть. Только их она и знает. Что такое ребенок без семьи?
«Птенцу в гнезде места хватит», – как-то похвасталась Розалин О’Доннелл. Но что, если птенец с редким оперением окажется в чужом гнезде и птица-мать нацелит на него острый клюв?
– Верьте мне, они плохая семья, – продолжала Либ. – Они и пальцем не пошевельнут, чтобы спасти ее.