В роду Вероники синие глаза были со стороны бабушки, от живших в деревне в Тульской области народных знахарок. Там они жили поколение за поколением и передавали свой дар от бабушки к внучке. Вероникиной бабушке ее бабушка дар не передала, а передала ее сестре Алле Алексеевне. У бабушки глаза были очень красивые, большие, но скорее голубые, чем синие, а у Аллы Алексеевны глаза были действительно синие с черной каймой, но Вероника никогда не слышала, чтобы она пользовалась этим даром. В разговорах о таких вещах она всегда давала понять, что ей это неблизко. С Вероникой Алла Алексеевна по просьбе мамы когда-то провела несколько уроков музыки для подготовки к музыкальной школе, но вскоре занятия прекратились, потому что Алла Алексеевна не очень умела общаться с маленькими детьми и предпочла порекомендовать Вероникиной маме свою приятельницу. У самой Вероники были глаза тоже большие и похожие на глаза бабушки и Аллы Алексеевны, но уже даже не голубые, а серые, но с большими лимбальными кольцами — черной каймой.
Черная кайма у синего цветка — это память о несотворенном, обводка бытия меоном. В тот миг, когда солнце еще не успело сесть, но уже взошло, се́рдца не успела коснуться тьма. И это память Всегда: нерукотворный сад, ниспадающий в белое, внутри того сна в детском поту и огромный мир цветов, бабочек, росы, пыльцы, былинок, во всеобщей любви творенья. Там живут маленькие для людей существа, но на самом деле их мир огромен. Для самых маленьких из них каждый наш холмик на ладони така-а-ая большая гора, а капля росы в чашечке люпина — это тако-о-ое необъятное море. Это жители Рая, маленькие ни, у них нет ничего своего. У них нет сущности. Существа Не слишком большие для Рая. Они отрицают данность и через отрицание мира утверждают свободу. Маленькие ни просто играют и радуются, они и претендовать не могут на отрицание, мерцают, как свет на паутинках. Самые маленькие из них самые бо́льшие, их мир самый распахнутый, самый чистый, самый свободный. Горы на небе, а небо везде куда глаза смотрят, и озёра белые в воздухе, огромные, и под радугой горшок с золотом, а радуга та на травинке пастушьей сумки.
Перед последними выходными сентября Вероника услышала, что мама говорит по телефону тете Наташе: «Завтра приедет Ветер». Девушка не сразу вспомнила, что Ветер — это Витя Ветер, мамина первая любовь. Мама общалась с ним редко, в основном когда Вероника была маленькой, при Веронике обычно называла его дядя Витя, а в последние годы Вероника и вовсе ничего про него от мамы не слышала. Витя Ветер был когда-то ролевиком, как и мама. Они познакомились, когда маме было шестнадцать, на сделанной небольшой компанией друзей камерной ролевой игре — тусовке по «Бременским музыкантам». Мама играла главную роль — Принцессы, а Трубадуром должен был быть лидер этой тусовки, тоже шестнадцатилетний парнишка, который ухаживал за мамой, но он некстати заболел и в последний момент вместо него приехал его старший брат с гитарой, студент консерватории, сказал: «Ребята, всё ок. Трубадуром сегодня буду я». Это был Витя Ветер. Мама за него замуж не вышла, но помнила его всю жизнь. В консерватории Витя недоучился, бросил. «Дядя Витя приедет на выходные, — сказала мама, — он только вышел из госпиталя, его чуть не убило на войне». — «А ты давно знаешь?» — спросила Вероника. «Вчера позвонил», — ответила мама. «Это ты ведь про него говорила, что он еще в 2014 году ополченцем туда ездил?» — «Да, потом вернулся. Ты и не помнишь, наверное, он к нам лет пять назад заходил, ты к Юле тогда в гости пошла, вы только поздороваться успели. Я и не знала, что он снова на войну поехал». — «Я помню. Он тогда с цветами был и с гитарой».
Ветер пришел, опираясь на костыль, и с гитарой на плече. Он выглядел постаревшим, с лицом опухшим и потемневшим, а пространство вокруг него было странное, смешанное. В этом пространстве как будто текло-переливалось: я воевал, я пришел с войны, я сильный и видел такое, что вам и не снилось, и одновременно — я свободный художник, я трубадур, я Ветер, я вольный странник, я для вас призрак. Взгляд у него был такой, что было непонятно, видит ли он других или смотрит кино в своей голове. Наверное, видел, но словно стесняясь своего видения, и переключался на кино, где было в основном про него, про войну и про прошлое. Улыбнулся маме как из-под речной воды: «Привет, Виона!» Вионой звали маму в той ролевой жизни, а в обычной жизни ее звали Ольгой.
Он очень сильно напился в тот вечер, Вероника с мамой вдвоем с трудом довели его до сарая. Весь вечер он общался в основном с мамой. Вероника выходила в кухню редко и ненадолго. Она успела услышать, что про войну он говорит в основном, что всё плохо. И еще вдруг, уже выйдя за дверь, услышала странное. Он сказал маме: «Там черная дыра. Кротовая нора. Тра-ра-ра. Пропасть, и в ней звезда, а вокруг сон. Зачем я снова вернулся сюда? Здесь больше нет никого. И нет ничего». И нетрезво зашептал-запел, путая слова, что-то им знакомое из юности, стихотворение-песню девушки-барда, которую он когда-то любил, с которой они когда-то учились вместе, еще до Вионы, а потом эта поэтесса выбросилась из окна студенческого общежития, и он зачем-то бесконечно рассказывал Вионе о ней:
Там, где были дома, — полынь и чернобыльник:
и ветви деревьев — сведенные болью пальцы,
искалеченные руки, протянутые к небу,
Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…
Если долго вглядываться в чашу черного мака,
начинает видеться лицо.
Черным маком стала душа:
но того цветка, того лица — нет.
…Кто здесь? Ты…
Никого здесь нет.
Это ночной туман, это ветер шепчет,
птица кричит вдалеке.
Глубока вода, как скорбь,
высоки — по грудь — полынные стебли,
горька роса —
слезы Лаан Гэлломэ.
Каменным крошевом обрушились кружевные мосты…
Так тихо-тихо…
Скорбь твоя, память твоя —
Лаан Ниэн…
Ничего больше не повторится.
Ничего нет. Никого нет.
И больше не будет.
Сухая горечь ветра — там.[7]
И в этом напевном шепоте тайно длились другие, никогда не произнесенные вслух между ними строчки. Их знала только Ольга-Виона, которая тоже в те годы пробовала сочинять песни, похожие на стихи той поэтессы, о которой он бесконечно говорил. Про босоногого мальчишку, устроившегося на камне, смотрящего в небо. Мальчишку с глубокими и светлыми глазами мечтателя, для которого сны — только иная явь, и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…[8]
В ту ночь Веронике приснился аквапарк в странном сумеречном свете. И было понятно, что это внутреннее море души. Рядом с ним был большой внутренний двор. И в нем оказался тот поезд из Мариуполя, который вчера среди прочих фоток Ветер показывал на телефоне. Этот поезд в Мариуполе просто стоял на рельсах, рядом с Азовским морем. Контрастный, резко выделяющийся на фоне серого моря и неба очень яркими, красивыми красками и при этом пострадавший от войны, поржавевший, с выбитыми стеклами. Это был самый красивый поезд на свете — поезд всего существования мира, вставший навеки. Во сне Вероники этот огромный поезд умещался в гораздо более маленьком пространстве внутреннего двора. Это было странно: поезд был больше, а двор меньше, но при этом поезд помещался там целиком и занимал только его часть, вдоль края. В этом дворе была осень, лежали желтые листья. А в центре двора была не то будка, не то ржавый остов машины, и на крыше этого сооружения или остова в центре цвели черные и синие маки. И это было все так красиво — ржавый поезд с выбитыми окнами, в которых отражается небо, и ковер желтых листьев, и черные и синие маки.
Последний раз съездили на дачу в Самайн: мама всегда говорила Веронике про дни Самайна и Бельтайна. Для нее это были полюса магического года, когда врата в мир духов наиболее открыты для людей. В эти дни она старалась быть на даче или хотя бы съездить в лес. Всю свою юность она ездила на праздники в лесу в эти дни с друзьями-ролевиками. Когда Вероника была маленькой, мама несколько раз брала и ее на эти лесные сборища, а потом перестала куда-либо ездить вообще. Если кто-то из старых друзей приглашал ее в такие компании, она обычно отвечала: «Устала я от всего этого». Песни сочинять она в основном тоже перестала, сочинила пару песен за десять лет и спела их только для тети Наташи. В основном сидела дома и принимала учеников. Иногда приходили гости. У девочки было ощущение, что у мамы вообще вызывала тревогу необходимость куда-то ходить, кроме знакомых, давно обжитых мест: микрорайон в городе, парк рядом с домом, любимая дача, всегда ходить одними и теми же дорожками, знакомыми путями…
Вероника помнила палаточные лагеря, красивых необычных людей в волшебной одежде. У мамы было длинное зеленое платье, которое она сама сшила по найденным в книгах ирландским выкройкам XVI века. Были и другие платья эльфийских принцесс, волшебниц, фей… Вероника вдруг поняла, что тема с Феей в ее жизни пришла также из этого волшебного леса с Самайнами и Бельтайнами. Казалось бы, это было очевидно, но настолько разумелось само собой, что Вероника об этом даже никогда не думала.
Она вспомнила мамин рассказ про Самайн: в этот день меняется власть в мире Фей. Феи Благого двора уходят, летнюю красоту жизни покрывает тьма. Осень, зима, великая смерть, приводящая к власти других Детей Грёзы, фей Неблагого двора. Момент перехода — разлом и встреча благих и неблагих. Летние белокурые феечки радовались, жили светло, бесконечно танцевали среди цветов. Но чем ближе подступала осень, тем грустнее они становились. Оттого позднее лето всегда наполнено неуловимой печалью, и очертания мира становятся прозрачней и ярче. Феечки чувствуют, что они устают, что скоро им пора спать, что весь их светлый хрустальный мир скоро погибнет, потому что другой, темный двор подходит все ближе и скоро они не смогут сопротивляться и должны будут уйти. С приходом осени все чаще светлые феечки засыпают среди опавших листьев, под кронами еще светлого леса. Приходит Самайн, и начинается страшное Волшебство черных фей, их безумие, отчаяние, ничем не ограниченная свобода, в воздухе носятся черные тени, рукава-крылья, звучат литании тьмы, и последние белокурые феечки замолкают, забывают про все и засыпают.